Редко, но бывает такая игра — стихи, написанные в четыре руки. Кто какие тут строки писал, уже не помню. Но изготовили сей сонет вдвоём — аз грешный и ув. проф. Артём Серебренников — по мотивам нашего посещения книжного развала в Ростове.

* * *

Тома новы, а предрассудки прежни.
У кассы букиниста дремлет кот,
Пока по корешкам лучом ведёт
Без четверти какой-то вечный Брежнев.

И в сумерках рассвет ещё не брезжит —
Лишь стариковский шамкающий рот,
Лишь покупатель как медведь бредёт
Сквозь книжный хлам, как сквозь густой валежник.

Разложены совдепии пуды.
Пустопорожних умствований льды
Тут не растопишь ни огнём, ни словом.

Однако, глянь: нырнувший в этот прах
Профессор в перемотанных очках
Спешит на кассу со своим уловом.

2023

Запись сего эпохального события можно обрести здесь: https://vk.com/wall-182089731_10335

Наум Тейт / Nahum Tate (1652 – 1715)

***
В ночи сидели пастухи,
Блюли свои стада,
В сияньи ангел Божий к ним
Сошел с небес тогда.

«Оставьте страх! – рек пастухам
Небесный ангел сей.
– Я возглашу благую весть
Для вас и всех людей.

Спаситель наш, Господь Христос,
Явился к нам, и Он
В Давидов род, в Давидов град
Сегодня был рожден.

И вот вам знак – Младенец-Бог
Очам людским открыт:
Обернут скудной пеленой,
В вертепе он лежит».

Окончил слово серафим,
И вдруг небесный хор
Явился, пеньем огласив
Заоблачный простор:

«О, слава в вышних Божеству
И на земле покой!
Благоволение небес,
Наполни род людской!»

***
While shepherds watch'd their flocks by night,
All seated on the ground,
The angel of the Lord came down,
And glory shone around.

“Fear not!” he said, for mighty dread
Had seized their troubled mind.
“Glad tidings of great joy I bring
To you and all mankind.

“To you, in David’s town, this day
Is born of David’s line
A Savior, who is Christ the Lord,
And this shall be the sign.

“The heavenly Babe you there shall find
To human view displayed,
All meanly wrapped in swathing bands,
And in a manger laid.”

Thus spake the seraph and forthwith
Appeared a shining throng
Of angels praising God on high,
Who thus addressed their song:

“All glory be to God on high,
And to the Earth be peace;
Good will henceforth from Heaven to men
Begin and never cease!”

В Испании вышла антология 171 перевода самого знаменитого стихотворения Катулла (Vivamus mea Lesbia, и проч.) — по нашим понятиям какой-то недостижимый космос.

Будем уповать, что в грядущем гиперборейском новолетии он приблизится.

Анри Казалис (Жан Лаор) (1840 – 1909)
Henri Cazalis dit Jean Lahor

Брахма

Я Древним наречен; Жена я и Мужчина;
Я – бурный Океан, всего первопричина,
Я – многоликий Бог, не счесть моих имен,
Я – мироздания тревожный, смутный Сон,
Душа моя – дворец, всей тварью населенный,
Я – Первопредок всех, сам из себя рожденный,
Во сне моем – небес безбрежна синева,
Рождаются во мне и гибнут божества.
Я первую зарю окрасил кровью алой;
Когда еще ни дня, ни ночи не бывало,
Я был уже, летал над толщей темных вод,
Я – то что Было, Есть и Будет в свой черед;
Я – безначальное, бескрайнее Явленье,
Круговорот существ, души перерожденье,
Я – Тело, что живет, тела других вместив,
Я – все умершие, я – все, кто ныне жив;
Бесчисленность миров живет, пока мне снится,
Она – Небытие, что смертным Жизнью мнится;
Миры – лишь проблески, огни, что мчатся прочь,
Сверканья молнии, что озаряют ночь.
Вы спросите меня, зачем живу я ложью,
Отвечу: «Я в своей душе виденья множу,
В безбрежности тоски ращу цветы светил,
Чтоб ужас вечности я легче пережил!..»

Brahm

Je suis l'Ancien, je suis le Mâle et la Femelle,
L'Océan d'où tout sort, où tout rentre et se mêle ;
Je suis le Dieu sans nom, aux visages divers ;
Je suis l'Illusion qui trouble l'univers.
Mon âme illimitée est le palais des êtres ;
Je suis l'antique Aïeul qui n'a pas eu d'ancêtres.
Dans mon rêve éternel flottent sans fin les cieux ;
Je vois naître en mon sein et mourir tous les dieux.
C'est mon sang qui coula dans la première aurore ;
Les nuits et les matins n'existaient pas encore,
J'étais déjà, planant sur l'océan obscur.
Et je suis le Passé, le Présent, le Futur ;
Je suis la large et vague et profonde Substance
Où tout retourne et tombe, et tout reprend naissance,
Le grand corps immortel qui contient tous les corps :
Je suis tous les vivants et je suis tous les morts.
Ces mondes infinis, que mon rêve a fait naître,
- Néant, offrant pour vous l'apparence de l'être -,
Sont, lueur passagère et vision qui fuit,
Les fulgurations dont s'éclaire ma nuit.
- Et si vous me demandez pourquoi tant de mensonges,
Je vous réponds : " Mon âme avait besoin de songes,
D'étoiles fleurissant sa morne immensité,
Pour distraire l'horreur de son éternité !... "

ОСЁЛ, 1 ПО Р.Х.

Ex orientis partibus
Adventavit asinus.

Средневековое

В хлеву природу пел осел,
достигнув полного ума.

Н. Заболоцкий

Давно хозяин корму мне не сыпет,
От блох, клещей совсем я изошел,
Едва терплю я этот произвол!..
Воды запас давно уж мною выпит...

В ноздрях моих весьма противно щипет,
Мне на ухо сопит сосед мой вол,
Как невозможно жить, коль ты осёл,
Отсюда бы сбежать... да хоть в Египет!

Но в хлев пришли короны и тюрбаны;
Стоит от благовоний воздух пряный,
Верблюды, драгоценности, масла...

Надеюсь, никому не помешаю,
Коль дерзновенно-скромно примешаю
К младенческому крику рев осла!

Исаак де Бенсерад (1612/13 – 1691)
Isaac de Benserade

Пожар Лондона в 1666 году

Сгорела некогда прославленная Троя,
Не оскорбляв богов, царям не делав зла;
Но Лондон поделом почтен такой судьбою,
И по заслугам он испепелен дотла.

Цареубийства грех, злодейские дела –
Не сможет их простить прощенье никакое;
Тот город благодать от гнева не спасла,
И будущим векам я истину открою:

Уж не могла земля нечестия сносить,
Устав от укоризн, решили огласить
Святые небеса за богохульство кару;

Свершилась эта казнь не сразу, по частям:
Чума, за ней война, а за войной – пожары
Очистили все то, чего не смыть морям.

L’embrasement de la ville de Londres (1666)

Ainsi brûla jadis cette fameuse Troie,
Qui n'avait offensé ni ses rois ni ses dieux.
Londres d'un bout à l'autre est aux flammes en proie,
Et souffre un même sort qu'elle mérite mieux.

Le crime qu'elle a fait est un crime odieux
A qui jamais d'en haut la grâce ne s'octroie;
Le soleil n'a rien vu de si prodigieux,
Et je ne pense pas que l'avenir le croie :

L'horreur ne s'en pouvait plus longtemps soutenir,
Et le ciel, accusé de lenteur à punir,
Aux yeux de l'univers enfin se justifie.

On voit le châtiment par degrés arrivé;
La guerre suit la peste, et le feu purifie
Ce que toute la mer n'aurait pas bien lavé.

Джон Дэвидсон (1857 – 1909)
John Davidson

Северный пригород

Природы шаг нескор и скуп,
Давно к петлянию привык:
Тысячелетним гибнет дуб,
Недвижен взморщенный ледник.

Но здесь давно привычный мир
Глодают перемен клыки –
Грызут проселок и трактир,
Амбары, мызы, ручейки.

Аляповатые дома,
Смердя изогнутой трубой,
У речки, в поле, у холма
Пейзаж заполнили собой.

И понабиты люди в дом,
Как блюдца с чашками в буфет.
Зимой в нем – как в ведре со льдом,
А летом он как печь нагрет.

Их стуком будит полисмен,
И день тягучий настает;
Спешат, не чая перемен,
Еще до света на завод.

Нехитрой жизнью здесь живут
Те, кто, превозмогая страх,
Вершат свой неприглядный труд,
Не думая о лучших днях,

И робко мыслят средь нужды,
Что, может, место им не здесь;
Их награждают за труды
Тем, что на миг сбавляют спесь.

A NORTHERN SUBURB

Nature selects the longest way, 
And winds about in tortuous grooves; 
A thousand years the oaks decay; 
The wrinkled glacier hardly moves.

But here the whetted fangs of change 
Daily devour the old demesne-- 
The busy farm, the quiet grange, 
The wayside inn, the village green.

In gaudy yellow brick and red, 
With rooting pipes, like creepers rank, 
The shoddy terraces o'erspread 
Meadow, and garth, and daisied bank.

With shelves for rooms the houses crowd, 
Like draughty cupboards in a row-- 
Ice--chests when wintry winds are loud, 
Ovens when summer breezes blow.

Roused by the fee'd policeman's knock, 
And sad that day should come again, 
Under the stars the workmen flock 
In haste to reach the workmen's train.

For here dwell those who must fulfil 
Dull tasks in uncongenial spheres, 
Who toil through dread of coming ill, 
And not with hope of happier years--

The lowly folk who scarcely dare 
Conceive themselves perhaps misplaced, 
Whose prize for unremitting care 
Is only not to be disgraced.

Мария де Гурне (1565 – 1645)
Marie de Gournay

Дочь королевского казначея Гийома де Жара, получившего за службу дворянство и поместье Гурне-сюр-Аронд в Пикардии. К 18 годам самостоятельно выучила латынь и греческий; прочитав первый том «Опытов» М. де Монтеня, была настолько восхищена книгой, что загорелась желанием встретиться с ее автором. В 1588 г. Монтень и де Гурне встретились в Париже; затем он посетил и ее поместье. Монтень называл де Гурне «духовной дочерью, любимой мною бесспорно не только отечески, но и много сильнее»; после его смерти она подготовила первое комментированное издание «Опытов». Переселившись в Париж в 1591 г., неизменно пользовалась покровительством королевского двора; кардинал Ришельё назначил ей стипендию. Одна из самых образованных женщин своего времени, она переводила сочинения Саллюстия, Овидия, Вергилия, Тацита, участвовала в литературной и философской полемике. Считается одной из предшественниц феминизма.

Мишелю де Монтеню на его «Опыты»

Как огонек звезды, завидевший рассвет,
Приветствуя зари грядущее рожденье,
Последним сполохом в ярчайшем освещенье
Сияет – а потом его пропал и след,

Вот так же Франция, в огне скорбей и бед,
Увидела в тебе последнее спасенье,
Ожив и превзойдя свое опустошенье,
Последний свой шедевр произвела на свет.

Ты с юных лет моих, по истеченью детства,
Без знания тебя, без ближнего соседства,
Лишь чтеньем «Опытов» в отцы мне сопричтен;

Дай в книгу мне внести писаньями златыми
Сей стих, навеянный страницами твоими:
«Сей труд писал Монтень, задумал – Аполлон».

A MICHEL, SEIGNEUR DE MONTAIGNE sur ses « essais »

Ainsi que l'œil d'un astre, ornement de la nuit,
Qui voit du nouveau jour la pressante saillie
Rallumant tout en soi sa vigueur recueillie
Décoche un vif éclair, puis à chef bas, s’enfuit.

Ainsi la France hélas ! dont jà le bûcher luit
Pour voir d’un haut honneur sa détresse assouvie.
Ranimant à ce coup ses esprits et sa vie,
Comme un dernier chef-d'œuvre entre nous l’a produit.

Toi que, dès l’âge simple où l’on sort de l’Enfance,
Loin de ton beau séjour, loin de ta connaissance,
Sous la foi des « Essais » pour père j’ai reçu,

Permets qu’en lettres d’or sur leur carte immortelle
Je grave ici ce vers qui s’éternise en elle:
Montaigne écrit ce livre, Apollon l’a conçu.

Пьер д’Альи (1351 – 1420)
Pierre d’Ailly

Тиран

Один я знаю зáмок у обрыва,
Где воет вихрь и воды упадают;
Я видел там тирана: он спесиво
В своей роскошной зале восседает,
Ему за пиром челядь угождает,
Исполненная злобы и измены,
Ее корыстолюбие снедает,
Любовь и благость для нее презренны.

Здесь вина изобильны и отменны;
Изрядно рыбы, много мяса, дичи;
Похлебки и подливы несравненны;
Бессчетно блюд во множестве различий;
Чревоугодие в людском обличье
Здесь ищет, как побольше усластиться
И брюху, как котомке ростовщичьей,
Грузнее и обширнее набиться.

Сей куль с дерьмом, смердящая гробница,
Сей винный склеп, сия могила жира
Обилью своему не веселится,
Он мнит безвкусным угощенье пира,
Ему противны танец, песня, лира,
Есть у него одно лишь развлеченье –
Он думает о покоренье мира
И только в том находит облегченье.

Алчбой терзаясь, терпит он мученья,
Ему повсюду мнится соглядатай;
Душа его – пороков всех стеченье,
Гордыней, гневом, завистью объята.
Уж лучше жизнь прожить, как небогатый,
Но беззаботный селянин Гонтье,
Чем посещать тирановы палаты
И погрязать в придворной суете.

Оригинал:
http://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k277705/f206.image

Для вечернего просмотра и уединённого размышления
https://rutube.ru/video/bfa78e28f2374c2bdd2afe4b387ec73d/

Мой главный вклад в культпросвет: феномен Сервантеса и «Дон Кихота» в кратчайшем изложении (аудиокурс «Арзамаса»). Прошу любить и жаловать!

https://arzamas.academy/courses/182

Джон Китс (1795 – 1821)
John Keats

Садясь перечитывать «Короля Лира»

Фантазия, чья златострунна лира,
Сирена яркоперая, не пой!
Оставь напевы зимнею порой,
Захлопни фолиант, немотствуй сиро.
Прощай! Я брани жажду, а не мира;
Бой рьяной плоти с силой роковой
Меня сжигает вновь, и вновь со мной
Горчаще-сладкий вкус плодов Шекспира.
Глава Поэтов! Альбиона тучи!
Вы вековечный создали сюжет;
Пусть я в дубраве странствую дремучей,
Не сон пустой мои блужданья, нет, —
Когда дотла я выгорю в огне,
Вы крылья Феникса дадите мне!

Written Before Re-Reading King Lear

O golden-tongued Romance with serene lute!
Fair plumed Syren! Queen of far away!
Leave melodizing on this wintry day,
Shut up thine olden pages, and be mute.
Adieu! for once again the fierce dispute
Betwixt damnation and impassioned clay
Must I burn through; once more humbly assay
The bitter-sweet of this Shakespearian fruit.
Chief Poet! and ye clouds of Albion,
Begetters of our deep eternal theme,
When through the old oak Forest I am gone,
Let me not wander in a barren dream,
But when I am consumed in the Fire,
Give me new Phoenix wings to fly at my desire.

Шарль Леконт де Лиль (1818 – 1894)
Charles Leconte de Lisle

Балаганщики

Как зверя жалкого на солнцепек бросая,
Что на цепи своей в мучениях скулит,
Кто хочет, пусть душе израненной велит
Бродить по мостовой с тобою, чернь тупая!

Мечтая, что он смех иль жалость возбудит,
В бессмысленных глазах сиянье разжигая,
Кто хочет, обнажись, сорви одежды рая,
Что укрывают страсть и данный свыше стыд!

Я в гордости немой, в могиле неприметной
Скорее в черноте исчезну беспредметной,
Но не продам тебе ни свой восторг, ни боль.

Я не подставлю жизнь чужим глазам и слухам,
Не стану я плясать на ярмарке – уволь!
Не уподоблюсь я шутам твоим и шлюхам.

Les Montreurs

Tel qu’un morne animal, meurtri, plein de poussière,
La chaîne au cou, hurlant au chaud soleil d’été,
Promène qui voudra son cœur ensanglanté
Sur ton pavé cynique, ô plèbe carnassière !

Pour mettre un feu stérile en ton œil hébété,
Pour mendier ton rire ou ta pitié grossière,
Déchire qui voudra la robe de lumière
De la pudeur divine et de la volupté.

Dans mon orgueil muet, dans ma tombe sans gloire,
Dussé-je m’engloutir pour l’éternité noire,
Je ne te vendrai pas mon ivresse ou mon mal,

Je ne livrerai pas ma vie à tes huées,
Je ne danserai pas sur ton tréteau banal
Avec tes histrions et tes prostituées.

Карл Орлеанский (1394 – 1465)
Charles d'Orléans

***
В день Валентина мне принес рассвет
Зажженное лампадное сиянье,
В покои мне он тайный свой привет
Прислал, и это светлое посланье
Развеяло мой сон порою ранней,
Которым ночью был я изможден;
Раскрыл глаза я, утром пробужден,
На жестком ложе cкорбного мечтанья.

Чтоб разделить в любви трофей побед,
Пернатые устроили собранье,
И на своей латыни тот совет
Держа, с Природы требовали дани –
Хотели, чтобы парой по желанью
Был каждый равноправно наделен.
От криков тех меня покинул сон
На жестком ложе cкорбного мечтанья.

Не вынеся своих невзгод и бед,
На ложе предавался я рыданью.
Изрек я: «Птицы, вам преграды нет,
Вам всюду радость, счастье, ликованье,
Известно вам любовное слиянье.
Коварной Смертью я жены лишен,
И мне остались только боль и стон
На жестком ложе cкорбного мечтанья».

В день Валентина – страстные лобзанья,
С душой любимой всяк соединен;
Один лишь я простерт и удручен
На жестком ложе cкорбного мечтанья.

Le beau souleil, le jour saint Valentin,
Qui apportoit sa chandelle alumee,
N'a pas longtemps entra un bien matin
Priveement en ma chambre fermee.
Celle clarté qu'il avoit apportee,
Si m'esveilla du somme de soussy
Ou j'avoye toute la nuit dormy
Sur le dur lit d'ennuieuse pensee.

Ce jour aussi, pour partir leur butin
Les biens d'Amours, faisoient assemblee
Tous les oyseaulx qui, parlans leur latin,
Crioyent fort, demandans la livree
Que Nature leur avoit ordonnee
C'estoit d'un per* comme chascun choisy.
Si ne me peu rendormir, pour leur cry,
Sur le dur lit d'ennuieuse pensee.

Lors en moillant de larmes mon coessin
Je regrettay ma dure destinee,
Disant : " Oyseaulx, je vous voy en chemin
De tout plaisir et joye desiree.
Chascun de vous a per qui lui agree,
Et point n'en ay, car Mort, qui m'a trahy,
A prins mon per dont en dueil je languy
Sur le dur lit d'ennuieuse pensee. "

ENVOI

Saint Valentin choisissent ceste annee
Ceulx et celles de l'amoureux party.
Seul me tendray, de confort desgarny,
Sur le dur lit d'ennuieuse pensee.

Уильям Космо Монкхаус (1840 – 1901)

Мертвый марш

Сыграй мне минорный медленный марш, — думай ты о немых шагах,
О том, кто бесцельно бредет среди грез о немых мертвецах,
Бредет среди костей под землей и среди душ в небесах.

Здесь, в промежутке, жили они, чтобы, смеясь, напевать,
Здесь была трава для их стоп, звезды, чтоб им сиять,
Теперь стопы их под травою — а где же их благодать?

Кто нам расскажет, откуда они, куда исчезли теперь?
С ними нам жизнь в радость была, без них — лишь горечь потерь,
Были они, и их уже нет, — ты только этому верь.

Есть в смене времен порядок, и звезд упорядочен ход,
Разве отважен тот воин, что раны свои клянет?
Разве подобны мы зверю, что прутья у клетки грызет?

Нет, мы здесь, наши ноги свободны, но тяжелее свинца,
Нас тяготит земля, но от звезд оторвались мы не до конца,
Тянет нас к праху, вернется к нему всяк принявший чин мертвеца.

Нет, мы изгнанники здесь, мы здесь для забот и труда,
В изнеможении, в холоде, в голоде, на небо стремясь всегда,
Но туда не подняться бескрылым, не докричаться туда.

Нет, мы на то, чтобы выю клонить перед Временем, осуждены,
Благодарно в дар принимать от него пору юной весны,
И спокойно глядеть, как уходит она, под инеем седины.

К чему оплакивать день уходящий? Новый рассвет встречай.
У первоцвета своя весна, у майского цвета свой май.
Розу, увядшую в прошлом году, в свежей розе узнай.

Люди, ведь мы вернемся. Вертится шар земной,
Светлый локон блеснет в ответ на каждый волос седой,
Кто-то был прежде ребенком — ребенком будет иной.

Но жаль улыбки улыбок, украшенья одним лишь устам,
Но жаль, что голос, как птица, умчался к невидимым берегам,
Но жаль, на земле уже не цвести лицу — цветку всем цветам.

William Cosmo Monkhouse (1840 – 1901)

A Dead March

PLAY me a march, low-ton’d and slow—a march for a silent tread,
Fit for the wandering feet of one who dreams of the silent dead,
Lonely, between the bones below and the souls that are overhead.

Here for a while they smil’d and sang, alive in the interspace,
Here with the grass beneath the foot, and the stars above the face,
Now are their feet beneath the grass, and whither has flown their grace?
Who shall assure us whence they come, or tell us the way they go?
Verily, life with them was joy, and, now they have left us, woe,
Once they were not, and now they are not, and this is the sum we know.
Orderly range the seasons due, and orderly roll the stars.
How shall we deem the soldier brave who frets of his wounds and scars?
Are we as senseless brutes that we should dash at the well-seen bars?
No, we are here, with feet unfix’d, but ever as if with lead
Drawn from the orbs which shine above to the orb on which we tread,
Down to the dust from which we came and with which we shall mingle dead.
No, we are here to wait, and work, and strain our banish’d eyes,
Weary and sick of soil and toil, and hungry and fain for skies
Far from the reach of wingless men, and not to be scal’d with cries.
No, we are here to bend our necks to the yoke of tyrant Time,
Welcoming all the gifts he gives us—glories of youth and prime,
Patiently watching them all depart as our heads grow white as rime.
Why do we mourn the days that go—for the same sun shines each day,
Ever a spring her primrose hath, and ever a May her may;
Sweet as the rose that died last year is the rose that is born to-day.

Do we not too return, we men, as ever the round earth whirls?
Never a head is dimm’d with gray but another is sunn’d with curls;
She was a girl and he was a boy, but yet there are boys and girls.
Ah, but alas for the smile of smiles that never but one face wore;
Ah, for the voice that has flown away like a bird to an unseen shore;
Ah, for the face—the flower of flowers—that blossoms on earth no more.

Кэтрин Тайнен (1859 – 1931)

Любая мать

— Что за новости, скажи?
— Алленби без проволочек
Наступает… — Хватит лжи:
Наступает мой сыночек.

Вот он, вот он, все вперед
Рвется худенькое тело
На смертельный пулемет…
Боже! Голову задело!

— Наступает Дуглас Хейг…
— Хейг не наступал ни разу —
Мой сыночек рвался в бег
Сквозь удушливые газы.

Кровью харкал он весь день,
В бой ходил под канонадой,
Каждой пуле он мишень,
Цель для каждого снаряда…

То не Алленби, не Хейг, —
Это сын ее родимый,
Он среди кровавых рек,
Среди грохота и дыма.

Видит милый образ свой —
Вот он, вот он, мчит к окопам…
Если мчит он на убой —
Воды, смойте мир потопом!

Katharine Tynan (1859 – 1931)

Any Mother

'What's the news? Now tell it me.'
'Allenby again advances.'
'No, it is not Allenby
But my boy, straight as a lance is.

'Oh, my boy it is that runs,
Hurls his young and slender body
On the dread death-dealing guns.
Oh, he's down! his head is bloody!'

'Haig's offensive has begun.'
'Say not Haig's nor any other,
Since it is my one sweet son
In the gases' risk and smother.

'He is taken by the throat,
In the bursting flame will quiver,
He the billet for all shot,
He the shell's objective ever.'

So not Allenby nor Haig,
But her darling goes to battle.
All the world's red mist and vague
Shattered by the scream and rattle.

Just one slender shape she sees,
One bright head tossed hither, thither;
Oh, if he goes down the seas
Whelm her and the world together!

Джошуа Сильвестр / Joshua Sylvester (1563 - 1618)

***
Будь я подобен низменной равнине,
А ты высоким небосводом будь –
О небе грезил б твой пастух доныне,
В мечтах к Любимой думал бы прильнуть.
Возвысься я, как небо над равниной,
А ты будь незаметна и низка,
Как моря непроглядная пучина, –
Где ты ни будь – любовь моя близка.
Будь ты землей, я небом будь высоким, –
То я Любимой воссиял бы так
И взором бы глядел тысячеоким,
Что провалился бы весь мир во мрак.
Где б ни был я – иль под, иль над тобою –,
Где ты ни будь – любовь тебе открою.

***
Were I as base as is the lowly plain,
And you, my Love, as high as heaven above,
Yet should the thoughts of me your humble swain
Ascend to heaven, in honour of my Love.
Were I as high as heaven above the plain,
And you, my Love, as humble and as low
As are the deepest bottoms of the main,
Whereso’er you were, with you my love should go.
Were you the earth, dear Love, and I the skies,
My love should shine on you like to the sun,
And look upon you with ten thousand eyes
Till heaven wax'd blind, and till the world were done.
Whereso’er I am, below, or else above you,
Whereso’er you are, my heart shall truly love you.

Франсуа Коппе (1842 – 1908)
François Coppée

Черкесская боевая песня

На низких лошаденках с Волги
Башкир собрался к нам притечь;
В апреле градобои долги,
И это подтвердит картечь.

Глядите – снег растаял в поле,
Растут колосья все сильней;
Вдевайте в кобуру пистоли,
Наденьте упряжь на коней.

Пускай старейшина Кавказа
На сходе старцев горных сёл
Набьет пергаментом указа
Узорчатый ружейный ствол!

Пусть под попоной астраханской
Дыбится непослушный конь
И рукоятку сабли ханской
Почувствует бойца ладонь!

Не нужно больше земледелья –
Пусть ружья предков говорят,
Пусть эхом полнятся ущелья,
Когда гремит шальной снаряд!

Скажите, жены горделивы,
Как наша страсть вам дорога;
Не зря глядят на вас ревниво
Девственно-белые снега.

Прощайте! Вам ходить во вдовах.
В седло нам помогите сесть;
А коль мужьям патронов новых
Не хватит, то наказ вам есть:

Забудьте о наряде белом,
Не шейте саван мертвецам;
Велим за порох душу с телом
Турецким продавать купцам.

Chant de guerre circassien

Du Volga, sur leurs bidets grêles,
Les durs Baskirs vont arriver.
Avril est la saison des grêles,
Et les balles vont le prouver.

Les neiges ont fini leurs fontes,
Les champs sont verts d'épis nouveaux ;
Mettons les pistolets aux fontes
Et les harnais d'or aux chevaux.

Que le plus vieux chef du Caucase
Bourre en présence des aînés,
Avec le vélin d'un ukase
Les longs fusils damasquinés !

Qu'on ait le cheval qui se cabre
Sous les fourrures d'Astracan,
Et qu'on ceigne son plus grand sabre,
Son sabre de caïmacan!

Laissons les granges et les forges.
Que les fusils de nos aïeux
Frappent l'écho des vieilles gorges
De leur pétillement joyeux!

Et vous, prouvez, fières épouses,
Que celles-là que nous aimons
Aussi bien que nous sont jalouses
De la neige vierge des monts.

Adieu, femmes qui serez veuves ;
Venez nous tendre l'étrier ;
Et puis, si les cartouches neuves
Nous manquent, au lieu de prier,

Au lieu de filer et de coudre,
Pâles, le blanc linceul des morts,
Au marchand turc, pour de la poudre,
Vendez votre âme et votre corps.

Джон Лидгейт (ок. 1370 – ок. 1451)

Баллада, предостерегающая мужчин от лукавых женщин

Любовники, молю, остерегайтесь –
Не дайте похоти вас взять в полон,
В кого попало больше не влюбляйтесь.
Самсон могучий, мудрый Соломон –
Всяк женской ложью встарь был обольщен.
Мой приговор пора бы вам принять:
Кто зазевался, будет мух глотать!

Как ни был бы прекрасен женский лик,
В них веры мало, правда в них растленна,
Румянами себя украсят вмиг,
Но верность ненадежна в них и бренна,
В них лжива дружба, истинна измена,
Свой нрав сто раз успеют поменять.
Кто зазевался, будет мух глотать!

Три свойства женская имеет масть.
Вот первое: все лгут и нас дурачат,
Второе: женщинам по нраву прясть,
А третье вас немало озадачит:
Чуть что не так – они берут и плачут,
Чуть что хотят – давай слезу пускать…
Кто зазевался, будет мух глотать!

Как ни старайся весь живущий люд,
Чтоб изменить их разум легковесный,
Не победишь природы – тщетен труд!
Мир связан честью, а они бесчестны,
Они смеются лишь – то всем известно.
Им верить – сказку истиной считать.
Кто зазевался, будет мух глотать!

Влюбленного жалею молодца –
У женщин мигом будет он обрит,
Кругом острижен будет, как овца.
Не все то злато, что в глаза блестит, –
Отраву лик напудренный таит.
Как то, что в головах у них, понять?
Кто зазевался, будет мух глотать!

Что всех на свете легче и быстрее?
Иные скажут – это солнца луч,
Но буйный ветер, беззаботно вея,
Так переменен, легок и летуч…
И все же, будь ты мудр или дремуч,
Легчайшей женщину пора признать.
Кто зазевался, будет мух глотать!

Сказать короче – обернись весь свет
Пергаментом наскобленным и белым,
А море синее, где брега нет,
Разлейся океаном почернелым,
Стилóм стань палка, всяк – писцом умелым, –
Всех женских козней им не описать.
Кто зазевался, будет мух глотать!

A Balade: Warning Men To Beware of Deceitful Women

Loke wel aboute, ye that lovers be;
Lat nat your lustes lede you to dotage;
Be nat enamoured on al thing that ye see.
Sampson the fort, and Salamon the sage
Deceived were, for al hir gret corage;
Men deme hit is right as they see at y;
Bewar therfore; the blinde et many a fly.

I mene, in women, for al hir cheres queinte,
Trust nat to moche; hir trouthë is but geson;
The fairest outward ful wel can they peinte,
Hir stedfastnes endureth but a seson;
For they feyn frendlines and worchen treson.
And for they be chaungeáble naturally,
Bewar therfore; the blinde et many a fly.

Women, of kinde, have condicions three;
The first is, that they be fulle of deceit;
To spinne also hit is hir propertee;
And women have a wonderful conceit,
They wepen ofte, and al is but a sleight,
And whan they list, the tere is in the y;
Bewar therfore; the blinde et many a fly.

Though al the world do his besy cure
To make women stonde in stablenes,
Hit may nat be, hit is agayn nature;
The world is do whan they lak doublenes;
For they can laughe and love nat; this is expres.
To trust in hem, hit is but fantasy;
Bewar therfore; the blind et many a fly.

What wight on-lyve trusteth in hir cheres
Shal haue at last his guerdon and his mede;
They can shave nerer then rasóurs or sheres;
Al is nat gold that shyneth! Men, take hede;
Hir galle is hid under a sugred wede.
Hit is ful hard hir fantasy t’aspy;
Bewar therfore; the blinde et many a fly.

What thing than eyr is lighter and meveable?
The light, men say, that passeth in a throw;
Al if the light be nat so variable
As is the wind that every wey can blow;
And yet, of reson, som men deme and trow
Women be lightest of hir company;
Bewar therfore; the blind et many a fly.

In short to say, though al the erth so wan
Were parchëmyn smothe, whyte and scribable,
And the gret see, cleped the occian,
Were torned in inke, blakker then is sable,
Ech stik a penne, ech man a scriveyn able,
They coud nat wryte wommannes traitory;
Bewar therfore; the blinde et many a fly.