Кэтрин Тайнен (1859 – 1931)

Любая мать

— Что за новости, скажи?
— Алленби без проволочек
Наступает… — Хватит лжи:
Наступает мой сыночек.

Вот он, вот он, все вперед
Рвется худенькое тело
На смертельный пулемет…
Боже! Голову задело!

— Наступает Дуглас Хейг…
— Хейг не наступал ни разу —
Мой сыночек рвался в бег
Сквозь удушливые газы.

Кровью харкал он весь день,
В бой ходил под канонадой,
Каждой пуле он мишень,
Цель для каждого снаряда…

То не Алленби, не Хейг, —
Это сын ее родимый,
Он среди кровавых рек,
Среди грохота и дыма.

Видит милый образ свой —
Вот он, вот он, мчит к окопам…
Если мчит он на убой —
Воды, смойте мир потопом!

Katharine Tynan (1859 – 1931)

Any Mother

'What's the news? Now tell it me.'
'Allenby again advances.'
'No, it is not Allenby
But my boy, straight as a lance is.

'Oh, my boy it is that runs,
Hurls his young and slender body
On the dread death-dealing guns.
Oh, he's down! his head is bloody!'

'Haig's offensive has begun.'
'Say not Haig's nor any other,
Since it is my one sweet son
In the gases' risk and smother.

'He is taken by the throat,
In the bursting flame will quiver,
He the billet for all shot,
He the shell's objective ever.'

So not Allenby nor Haig,
But her darling goes to battle.
All the world's red mist and vague
Shattered by the scream and rattle.

Just one slender shape she sees,
One bright head tossed hither, thither;
Oh, if he goes down the seas
Whelm her and the world together!

Джошуа Сильвестр / Joshua Sylvester (1563 - 1618)

***
Будь я подобен низменной равнине,
А ты высоким небосводом будь –
О небе грезил б твой пастух доныне,
В мечтах к Любимой думал бы прильнуть.
Возвысься я, как небо над равниной,
А ты будь незаметна и низка,
Как моря непроглядная пучина, –
Где ты ни будь – любовь моя близка.
Будь ты землей, я небом будь высоким, –
То я Любимой воссиял бы так
И взором бы глядел тысячеоким,
Что провалился бы весь мир во мрак.
Где б ни был я – иль под, иль над тобою –,
Где ты ни будь – любовь тебе открою.

***
Were I as base as is the lowly plain,
And you, my Love, as high as heaven above,
Yet should the thoughts of me your humble swain
Ascend to heaven, in honour of my Love.
Were I as high as heaven above the plain,
And you, my Love, as humble and as low
As are the deepest bottoms of the main,
Whereso’er you were, with you my love should go.
Were you the earth, dear Love, and I the skies,
My love should shine on you like to the sun,
And look upon you with ten thousand eyes
Till heaven wax'd blind, and till the world were done.
Whereso’er I am, below, or else above you,
Whereso’er you are, my heart shall truly love you.

Франсуа Коппе (1842 – 1908)
François Coppée

Черкесская боевая песня

На низких лошаденках с Волги
Башкир собрался к нам притечь;
В апреле градобои долги,
И это подтвердит картечь.

Глядите – снег растаял в поле,
Растут колосья все сильней;
Вдевайте в кобуру пистоли,
Наденьте упряжь на коней.

Пускай старейшина Кавказа
На сходе старцев горных сёл
Набьет пергаментом указа
Узорчатый ружейный ствол!

Пусть под попоной астраханской
Дыбится непослушный конь
И рукоятку сабли ханской
Почувствует бойца ладонь!

Не нужно больше земледелья –
Пусть ружья предков говорят,
Пусть эхом полнятся ущелья,
Когда гремит шальной снаряд!

Скажите, жены горделивы,
Как наша страсть вам дорога;
Не зря глядят на вас ревниво
Девственно-белые снега.

Прощайте! Вам ходить во вдовах.
В седло нам помогите сесть;
А коль мужьям патронов новых
Не хватит, то наказ вам есть:

Забудьте о наряде белом,
Не шейте саван мертвецам;
Велим за порох душу с телом
Турецким продавать купцам.

Chant de guerre circassien

Du Volga, sur leurs bidets grêles,
Les durs Baskirs vont arriver.
Avril est la saison des grêles,
Et les balles vont le prouver.

Les neiges ont fini leurs fontes,
Les champs sont verts d'épis nouveaux ;
Mettons les pistolets aux fontes
Et les harnais d'or aux chevaux.

Que le plus vieux chef du Caucase
Bourre en présence des aînés,
Avec le vélin d'un ukase
Les longs fusils damasquinés !

Qu'on ait le cheval qui se cabre
Sous les fourrures d'Astracan,
Et qu'on ceigne son plus grand sabre,
Son sabre de caïmacan!

Laissons les granges et les forges.
Que les fusils de nos aïeux
Frappent l'écho des vieilles gorges
De leur pétillement joyeux!

Et vous, prouvez, fières épouses,
Que celles-là que nous aimons
Aussi bien que nous sont jalouses
De la neige vierge des monts.

Adieu, femmes qui serez veuves ;
Venez nous tendre l'étrier ;
Et puis, si les cartouches neuves
Nous manquent, au lieu de prier,

Au lieu de filer et de coudre,
Pâles, le blanc linceul des morts,
Au marchand turc, pour de la poudre,
Vendez votre âme et votre corps.

Джон Лидгейт (ок. 1370 – ок. 1451)

Баллада, предостерегающая мужчин от лукавых женщин

Любовники, молю, остерегайтесь –
Не дайте похоти вас взять в полон,
В кого попало больше не влюбляйтесь.
Самсон могучий, мудрый Соломон –
Всяк женской ложью встарь был обольщен.
Мой приговор пора бы вам принять:
Кто зазевался, будет мух глотать!

Как ни был бы прекрасен женский лик,
В них веры мало, правда в них растленна,
Румянами себя украсят вмиг,
Но верность ненадежна в них и бренна,
В них лжива дружба, истинна измена,
Свой нрав сто раз успеют поменять.
Кто зазевался, будет мух глотать!

Три свойства женская имеет масть.
Вот первое: все лгут и нас дурачат,
Второе: женщинам по нраву прясть,
А третье вас немало озадачит:
Чуть что не так – они берут и плачут,
Чуть что хотят – давай слезу пускать…
Кто зазевался, будет мух глотать!

Как ни старайся весь живущий люд,
Чтоб изменить их разум легковесный,
Не победишь природы – тщетен труд!
Мир связан честью, а они бесчестны,
Они смеются лишь – то всем известно.
Им верить – сказку истиной считать.
Кто зазевался, будет мух глотать!

Влюбленного жалею молодца –
У женщин мигом будет он обрит,
Кругом острижен будет, как овца.
Не все то злато, что в глаза блестит, –
Отраву лик напудренный таит.
Как то, что в головах у них, понять?
Кто зазевался, будет мух глотать!

Что всех на свете легче и быстрее?
Иные скажут – это солнца луч,
Но буйный ветер, беззаботно вея,
Так переменен, легок и летуч…
И все же, будь ты мудр или дремуч,
Легчайшей женщину пора признать.
Кто зазевался, будет мух глотать!

Сказать короче – обернись весь свет
Пергаментом наскобленным и белым,
А море синее, где брега нет,
Разлейся океаном почернелым,
Стилóм стань палка, всяк – писцом умелым, –
Всех женских козней им не описать.
Кто зазевался, будет мух глотать!

A Balade: Warning Men To Beware of Deceitful Women

Loke wel aboute, ye that lovers be;
Lat nat your lustes lede you to dotage;
Be nat enamoured on al thing that ye see.
Sampson the fort, and Salamon the sage
Deceived were, for al hir gret corage;
Men deme hit is right as they see at y;
Bewar therfore; the blinde et many a fly.

I mene, in women, for al hir cheres queinte,
Trust nat to moche; hir trouthë is but geson;
The fairest outward ful wel can they peinte,
Hir stedfastnes endureth but a seson;
For they feyn frendlines and worchen treson.
And for they be chaungeáble naturally,
Bewar therfore; the blinde et many a fly.

Women, of kinde, have condicions three;
The first is, that they be fulle of deceit;
To spinne also hit is hir propertee;
And women have a wonderful conceit,
They wepen ofte, and al is but a sleight,
And whan they list, the tere is in the y;
Bewar therfore; the blinde et many a fly.

Though al the world do his besy cure
To make women stonde in stablenes,
Hit may nat be, hit is agayn nature;
The world is do whan they lak doublenes;
For they can laughe and love nat; this is expres.
To trust in hem, hit is but fantasy;
Bewar therfore; the blind et many a fly.

What wight on-lyve trusteth in hir cheres
Shal haue at last his guerdon and his mede;
They can shave nerer then rasóurs or sheres;
Al is nat gold that shyneth! Men, take hede;
Hir galle is hid under a sugred wede.
Hit is ful hard hir fantasy t’aspy;
Bewar therfore; the blinde et many a fly.

What thing than eyr is lighter and meveable?
The light, men say, that passeth in a throw;
Al if the light be nat so variable
As is the wind that every wey can blow;
And yet, of reson, som men deme and trow
Women be lightest of hir company;
Bewar therfore; the blind et many a fly.

In short to say, though al the erth so wan
Were parchëmyn smothe, whyte and scribable,
And the gret see, cleped the occian,
Were torned in inke, blakker then is sable,
Ech stik a penne, ech man a scriveyn able,
They coud nat wryte wommannes traitory;
Bewar therfore; the blinde et many a fly.

Жоашен дю Белле (1522 – 1560)
Joachim du Bellay

***
Делячеством своим противен мне тосканец,
В сиенце нетерпим отчаянный порыв,
А в генуэзце то, что редко он правдив;
Змеиной подлостью мерзит венецианец.

В феррарце мне претит какой-то там изъянец,
Ломбардец бесит тем, что ветрен и блудлив,
Всяк римлянин, по мне, изнежен и труслив,
Тщеславен и надут всяк неаполитанец.

На буйных англичан с шотландцами я злюсь;
Бургундец – ренегат, бессовестен француз,
Мерзка в испанце спесь, а в немце – к пьянству склонность;

Итак, у всех племен пороки я нашел,
Я сам не без греха, и на себя я зол,
Но что ж гнусней всего? Педантская ученость.

Je hais du Florentin l'usurière avarice,
Je hais du fol Siennois le sens mal arrêté,
Je hais du Genevois la rare vérité,
Et du Vénitien la trop caute malice :

Je hais le Ferrarais pour je ne sais quel vice,
Je hais tous les Lombards pour l'infidélité,
Le fier Napolitain pour sa grand' vanité,
Et le poltron romain pour son peu d'exercice :

Je hais l'Anglais mutin et le brave Écossais,
Le traître Bourguignon et l'indiscret Français,
Le superbe Espagnol et l'ivrogne Tudesque :

Bref, je hais quelque vice en chaque nation,
Je hais moi-même encor mon imperfection,
Mais je hais par sur tout un savoir pédantesque.

ДМИТРИЙ ГЕРАСИМОВ, 1525

Днесь – век Нерона и Домициана,
Царит разброд в латинских головах,
Но все же святы мощи в их церквах,
Гостеприимны своды Латерана.

Читаю о Молуккских островах
Пространное известье Трансильвана;
Деянья морехода Магеллана
Теперь в рутенских зазвучат словах.

Казалось, мир давно уже поделен,
Здесь правит перс, там – римлянин, там – эллин,
А где же разместится московит?

Но я не зря сюда стопы направил –
На карте начертил Иовий Павел
Гипербореи позабытой вид.

https://news.1rj.ru/str/moskovit1480/4986

Если вам показалось, что вы могли видеть меня по телевизору, то вам не показалось. Я периодически сотрудничаю с передачей «Легенды и мифы» на РЕН-ТВ, где комментирую гипотезы и реконструкции исторической основы легенд, преданий и крылатых выражений. Здесь меня можно созерцать в сюжете о том, откуда могло пойти выражение «наставить рога». 🦌

Наставить рога

ЛЕОНАРДЕСК, 1519

Я расписал у Гавриила перья,
Доделал я гиматий у Христа,
И кто мне скажет — дескать, жизнь пуста,
Когда не мастер ты, а подмастерье?

Кругом расколы и кругом безверье,
Моя ж мечта надменна, но чиста —
Пробраться в мастера, и неспроста
Своих пишу мадонн и монн теперь я...

Многоразличны имена мои —
Больтраффио, да Сесто, Салаи,
Как ни зовись я, в этом мало блеска,

Я не Юпитер, я всего лишь бык,
Но был бы Леонардо столь велик,
Когда бы не было леонардеска?

Жоашен дю Белле (1522 – 1560)
Joachim du Bellay

CVIII

Я Геркулесом был, но днесь я принял имя
Пасквино. Пусть теперь посмешищем я стал,
Но прежний труд свершать нисколько не престал:
Чудовищам грожу стихами я своими.

Вот ремесло мое: не соблазнясь ничьими
Посулами, разить пороки наповал;
Но больше силы нет бороться: я устал
Сражаться с Гидрою, что угнездилась в Риме.

Носил я на плечах божественный чертог,
Чтоб великан Атлант вздохнуть свободно мог,
Под тяжестью небес свою склонивший выю.

А ныне я держу отнюдь не небосвод:
Монах испанский мне костяк сейчас гнетет;
Гораздо он грузней, чем тяжести былые.

Пасквино (или Пасквин; отсюда слово «пасквиль») – римская «говорящая статуя», к которой крепились анонимные листовки с дерзкими политическими сатирами.

CVIII

Je fus jadis Hercule, or Pasquin je me nomme, 
Pasquin fable du peuple, et qui fais toutefois 
Le même office encor que j'ai fait autrefois, 
Vu qu'ores par mes vers tant de monstres j'assomme.

Aussi mon vrai métier, c'est de n'épargner homme, 
Mais les vices chanter d'une publique voix :
Et si ne puis encor, quelque fort que je sois,
Surmonter la fureur de cet Hydre de Rome.

J'ai porté sur mon col le grand palais des dieux, 
Pour soulager Atlas, qui sous le faix des cieux 
Courbait las et recru sa grande échine large.

Ores au lieu du ciel, je porte sur mon dos, 
Un gros moine espagnol, qui me froisse les os, 
Et me pèse trop plus que ma première charge.

Франсуа Тристан Лермит (1601 – 1655)
François Tristan l'Hermite

Корабль

Я в судно превращен, рожденный древесиной;
Возрос я на горе – и по волнам бегу,
Носил я на ветвях небесных птиц дружины,
Теперь – полки солдат несу на страх врагу.

Стал гордым парусом мой лиственный покров,
Он реет, закреплен на ветви, ставшей реем;
Кибелу я отверг; теперь морских богов
Я чту, подняв чело навстречу эмпиреям.

Но у слепой Судьбы причудливый закон,
Игралищем ее давно я наречен,
Возмездие стихий грозит мне ежечасно:

Преграда из Ветров мне в море создана,
Мне ударяет в грудь коварная Волна,
Опасен мне Огонь, Земля стократ опасна.

Le navire

Je fus, Plante superbe, en Vaisseau transformée.
Si je crus sur un Mont, je cours dessus les eaux :
Et porte de Soldats une nombreuse armée,
Après avoir logé des Escadrons d'Oiseaux.

En rames, mes rameaux se trouvent convertis ;
Et mes feuillages verts, en orgueilleuses voiles :
J'ornai jadis Cybèle, et j'honore Thétis
Portant toujours le front jusqu'auprès des Étoiles.

Mais l'aveugle Fortune a de bizarres lois :
Je suis comme un jouet en ses volages doigts,
Et les quatre Éléments me font toujours la guerre.

Souvent l'Air orageux traverse mon dessein,
L'Onde s'enfle à tous coups pour me crever le sein
Je dois craindre le Feu, mais beaucoup plus la Terre.

Бетурнэ (XIII век)
Le Bétourné

Смотрите, как я потрясен,
Услад любовных не познав:
Средь мудрых я умалишен,
Зато среди безумных – здрав,
Труд ни один мой не свершен,
И кроток в ярости мой нрав.

Богат я, в нищете прожив,
Я разом злобен и учтив,
Я изъясняюсь немотой,
Я глух, но слышу все слова,
Безногий, славлюсь быстротой,
Тружусь, к полудню встав едва.

Я от безделия устал;
Жена верна, но я рогат;
В три горла ел – голодным встал;
Все промотал – и вновь богат.

Скачу в седле я без коня,
Я, возвращаясь, ухожу,
Хоть нет жилища у меня,
Весь двор приемом поражу.

Пьянею, коль вода во рту,
Мне сладка соль и горек мед,
Совру я вам начистоту,
Откуда я веду свой род:
Из немцев да из Пуату.
А что из двух? То Бог сочтет.

Закончу песню навсегда –
Ее споют еще не раз.
Пусть к девушке летит, туда,
Где так Амор меня потряс.
И, коли страсть ей не чужда,
Ответный мне раздастся глас.
Господь! Я счастие тогда
Узнаю в этот добрый час.

Oez com je sui bestornez
Por joie d'amors que je n'aî:
Entre sages sui fous clamez
Et entre les fous assez sai.

Onques ne fis que faire dui;
Quant plus m'aïre plus m'apai.

Je suis mananz et riens ne puis
Avoir; mauves sui et cortois.
Je suis muez por bien parler
Et sorz por clerement oïr,
Contraiz en lit por tost aler
Et colier por toz tens gésir.

Je muir de faim qant sui saous
Et de noient faire sui las;
De ma prode famé sui cous,
Et en gastant le mien amas.

Quant je cheval lez mon cheval,
De mon aler faz mon venir.
Je n'ai ne maison ne ostal :
Si i porroit uns rois gésir.

Aiguë m'enivre plus que vins;
Miel me fait boivre plus que seus;
Prudon sui et lechierres fins,
Et si vos dirai briement quex :
Alemans sui et Poitevins,
Ne l'un ne l'autre, ce scet Diex.

La rotroange finerai
Qui maintes foiz sera chantée.
A la pucele s'en ira
Por cui amors m'ont bestorné.
Si li plaist, si la chantera
Por moi qui la fis en esté.
Et Diex ! se ja se sentira
Mes cors de la soe bonté!

Симеон-Гийом де ла Рок (1551 – 1611)

***
Я жуткой птицей стал во мраке глухоманном;
Оставлен солнца свет, оставлена родня –
Жестокостью Амур преобразил меня,
Чтоб предвещать беду испуганным селянам.

Взываю к скалам я стенаньем непрестанным,
И средь пустынных скал до наступленья дня
Лишь Эхо вторит мне, мой скорбный стон храня,
И умолкаем мы с рассветом нежеланным.

Я солнца яркий свет утратил, и с тех пор
Завеса черноты всегда мне застит взор,
Надежд меня лишив, похитив жизни силы.

Близ солнечных лучей имел я вид орла,
Но прихотью судьбы меня преобразило:
Я раньше светом был, теперь я мрак и мгла.

Siméon-Guillaume de la Roque (1551 – 1611)

***
Je suis le triste oiseau de la nuit solitaire,
Qui fuit sa même espèce et la clarté du jour,
De nouveau transformé par la rigueur d'Amour,
Pour annoncer l'augure au malheureux vulgaire.

J'apprends à ces rochers mon tourment ordinaire,
Ces rochers plus secrets où je fais mon séjour.
Quand j'achève ma plainte, Écho parle à son tour,
Tant que le jour survient qui soudain me fait taire.

Depuis que j'eus perdu mon soleil radieux,
Un voile obscur et noir me vint bander les yeux,
Me dérobant l'espoir qui maintenait ma vie.

J'étais jadis un aigle auprès de sa clarté,
Telle forme à l'instant du sort me fut ravie,
Je vivais de lumière, ore d'obscurité.

Жоашен дю Белле (1522 - 1560)

XLIII

Я не был никогда лгуном иль ворожеем,
Я соблюдал Христом завещанный закон,
Я воле короля всегда свой слал поклон,
Я не был осужден под стать иным злодеям.

Всегда мой господин мной чтим был и лелеем,
Мной дружества обет всегда был соблюден,
Не вымолвит никто, подняв напрасный стон:
«Доверившись ему, теперь мы сожалеем».

Таким уж создан я. Однако в жизни сей
Я, словно враг богов иль худший из людей,
Злосчастием гоним везде, мой друг Виново:

Но с утешением беду я пережил:
Здесь ходит слух, что я невзгод не заслужил,
А, может, заслужил я жребия иного.

Je ne commis jamais fraude ni maléfice,
Je ne doutai jamais des points de notre foi,
Je n'ai point violé l'ordonnance du roi,
Et n'ai point éprouvé la rigueur de justice :

J'ai fait à mon seigneur fidèlement service,
Je fais pour mes amis ce que je puis et doy,
Et crois que jusqu'ici nul ne se plaint de moi,
Que vers lui j'aye fait quelque mauvais office.

Voilà ce que je suis. Et toutefois, Vineus,
Comme un qui est aux dieux et aux hommes haineux
Le malheur me poursuit et toujours m'importune :

Mais j'ai ce beau confort en mon adversité,
C'est qu'on dit que je n'ai ce malheur mérité,
Et que digne je suis de meilleure fortune.

Жоашен дю Белле (1522 – 1560)
Joachim du Bellay

CLIV

Поверь же мне, Баиф: смени Парнаса кущи
На здание суда, на тяжбы – Геликон,
На сундучок – свой лавр, а лиры громкий звон –
На многоречье тех, чьи руки загребущи.

Ведь в этом ремесле навар гораздо гуще,
Чем в стихотворчестве; богаче награжден
Услужливый лакей иль озорной буффон.
Плюй на досуг, Баиф, к доходам не ведущий!

Пора уже бросать несмысленных сестриц
И Феба трепотню, и кучу небылиц,
Богатство там одно – зеленый лист лавровый;

Есть у властителей лишь дело до утех:
Им слушать радостно звон денег, звонкий смех,
Чуть зазвучат стихи – в ушах у них засовы.

CLIV

Si tu m’en crois, Baïf, tu changeras Parnasse
Au palais de Paris, Helicon au parquet,
Ton laurier en un sac, et ta lyre au caquet,
De ceux qui pour serrer, la main n’ont jamais lasse.

C’est à ce mestier là, que les biens on amasse,
Non à celuy des vers : où moins y a d’acquet
Qu’au mestier d’un boufon, ou celui d’un naquet.
Fy du plaisir, Baïf, qui sans profit se passe.

Laissons donq, je te pry, ces babillardes Sœurs,
Ce causeur Apollon, et ces vaines douceurs,
Qui pour tout leur tresor n’ont que des lauriers verds :

Aux choses de profit, ou celles qui font rire,
Les grands ont aujourd’huy les oreilles de cire,
Mais ils les ont de fer pour escouter les vers.

Мой новый вклад в «Легенды и мифы» о небезызвестной сказке Андерсена 👸🏼🛌🫛

ПРИНЦЕССА НА ГОРОШИНЕ

Жан де Ла Сеппед (ок. 1548 – 1623)

Бело предвечного Владыки облаченье,
Белы придворные, в чертогах – белизна,
Белеет дух его, сияя в оперенье,
Бел цвет у Агнчего блестящего руна.

Белеет плат святой; укрылась им Жена,
Что к Агнцу брачному свершает восхожденье;
Белеет мантия, Супругу отдана;
Безвинный, он грядет на Брака совершенье.

Белели ризы; в них Понтифик в век былой
Взывая к Небесам, творил обряд святой.
Белеют ризы; в них – Первосвященник новый.

Бел цвет хитона – им оденется герой.
И победитель сей, на смерть идти готовый,
Бел, одолеет смерть, убитый казнью злой.


Jean de La Ceppède (ca. 1548 – 1623)

Blanc est le vêtement du grand Père sans âge ;
Blancs sont les courtisans de sa blanche maison ;
Blanc est de son Esprit l'étincelant pennage ;
Blanche est de son Agneau la brillante toison ;

Blanc est le crêpe saint dont, pour son cher blason,
Aux noces de l'Agneau l'Epouse s'avantage ;
Blanc est or' le manteau dont par même raison
Cet innocent époux se pare en son noçage ;

Blanc était l'ornement dont le Pontife vieux
S'affublait pour, dévot, offrir ses voeux aux cieux;
Blanc est le parement de ce nouveau Grand-Prêtre ;

Blanche est la robe due au fort victorieux ;
Ce vainqueur, bien qu'il aille la mort se soumettre,
Blanc, sur la dure mort triomphe glorieux.

Закари де Витре (ок. 1600 – ок. 1660)
Zacharie de Vitré

***
…и дали Ему в правую руку трость (Мф. 27:29)

Душа моя – тростник, засохший и бесплодный,
Малейшим ветром он колеблем и несом,
Нет сердцевины в нем,
И сущность тростника с непостоянством сходна.

Я мнил – безвредным был тростник мой неугодный;
Нет – тростью я Тебя бью в бешенстве слепом,
Над царственным челом
Напитываю тернь я кровью благородной.

Господь! Чтоб мог я плод явить перед Тобой,
Тростник моей души в крови Своей омой –
И посох прорастет, цветущий, духовитый;

И если эта трость слаба, пуста, мелка,
То пусть ее, подав от перемен защиту,
Несет Твоя рука.

Et arundinem in dextera eius (Matthieu 27:29)

Mon âme est un roseau faible, sec et stérile,
Dépourvu de moelle, et sans fin se mouvant
Au premier gré du vent,
Tant il a d’inconstance en son être fragile.

Au moins si ce roseau ne t’était qu’inutile ;
Mais c’est lui, mon Sauveur, qui te frappe souvent,
Et pousse plus avant
Cet outrageux buisson dont ton beau sang distille.

Mon Jésus, si tu veux retirer quelque fruit
Du roseau de mon âme, après l’avoir produit,
Trempe-le dans ton sang, lui qui le fait répandre ;

Et puisqu’il est si faible, et si vide, et si vain,
Afin que d’inconstance il se puisse défendre,
Porte-le dans ta main.

КОПЬЕ И ГУБКА, 33 по Р.Х.

— Под тяжким млатом сельского циклопа
Росло я, обретая острие.
Взойдя на древо, вознеслось копье
Превыше деревянного ослопа.

— В морях, где утонула Партенопа,
Я родилась, и ремесло мое —
Купанье, стирка, чистка и мытье,
Но увенчалась мною ветвь иссопа;

На службу вместе взял нас легион.
— И вместе довелось нам отличиться.
— Меня наполнил воин Стефатон.
— Я ж вознеслось в Лонгиновой деснице,

И вместе мы коснулись — посмотри! —
Того, над Кем написано: INRI.

Жан де Ла Сеппед (ок. 1548 – 1623)
Jean de La Ceppède

Господь, сойди во ад, в душе моей царящий,
Душа моя есть ад духовной слепоты –
Сто угрызений там, укоры их разящи,
Там бесов семеро, и тяжки их кнуты.

У ада моего особые черты,
Отличны от того, где вечный огнь палящий:
Там ждут лишь вечных мук, бескрайней черноты,
А я жду милости, ко мне благоволящей.

По милосердию сойди, Христе, в мой ад,
Усилия мои пусть бесов победят,
Чтоб завтра вознестись, готов страдать сегодня,

Пусть буду я идти, вздыхая о грехах,
Пусть буду с трепетом я ждать суда Господня –
К спасению ведет благочестивый страх.

Fais, mon Sauveur, descente en l'enfer de mon âme ;
Mon âme est un enfer tout noir d'aveuglement,
Que l'acéré tranchant de cent remords entame,
Que sept traîtres démons traitent journellement.

D'un seul point mon enfer le nom d'enfer dément,
Dissemblable à l'enfer de l'éternelle flamme :
C'est qu'on n'espère plus en l'éternel tourment,
Et dans le mien j'espère et ta grâce réclame.

Descend donc par ta grâce, ô Christ, dans mon enfer ;
Fais-moi de ces démons désormais triompher ;
Pour te suivre là-haut, fais qu'ici je pâtisse.

Fais que j'aille toujours mes crimes soupirant ;
Et fais qu'en mon esprit je craigne ta justice,
Car le salut consiste à craindre en espérant.