Сражаются боги, трещит скорлупа небес.
Их гневное пламя себе утоленья ищет.
А мы, обезьяны, любили сожженный лес,
Мы сеять его выходим на пепелище.
А мы - инженеры, творцы городов и сëл,
Мы строим дома и мосты над большими реками.
Мы очень упрямы и мы восстановим всë,
Когда у богов разрядятся батарейки.
Когда саранча перестанет лететь "на вы",
И белый ковыль зашумит над полями брани,
Останутся в песнях и толках людской молвы
Медвежая ярость и грозный напор кабаний,
Мы будем трудиться, своë колесо вертеть,
Зализывать раны, стареть и считать морщины,
И к старым курганам привычно водить детей,
И горькую пить на каждую годовщину.
И в темные храмы входить, обращая взгляд
К, мерцающим в камне, далеким престолам млечным,
Где, битву окончив могучие боги спят,
И тихо молиться, чтоб сон их продлился вечно.

Ликия
В сосновых лесах настоялся полуденный зной.
Ни ветра, ни вздоха, молчат беззаботные птицы.
Лишь кто-то незримый идет по тропинке за мной,
Спускаясь в распадок к забытым ликийским гробницам.
И взгляд его жжет, точно угли походных костров,
Шаги невесомые прячутся в пепле полыни,
А тело его защищает волшебный покров.
Из сладкого запаха, солнцем изнеженных пиний.
Кто это шагает под сенью раскидистых крон,
Из чрева земного, из влажного темного лона?
Могучий ли Главк иль владыка людей Сарпедон?
Иль, бьющий без промаха, отпрыск царя Ликаона?
Не в пасмурный день, и не в час, когда светит Луна,
Зачем он явился под яростным солнцем палящим?
И тень промолчит, что однажды придется и нам,
Страшиться данайцев некстати дары приносящих.
Что каждый из смертных получит по вере его,
Что нет Илиона, который бы не был разрушен,
И бьется Таласса в тенетах своих берегов,
И рыбы резвятся в руинах твердынь затонувших.
И камни гробниц источают полдневные сны,
Темнеют провалы и пропасти дышат прохладой,
И, точно клинок, рассекает доспех тишины
Любовная песня цикады.

Кот-эмир
Кот живет в магазине ковров.
Он велик, молчалив и суров.
Отвергая иные продукты,
Кот питается рыбой из бухты.
Его морда, как два кулака,
Он глядит на меня свысока.
Из коврового пестрого мира,
Кот ленивый с повадкой эмира
Золотые таращит глаза,
Лапу поднял, надумал лизать,
Чуть помедлил, пристроил обратно,
Слишком это энергозатратно.
Растянулся, истомой влеком,
До обеда ещë далеко-о.

Что-то светится, мерцает в поздний зимний лунный час.
Это небо выдыхает в колыбели новых нас,
Чтобы тëрлись об эпоху, чтоб любили и росли,
До шуршания, до вдоха, до глотка сырой земли.
И заполнит в хороводе место новый кандидат.
Ночь приходит и уходит, флейта плачет в переходе
Как обычно - невпопад.

Друзья! Приходите завтра на Сретенку, к памятнику Крупской в 20:00. Мы очень редко выступаем вместе.

Билет до Гизы
Беру билет до Гизы
И фляжку коньяка,
Мерцает Бетельгейзе
Над толщами песка,
И в этом антиморе
Навек растворены
Десятки антиномий
На тему тишины.
Шинель моя пропахла
Мечтами о звезде,
Набрать четые маха
И далее - везде.
Без паспорта и визы,
И санкции врача
Беру билет до Гизы
В ларьке Союзпечать.
И в чай кладу с размахом,
Летуч и невесом,
Сахары белый сахар,
Как сахарный песок.
Успеть на Б-десятый
Стараюсь впопыхах,
И ночь перед зарплатой
Таинственно тиха.
В окне мелькают виды,
Привычный стробоскоп,
Дворцы и пирамиды
На подступах к Тверской.
На подступах к нирване
Все позы хоть куда.
С билетом на кармане
Карманнная звезда
Мотаю эпициклы,
Как кит, ныряя в вирт,
Пируют фагоциты
В чахоточной крови.
И я, коньяк мне в помощь,
Ловя, хмельной кураж,
Захватывая полночь,
Иду на абордаж,
По утлому карнизу,
Топча рябую жесть,
Пока билет до Гизы
В моем кармане есть.

Элегия Первого дня

Трудно быть двенадцатилетним богом
Тринадцатилетним - не лучше.
Ты уже знаешь как поставить мир раком и упереться рогом,
Но тебя совершенно никто не слушает
Кроме гуппий в аквариуме и кота,
Да еще бабушки, которая кивает тебе неспроста,
А потому, что лелеет планы впихнуть в тебя суп.
Бабушка хитра, но и ты не настолько глуп.
Все твои увлечения считаются несерьëзными,
Все любимые вещи - вредными.
Тебе говорят, что пора уже становиться взрослым.
Что нужно заканчивать с инфантильным бредом.
И вот ты покрываешься скорлупой
Свертываешься в кулëк,
Точно стрëмная антикапустница.
Пока ты порхал всë шло нормалëк,
Но теперь ты - трудовая гусеница!
В шесть утра на работу - го!
И давай, мечись по офисной клетке.
Это свобода выбора, дорогой.
Это взрослая жизнь, детка!
Потом ты встречаешь девушку своей мечты,
Цветы, конфеты, прогулки и вся байда.
Вот это ништяк! Наконец-то! - решаешь ты
Но скажу тебе, друг, что хрен ты там угадал!
Твоя тян такая же бабочка наоборот,
Года два пройдет, а может даже и пять,
И начнутся предъявы, обиды, потом развод,
Алименты, если успел детей настругать.
И ты обнаруживаешь себя бухим у дверей кабака,
И какое-то чмо с отвратительной жирной рожей,
Дышит тебе в лицо смесью рыбы и чеснока
И орет: Что ты можешь, а? Что ты вообще можешь?!!
И ты хочешь врезать ему, а потом... Думаешь, что в его словах, наверное, что-то есть,
Всë, что ты выбирал оказалось не то,
А, порой, и вовсе какая-то жесть.
И ты умываешь руки, и входишь в зал,
Кавалерийской походкой Пилата,
А верзила сначала орет тебе в спину: Чо, зассал?!
А потом вдруг начинает плакать.
Потому что он такой же сломанный, как и ты,
Потому что, думать страшно, а драться - глупо,
И нет никакого выхода из темноты,
Потому что бабушка оставила его без супа.
Но в тебе еще что-то чешется, что-то дрожит,
Ты бредешь домой недопив свою рюмку горькой.
Мимо булошной, потом через гаражи,
По аллее до кладбища и под горку,
И ты спишь под горой три миллиона лет,
А потом ты выходишь из предмирового льда,
И создаешь небо, землю и свет,
И отделяешь его от тьмы... Навсегда.

Кузнечик
Донецкий кузнечик веселый гавот
На пыльной дороге упрямо поёт.
То грубые берцы, то дамский каблук
Ему обещают внезапный «каюк».
Но скрипка беспечно выводит мотив,
Других музыкантов в игру захватив.
И встанут кузнечики все по местам,
Звучит Шостакович в траве и кустах!
На пыльной дороге упрямый народ,
Рискуя здоровьем танцует гавот,
Горняк и студентка, солдат и швея,
Здесь с кем-то танцую, наверно, и я.
И смерть, ощущая потребность плясать,
От дел удалится на четверть часа,
Сомненья отбросив шагнёт в хоровод,
Глядишь, увлечётся и отпуск возьмёт.
Покуда для нас безо всяких причин
Упрямый гавот бесшабашно звучит.

Из злободневного:
- Скажите Маша, почему ваш муж орет и матерится по вечерам?
- Понимаете, он болеет.
- Ясно. А когда он выздоровеет?
- Он болеет за Спартак.
- Хотите сказать, что это хроническое заболевание?

Дорожное.
Еду в одном купе с молоденькой пионервожатой. Познакомились, разговорились.
- Вы откуда? - спрашиваю
- Из Вятки, а вы?
- Из Москвы.
- А вы... коренной москвич?
- В это трудно поверить, но да, мы еще не вымерли.
- Ой, а можно вас потрогать?
- ???
- Говорят, потрогать коренного москвича - к деньгам.

Про живых
В музеях, клубах, на квартирах,
В каком-то томном забытьи,
Нам говорят читать кумиров,
И не велят читать свои.
И мы идём по тропам ложным,
И замираем, чуть дыша,
На грани между тем, что должно,
И тем, к чему лежит душа,
Но грань коварна, полустёрта,
И может от того, увы
Мы слепо доверяем мёртвым,
И недоверчивы к живым.
А, между тем, они когда-то
Творили больше вопреки,
Забив на праздничные даты,
И на цензурные буйки.
Кабак предпочитая зале,
Читали яростней и злей.
И отчего-то точно знали,
Что превзойдут учителей.
Удары шторма, гул и скрежет,
Но тот, кто слышал этот глас,
Уже не оставался прежним,
Не остается и сейчас,
И в темноте идет к рассвету,
Тая в груди огонь словес.
Друзья, послушайте поэта,
Пока поэт поёт по эту,
По эту сторону небес.

Фуршетное.

Уверенно завладев шестью стопками водки и тарталеткой с форшмаком, он все еще лелеял робкую мечту приехать домой трезвым и сесть за редактуру.