Как Млечный Путь, любовь твоя
Во мне мерцает влагой звездной,
В зеркальных снах над водной бездной
Алмазность пытки затая.

Ты — слезный свет во тьме железной,
Ты — горький звездный сок. А я —
Я — помутневшие края
Зари слепой и бесполезной.

И жаль мне ночи... Оттого ль,
Что вечных звезд родная боль
Нам новой смертью сердце скрепит?

Как синий лед мой день... Смотри!
И меркнет звезд алмазный трепет
В безбольном холоде зари.

1907

#Волошин

Светлая тоска этого стихотворения хорошо передана в исполнении Majdanek Waltz.

«Бутылочка ново-пассита и я нахожу в себе силы вам все это простить».

#Fetzen
#СлаваКПСС

«Философия не интеллектуальная деятельность. Поэтому никакие наши толкования не перетолкуют Платона. Не может быть такой вещи как победа неправильной или правильной интерпретации Хайдеггера. Философ не для того чтобы так или по-другому войти в нашу картину истории философии. Он для того чтобы показать нам, где наши картины, наши сны и где то упущенное, о чем сны. Между ранним и поздним большая разница».

См. «Толкование сновидений»

#Бибихин

Хороший маленький текст на тему пропасти, разделяющей интеллектуала/историка философии и философа.

Есть какой-то особый сорт людей: они не просто любят Достоевского, а постоянно при любой возможности всем рассказывают об этой любви /примерно как в том скетче из «Гриффинов» про фотографии детей/. Мне, каждый раз, когда я попадаю на них, вспоминается этот фрагмент из Лакана, в котором он рассуждает о целесообразности игры с сеттингом:

«Мы не говорили бы всего этого, если бы еще раньше, в период, ныне уже завершенный, нашей работы, нам не удалось благодаря экспериментам с короткими сеансами обнаружить у субъекта мужского пола фантазм анальной беременности и сновидение о разрешении от нее путем кесарева сечения, не сделай мы этого вовремя, нам пришлось бы выслушивать его рассуждения об искусстве Достоевского до сих пор. Мы, впрочем, не собираемся защищать здесь эту процедуру, мы просто хотели бы показать, что в основе ее технического применения лежит абсолютно четкий диалектический смысл».

См. «Функция и поле речи и языка в психоанализе»

#Entwurf
#Лакан
#Достоевский

Закат в полнеба занесен,
Уходит в пурпур и виссон
Лазурно-кружевная Ницца…

…Леноре снится страшный сон —
Леноре ничего не снится.


#Иванов
#Жуковский
#Entwurf

Георгий Иванов в своем стихотворении отсылает к балладе Готфрида Бюргера Lenore в переводе Василия Жуковского. Не дождавшись жениха с войны, Ленора проклинает Бога. После этого ее Вильгельм все-таки возвращается, но внезапно выясняется, что он мертвец. Не в силах принять произошедшее и отказаться от своей привязанности, девушка оказывается заживо погребенной в мире разложения. В финале брачное ложе оборачивается могилой, над которой разворачивается Totentanz. Тени носятся и повторяют: «Терпи, терпи, хоть ноет грудь // Творцу в бедах покорна будь».

Чем-то напоминает «Груз 200» Алексея Балабанова. Правда, если следовать за этой аналогией, поехавший капитан Журов — это Бог.

Сложнее написания текста может быть только его дописывание.

#Fetzen

«Граф Толстой ныне совершенно чужд России, и для него совершенно безразлично, будут ли Японцы владеть Москвой, Петербургом и всей Россией, лишь бы Россия скорее подписала мир с Японией, на каких угодно, хотя бы самых унизительных и постыдных условиях. Так пошло и подло чувствовать, думать и высказываться не может ни один Русский человек. Теперь он выпустил за границей возмутительнейший памфлет против России, с которой он уже окончательно порывает всякие связи. Если он еще живет в пределах России, то это объясняется лишь великодушием Русского Правительства, чтущего еще бывшего талантливого писателя Льва Николаевича Толстого, с которым теперешний старый яснополянский маньяк и богохульник ничего общего, кроме имени, не имеет. Если бы Правительство сочло возможным сорвать личину с гр. Толстого и показать его русскому народу во всей его безобразной наготе, то этим положен был бы конец всему нашему «толстовству», и тогда, но только тогда, можно было бы предоставить старому сумасброду спокойно доживать свой век в его Ясной Поляне и хоронить там свою бывшую славу. Зачем понадобилось Толстому напечатать в «Times» эту гадкую антипатриотичную статью, я не знаю... Тут одно из двух: либо заблуждение, либо преступление. И то и другое требует немедленного осуждения...

Бедствием для нас является не война, а те ужасные годы мира, в которые мы окончательно развратились, ослабели физически и нравственно, опошлились и заметно поглупели. Нет, война — это не бедствие, это наше спасение».

Из «Московских ведомостей», июль 1904 года.

#проходящее

Дыра быстро затягивается. Реальность вообще не терпит пустоты: человек нуждается в том, чтобы существовать в понятном пространстве. Насколько изощренная метафизика требуется для его конструирования — вопрос вторичный. Шок проходит, черные воды покрываются ледком, начинает разворачиваться аппарат цензуры, выпячивающий одно и вытесняющий другое. В некоторых случаях рационализация доходит до того, что все действительное объявляется разумным и необходимым.

Кто-то сидит в холодном окопе. Кто-то ищет близкого, от которого уже несколько недель нет вестей: он мог сгинуть в степи. Кто-то мыкается с детьми по чужбине. А мы, отложив телефон с кадрами допросов пленных и разбомбленных городов, устало просим у официанта счет. Трагедия затянулась и превратилась в рутину. Почти кончился март, а за окном снег с дождем. Пора уже написать начальнику по тому проекту. В кафе новое меню. Из Мариуполя снова никого не отпустили. Солдата доедают собаки. Чья на нем форма? Не разобрать.

Хуже этой отстраненности только причитания о сочувствии. Настоящее сочувствие деятельно, сочувствовать сложно даже ближним. На это способны немногие. То, что в последний месяц постоянно воспроизводится под именем сочувствия в постах и комментариях, ближе к увлеченности происходящим на киноэкране, чем к этике. Человек нарциссичен, и непросто принять то, что наши слова о сочувствии и единении для тех, кто отделен от нас смертью и болью, не значат ничего. Вы пишите, что вы — с ними, но правда в том, что вы — тут, а они — там. Этот разрыв нужно уважать.

#проходящее
#Entwurf

В буфете Дома Литераторов
Пьет пиво Милиционер
Пьет на обычный свой манер
Не видя даже литераторов

Они же смотрят на него
Вокруг него светло и пусто
И все их разные искусства
При нем не значат ничего

Он представляет собой Жизнь
Явившуюся в форме Долга
Жизнь кратка, а Искусство - долго
И в схватке побеждает Жизнь

#Пригов

Камень лежит у жасмина.
Под этим камнем клад.
Отец стоит на дорожке.
Белый-белый день.

В цвету серебристый тополь,
Центифолия, а за ней —
Вьющиеся розы,
Молочная трава.

Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.

Вернуться туда невозможно
И рассказать нельзя,
Как был переполнен блаженством
Этот райский сад.

#Тарковский

В продолжение темы юбилея Тарковского:

«Вчера напился. И сбрил усы. Наутро спохватился: на всех документах я усатый. Надо отращивать. Очень люблю свою Ларочку. Она хорошая. Почему свободу дает только выпивка? Очевидно, потому, что нет ее, этой пресловутой свободы».

См. «Мартиролог»

#Тарковский

Перебирая тексты Сергея Роганова, подумал о том, что именно в философской танатологии яснее всего ощущается то, что философия, несмотря на те или иные приятные бонусы, которые могут быть с ней связаны в конкретный исторический момент, является по своей сути импотентной. От нее ожидают решения, вернее, разрешения предвечной тревоги, но ни на какое окончательное решение, пока она еще остается собой, философия не способна. В лекциях, которые были изданы под заглавием «Чтение философии», Владимир Бибихин сформулировал это максимально точно: «Философия — это как раз такая уникальная вещь в культуре, которая для отчаянного положения, для безвыходности, для крайности, а не для выхода из положения. Выйти из положения можно и без философии».

Философия раз за разом начинается там, где становится ясно, что никакого выхода из положения нет. Философия, в конечном счете, тем, кто выдержал верность ей, не дает ничего кроме разочарования. Лишь бесконечный тупик, встречать которой перед своим носом можно либо со слезами, либо с саркастической улыбкой. За тысячелетия человеческой истории этот тупик был испещрен разнообразными следами ногтей, а, может быть, даже зубов. Аподиктическая истина смерти без конца реактуализирует его, не дает надолго о нем забывать. Смерть кроется буквально за каждым словом, она всегда уже присутствует в структуре любого проекта, её фатальность вписана в логику любой системы, и чем ближе проект к тотальности, к операциональному совершенству, тем ближе он к распаду. Ей не нужно ваше гордое «да», она все свое и так возьмет, вернее, уже взяла.

#Entwurf
#Роганов

«Никогда за последние тридцать лет слова не кровоточили так сильно и не значили так мало».

#Ашкеров
#Fetzen

«Смертный, Фродо, который обладает одним из Великих Колец, не умирает, но и не продлевает свою жизнь. Он просто продолжает находиться в этом мире, пока, наконец, каждая минута не начинает погружать его во все большую усталость».

См. «Братство Кольца»

Тот, кто возжелает абсолютной власти и кому не посчастливится обрести ее, в конечном счете узнает лишь усталость и тоску. Тезис Толкина можно развить в психоаналитическом ключе: чрезмерное изобилие объектов обнажает то, что ни один из них не способен заполнить единственно значимую пустоту. В этом смысле состояние дефицита намного безопаснее. Обаяние объектов обеспечивается их постоянной нехваткой, как наслаждение поддерживается постоянной кастрацией.

#Толкин
#Entwurf

Здесь — электрический свет.
Там — пустота морей,
И скована льдами злая вода.

Я не открою тебе дверей.
Нет.
Никогда.

#Fetzen
#Блок

Мое сердце не бьется быстрее от новостей об удачном запуске очередной ракеты. Мне глубоко безразличен Илон Маск. В звездах нет избавления, как бы безмерно много их ни было. От грехопадения и до Страшного суда все будет одним и тем же, вне зависимости от декораций, в складках которых мы с разным успехом прячемся от своей меланхолии. Вне зависимости от их масштабов. Я радуюсь, что, скорее всего, не доживу до эпохи, когда межпланетные полеты станут нормой. Я привык к пыльным декорациям старой тесной Земли и мне уже не хочется других.

#Entwurf

Мир ловил меня, поймал и отымел. Как и почти всех моих друзей. И, надо признать, в какие-то моменты нам это даже нравилось.

#Fetzen

Снег сено запорошил
сквозь щели под потолком.
Я сено разворошил
и встретился с мотыльком.
Мотылек, мотылек,
от смерти себя сберег,
забравшись на сеновал.
Выжил, зазимовал.

Выбрался и глядит,
как «летучая мышь» чадит,
как ярко освещена
бревенчатая стена.
Приблизив его к лицу,
я вижу его пыльцу
отчетливей, чем огонь,
чем собственную ладонь.

Среди вечерней мглы
мы тут совсем одни.
И пальцы мои теплы,
как июльские дни.

1965

#Бродский

Почему-то это стихотворение ассоциируется у меня с какой-то чистейшей женственностью. Вероятно, из-за исполнения Елены Фроловой.

Последние несколько лет Екатерина Шульман исполняла функцию такой общеинтеллигентской няни. Кажется, ее одной было достаточно для того, чтобы почти полностью закрыть дефицит публичных материнских фигур.

Если не все мы, то, по крайней мере, большая часть из нас — это корявые дети-переростки, которые остро нуждаются в том, чтобы кто-то, нежно держа за руку, терпеливо выслушивал их опасения, а потом твердым и спокойным тоном говорил, что все будет хорошо. Пусть не сейчас, но когда-нибудь обязательно. Да, почти, но все-таки еще не тоталитаризм, да, институты слабенькие, но какой-никакой субъектностью они обладают, да, страшно, но дни подобных режимов сочтены: так написано в умных англицких книжках. Для спокойного сна многим этого было достаточно. Взрослые знают, что все не так просто, но кто их вообще видел, этих взрослых?

Теперь та, кто обещала быть с нами, улетела. Временно, но мы отлично знаем, что нет ничего более постоянного, чем временное. Многие чувствуют опустошенность, кто-то — даже обиду. Имеют право.

Но разве главная воспитательная функция Мэри Поппинс заключалась не в том, чтобы исчезать в самый неожиданный момент?


#проходящее

Сомкнулось море
над парой пловцов
как быть
Рыбы усталые веки
закрыли
плыть надо
плыть

1969

#Никонова

«Эрос невозможного — так называл свой идеал Вячеслав Иванов. До нас дошло множество рассказов об эротических экспериментах группового характера, которые организовывали Иванов вместе со своей женой, поэтессой Лидией Зиновьевой-Аннибал, с одной сто роны, и Дмитрий Мережковский со своей женой, писательницей Зинаидой Гиппиус, с другой стороны; в обеих группах участвовал довольно широкий круг элитарных петербургских интеллигентов. Трудно сказать, как далеко заходили эти эксперименты. Немалую роль в салоне Иванова играли открытые гомосексуалисты, в частности, Михаил Кузьмин, оставивший откровенные описания этой жизни в своих дневниках. Бердяев, высоко ценивший Иванова, утверждал, что дело ограничивалось хороводами».

См. «Эрос невозможного. История психоанализа в России»

#Эткинд
#Fetzen