Лезет в голову чушь такая,
От которой отбиться мне
Можно только, пожалуй, стихами
Или все утопить в вине.
Будто нет для меня расстояний
И живу я без меры длины,
Будто худшим из злодеяний
Было то, что наполнило сны.
Будто ты поневоле близко
И тепло твоего плеча
Под ладонью взорвется, как выстрел,
Злое сердце мое горяча.
Будто времени нет – и, слетая
Точно птица ко мне с облаков,
Ты по-прежнему молодая
Вдохновительница стихов.
Это все суета – миражи,
Это – жить чтобы было больней.
Это бред нашей ямы овражьей,
Раскалившейся на луне.
#Шаламов
От которой отбиться мне
Можно только, пожалуй, стихами
Или все утопить в вине.
Будто нет для меня расстояний
И живу я без меры длины,
Будто худшим из злодеяний
Было то, что наполнило сны.
Будто ты поневоле близко
И тепло твоего плеча
Под ладонью взорвется, как выстрел,
Злое сердце мое горяча.
Будто времени нет – и, слетая
Точно птица ко мне с облаков,
Ты по-прежнему молодая
Вдохновительница стихов.
Это все суета – миражи,
Это – жить чтобы было больней.
Это бред нашей ямы овражьей,
Раскалившейся на луне.
#Шаламов
Евгений Юфит. Прозрачная роща (триптих). 1992-2011
"Движение "некрореализм" возникло в начале 1980-х годов в Ленинграде. Его отцом-основателем стал художник и независимый кинорежиссер Евгений Юфит. Некрореализм переворачивал узаконенное в советской культуре отношение к смерти как к единственно возможной героической "смерти за Родину". Некрореализм был рожден социальным протестом, любовью к абсурдизму и черному юмору, а также справочниками по судебно-медицинской экспертизе. Объект эстетического описания некрореализма — условия существования человека, стоящего на пороге смерти и демонстрирующего определенную патологию. Художники попытались представить непредставимое — смерть. В названии "некрореализм" парадоксально сочетались жизнь и смерть, некро — мертвое и реализм — живое. Участники: Евгений Юфит, Владимир Кустов, Сергей Серп, Валерий Морозов, Андрей Мертвый (Курмаярцев), Леонид Трупырь (Константинов), Игорь Безруков, Евгений Кондратьев (Дебил), Анатолий Свирепый (Мортюков), Юрий Циркуль (Красев)".
"Движение "некрореализм" возникло в начале 1980-х годов в Ленинграде. Его отцом-основателем стал художник и независимый кинорежиссер Евгений Юфит. Некрореализм переворачивал узаконенное в советской культуре отношение к смерти как к единственно возможной героической "смерти за Родину". Некрореализм был рожден социальным протестом, любовью к абсурдизму и черному юмору, а также справочниками по судебно-медицинской экспертизе. Объект эстетического описания некрореализма — условия существования человека, стоящего на пороге смерти и демонстрирующего определенную патологию. Художники попытались представить непредставимое — смерть. В названии "некрореализм" парадоксально сочетались жизнь и смерть, некро — мертвое и реализм — живое. Участники: Евгений Юфит, Владимир Кустов, Сергей Серп, Валерий Морозов, Андрей Мертвый (Курмаярцев), Леонид Трупырь (Константинов), Игорь Безруков, Евгений Кондратьев (Дебил), Анатолий Свирепый (Мортюков), Юрий Циркуль (Красев)".
И я в моём тёплом теле
лелеял глухую лень.
Сонно звенят недели,
вечность проходит в тень.
Месяца лысое темя
прикрыто дымным плащом,
музыкой сонного времени
мой увенчаю дом.
Ухо улицы глухо,
кружится карусель.
Звёзды злые старухи
качают дней колыбель.
Май 1920
#Введенский
лелеял глухую лень.
Сонно звенят недели,
вечность проходит в тень.
Месяца лысое темя
прикрыто дымным плащом,
музыкой сонного времени
мой увенчаю дом.
Ухо улицы глухо,
кружится карусель.
Звёзды злые старухи
качают дней колыбель.
Май 1920
#Введенский
В бессознательном возможно нарушение логического закона исключенного третьего. Чтобы проиллюстрировать это, Фрейду приходится использовать причудливую архитектурную метафору, описывая город, в котором здания разных эпох не соседствуют, а буквально сосуществуют друг в друге. Пережить путешествие по такому городу можно, лишь находясь по ту сторону реальности, например, в состоянии сна.
"В душевной жизни ничто, раз возникнув, не исчезает, все каким-то образом сохраняется, и при известных условиях, например, в случае далеко зашедшей регрессии, может вновь всплыть на поверхность. Попробуем содержательно пояснить это на примере из другой области. В качестве такой иллюстрации возьмем развитие Вечного Города. Историки учат нас, что древнейший Рим был Roma quadrata, огороженным поселением на Палатине. Затем следует период Septimontium – объединения поселений на семи холмах, из которых возникает город, границей коего была стена Сервия Туллия, а потом, после всех перестроек республиканского и раннеимперского времен, стены, воздвигнутые императором Аврелианом. Не прослеживая далее истории города, зададим себе вопрос: что найдет от этих ранних стадий посетитель сегодняшнего Рима, даже если он снабжен самыми совершенными познаниями истории и топографии. Стену Аврелиана, несмотря на некоторые повреждения и про ломы, он увидит почти не изменившейся. Кое-где, благо даря раскопкам, он сможет увидеть остатки вала Сервия Имея достаточные познания – превосходящие знания современной археологии – он мог бы, наверное, восстановить очертания этих стен по всему периметру, даже контуры Roma quadrata. Но от зданий, когда-то заполнявших эти рамки древнего города, он не обнаружит ничего или почти ничего – эти здания более не существуют. Великолепные познания в римской истории в лучшем случае позволят ему установить, где стояли храмы и общественные здания той эпохи. Теперь на их месте руины, да и не самих этих сооружений, а позднейших пристроек после пожаров и разрушений. Нет нужды напоминать, что все эти останки древнего Рима вкраплены сегодня в хаос большого города, возникшего за последние века, начиная с эпохи Возрождения. Конечно, многие древности погребены в городской почве или под современными зданиями Таков способ сохранения прошлого в исторических городах, вроде Рима.
Сделаем теперь фантастическое предположение, будто Рим – не место жительства, а наделенное психикой существо – со столь же долгим и богатым прошлым в котором ничто, раз возникнув, не исчезало, а самые последние стадии развития сосуществуют со всеми прежними. В случае Рима это означало бы, что по-прежнему возносились бы ввысь императорский дворец на Палатине и Septimontium Септимия Севера, а карнизы замка Ангела украшались теми же прекрасными статуями, как и до нашествия готов и т. д. Больше того, на месте Палаццо Каффарелли – который, однако, не был бы при этом снесен – по-прежнему стоял бы храм Юпитера Капитолийского, причем не только в своем позднейшем облике, каким его видели в императорском Риме, но и в первоначальном облике, с этрусскими формами, украшенном терракотовыми антефиксами. Там, где ныне стоит Колизей, можно было бы восхищаться и исчезнувшим Domus Aurea Нерона; на площади Пантеона мы обнаружили бы не только сохраненный для нас Пантеон Адриан – на том же месте находилась бы и первоначальная постройка Агриппы. На одном и том же основании стояли бы церковь Maria Sopra Minerva и древний храм, на месте которого она была построена. И при небольшом изменении угла зрения появлялось бы то одно, то другое здание.
Нет смысла развивать эту фантазию далее – она ведет к чему-то несообразному и даже абсурдному. Историческая последовательность представима лишь посредством пространственной рядоположенности: одно и то же пространство нельзя заполнить дважды. Наша попытка может выглядеть праздной забавой, но тому есть оправдание – она показывает всю сложность передачи душевной жизни с помощью наглядных образов".
См. "Недовольство культурой"
#Фрейд
#Entwurf
"В душевной жизни ничто, раз возникнув, не исчезает, все каким-то образом сохраняется, и при известных условиях, например, в случае далеко зашедшей регрессии, может вновь всплыть на поверхность. Попробуем содержательно пояснить это на примере из другой области. В качестве такой иллюстрации возьмем развитие Вечного Города. Историки учат нас, что древнейший Рим был Roma quadrata, огороженным поселением на Палатине. Затем следует период Septimontium – объединения поселений на семи холмах, из которых возникает город, границей коего была стена Сервия Туллия, а потом, после всех перестроек республиканского и раннеимперского времен, стены, воздвигнутые императором Аврелианом. Не прослеживая далее истории города, зададим себе вопрос: что найдет от этих ранних стадий посетитель сегодняшнего Рима, даже если он снабжен самыми совершенными познаниями истории и топографии. Стену Аврелиана, несмотря на некоторые повреждения и про ломы, он увидит почти не изменившейся. Кое-где, благо даря раскопкам, он сможет увидеть остатки вала Сервия Имея достаточные познания – превосходящие знания современной археологии – он мог бы, наверное, восстановить очертания этих стен по всему периметру, даже контуры Roma quadrata. Но от зданий, когда-то заполнявших эти рамки древнего города, он не обнаружит ничего или почти ничего – эти здания более не существуют. Великолепные познания в римской истории в лучшем случае позволят ему установить, где стояли храмы и общественные здания той эпохи. Теперь на их месте руины, да и не самих этих сооружений, а позднейших пристроек после пожаров и разрушений. Нет нужды напоминать, что все эти останки древнего Рима вкраплены сегодня в хаос большого города, возникшего за последние века, начиная с эпохи Возрождения. Конечно, многие древности погребены в городской почве или под современными зданиями Таков способ сохранения прошлого в исторических городах, вроде Рима.
Сделаем теперь фантастическое предположение, будто Рим – не место жительства, а наделенное психикой существо – со столь же долгим и богатым прошлым в котором ничто, раз возникнув, не исчезало, а самые последние стадии развития сосуществуют со всеми прежними. В случае Рима это означало бы, что по-прежнему возносились бы ввысь императорский дворец на Палатине и Septimontium Септимия Севера, а карнизы замка Ангела украшались теми же прекрасными статуями, как и до нашествия готов и т. д. Больше того, на месте Палаццо Каффарелли – который, однако, не был бы при этом снесен – по-прежнему стоял бы храм Юпитера Капитолийского, причем не только в своем позднейшем облике, каким его видели в императорском Риме, но и в первоначальном облике, с этрусскими формами, украшенном терракотовыми антефиксами. Там, где ныне стоит Колизей, можно было бы восхищаться и исчезнувшим Domus Aurea Нерона; на площади Пантеона мы обнаружили бы не только сохраненный для нас Пантеон Адриан – на том же месте находилась бы и первоначальная постройка Агриппы. На одном и том же основании стояли бы церковь Maria Sopra Minerva и древний храм, на месте которого она была построена. И при небольшом изменении угла зрения появлялось бы то одно, то другое здание.
Нет смысла развивать эту фантазию далее – она ведет к чему-то несообразному и даже абсурдному. Историческая последовательность представима лишь посредством пространственной рядоположенности: одно и то же пространство нельзя заполнить дважды. Наша попытка может выглядеть праздной забавой, но тому есть оправдание – она показывает всю сложность передачи душевной жизни с помощью наглядных образов".
См. "Недовольство культурой"
#Фрейд
#Entwurf
У выхода из той пещеры, описанной в "Государстве", полный мрак и воняет мочой. Время от времени кто-то выбирается из пещеры и, ежась, бредет в даль по мокрой траве, пока не скрывается из виду. Не только для нас, стоящих у выхода, но и для себя самого: холод и влага проникают внутрь, под кожу, ползут к сердцу и неизбежно в какой-то момент достигают его, тогда все размывается и тает. Нам остаются лишь следы, до которых может дотянуться свет костра. Чтобы рассматривать их в подзорные трубы, составлять карты и потом развлекать сидящих в пещере рассказами о странных людях, которые зачем-то оставили их. Или чтобы пойти по этим следам, пока они не заросли окончательно, неизбежно сбиться и в конце-концов самим околеть в этой темноте, отдав себя беспределельному простору.
В отношении к этим следам, собственно, и различаются фигура интеллектуала и фигура философа.
#Entwurf
В отношении к этим следам, собственно, и различаются фигура интеллектуала и фигура философа.
#Entwurf
"В молодой Советской Республике главным пропагандистом психоанализа, как ни странно, оказался Л.Д. Троцкий. Еще в 1909 г., во время своего пребывания в Вене, он побывал на психоаналитических семинарах и прочитал несколько работ Фрейда. В 1923 г. Троцкий писал великому русскому физиологу И.П. Павлову, что фрейдовское учение можно соединить с материалистической психологией, поскольку оно представляет собой частный случай учения об условных рефлексах. Революционная Россия на первых порах встретила фрейдизм с распростертыми объятьями, однако в ходе идеологических дебатов конца 1920-х — начала 1930-х гг. обнаружились столь существенные противоречия психоанализа и павловской рефлексологии, что первый стали рассматривать как реакционное лжеучение. Многие исследователи считают, что их союз и не мог состояться, поскольку учение Павлова предполагает слияние в единой научной дисциплине психологии, неврологии и физиологии нервной системы, тогда как фрейдизм, напротив, тяготеет к обособлению от медицинских дисциплин. И, хотя советские сторонники слияния фрейдизма с марксизмом утверждали, что таковое возможно при условии изъятия из первого "слишком животной" сексуальной гипотезы, "слишком пессимистического" учения о Танатосе и "слишком идеалистического" философского монизма, психоанализ для Советской России оказался неприемлем. Особенно неудобной для советских идеологов была пансексуалистская гипотеза, ведь так понимаемая сексуальность выступала источником чувственного разгула и анархии, несовместимых с идеалами коммунизма. На наш взгляд, фрейдизм в Советской России был отвергнут именно по политическим причинам, ведь расхождение его с павловским учением не столь уж велико: как и Павлов, Фрейд положил в основание своей доктрины чисто биологическое представление о естественных и приобретенных рефлексах... Фрейд был не меньшим "материалистом", чем Павлов, ибо его энергетическая модель психики сводит все психические процессы к совершенно материальным импульсам".
См. "Жак Лакан: фигура философа"
#Дьяков
#Фрейд
#Павлов
#Троцкий
См. "Жак Лакан: фигура философа"
#Дьяков
#Фрейд
#Павлов
#Троцкий
Жизнь размечается разрывами. Поцелуями, от которых в последний момент так и не смог удержаться, прерванными половыми актами, пущенными по ветру клятвами, так и не отправленными письмами, пропущенными поездами.
К всему устойчивому, обоснованному, что идет, как должнО или дОлжно — слишком много подозрений. Во всем этом замешан обман. Глаза и уши — плохие свидетели, но ослепить себя, как Демокрит Абдерский, недостаточно: источник обмана глубже. Остается мириться с постоянной возможностью самонаеба, держать его в голове, как коэффициент. Мы поставлены перед необходимостью играть в карты против шулера, хотя нам даже толком неизвестны правила игры.
В разрывах открывается, что помимо этой милой и страшной духоты есть еще что-то. Ужасное, но вместе с тем оставляющее место для надежды.
#Entwurf
К всему устойчивому, обоснованному, что идет, как должнО или дОлжно — слишком много подозрений. Во всем этом замешан обман. Глаза и уши — плохие свидетели, но ослепить себя, как Демокрит Абдерский, недостаточно: источник обмана глубже. Остается мириться с постоянной возможностью самонаеба, держать его в голове, как коэффициент. Мы поставлены перед необходимостью играть в карты против шулера, хотя нам даже толком неизвестны правила игры.
В разрывах открывается, что помимо этой милой и страшной духоты есть еще что-то. Ужасное, но вместе с тем оставляющее место для надежды.
#Entwurf
"Люди гордятся этими достижениями и имеют на то право. Но они заметили, что новообретенное господство над пространством и временем, подчинение сил природы, исполнение желаний тысячелетней давности не увеличили наслаждения от жизни и не сделали их счастливее. Из этого следовало бы удовлетвориться выводом, что власть над природой не является единственным условием человеческого счастья, а не выводить отсюда бесполезность технического прогресса для экономии счастья. Можно было бы возразить: разве это не положительное достижение, не несомненный прирост счастья, когда я могу сколь угодно часто слышать голос моего ребенка, живущего за сотни километров; если я в кратчайший срок по прибытии моего друга узнаю, что ему легко далось долгое и утомительное путешествие? Разве медицина не уменьшила детскую смертность, опасность инфекций при родах, разве средняя продолжительность жизни культурного человека не стала дольше на немалое число лет? К этим благодеяниям научно-технического века (столь часто порицаемого) мы могли бы еще многое добавить, но уже раздается голос критика-пессимиста, напоминающий нам, что все это, по большей части, образцы "дешевого удовольствия", расхваливаемые в известном анекдоте. Такое удовольствие можно легко себе доставить, оголив зимою ногу, а затем спрятав ее обратно под одеяло. Не будь железной дороги, преодолевающей расстояния, то и ребенок никогда не покидал бы родного города, и не потребовался бы телефон, чтобы услышать его голос. Не будь пароходов, пересекающих океан, и мой друг не отправился бы в морское плавание, а мне не было бы нужды в телеграфе для успокоения моей тревоги. Какая польза от уменьшения детской смертности, если она принуждает нас к крайнему ограничению деторождения – и мы взращиваем в итоге не больше детей, чем во времена до господства гигиены, да еще ставим нашу супружескую жизнь в столь тяжелые условия и, вероятно, отменяем благотворное действие естественного отбора? Наконец, зачем нам долгая жизнь, если она так тяжела, так бедна радостями и полна страданиями, что мы готовы приветствовать смерть как освободительницу?"
См. "Недовольство культурой"
#Фрейд
#Entwurf
Скептическое отношение Фрейда к идее прогресса понятно. Как бы ни менялись формы производства, суть либидинальной экономики, которая выстраивает реальность, остается постоянной. От грехопадения и до Страшного суда жизнь человека сводится к перераспределению дефицита /Желания/. И не столь важно, в каких декорациях это происходит.
См. "Недовольство культурой"
#Фрейд
#Entwurf
Скептическое отношение Фрейда к идее прогресса понятно. Как бы ни менялись формы производства, суть либидинальной экономики, которая выстраивает реальность, остается постоянной. От грехопадения и до Страшного суда жизнь человека сводится к перераспределению дефицита /Желания/. И не столь важно, в каких декорациях это происходит.
Ж.Бодрийяр, развивая мысль Фрейда о влечении к смерти, приходит к выводу, что, чем ближе система к операциональному совершенству - чем сильнее в ней претензия на полноту, - тем ближе она к распаду:
"Смерть всегда есть одновременно и то, что ждет нас в конце (au terme) системы, и символический конец (extermination), подстерегающий самое систему. Чтобы обозначить финальность смерти, внутренне принадлежащую системе, повсюду вписанную в ее операциональную логику, и радикальную контр-финальность, вписанную вне системы как таковой, но всюду преследующую ее, у нас нет двух разных терминов - в обоих случаях с необходимостью выступает одно и то же слово "смерть". Подобную амбивалентность можно различить уже во фрейдовской идее влечения к смерти. Это не какая-то неоднозначноть. Этим просто выражается то, как близки друг к другу осуществленное совершенство системы и ее мгновенный распад".
См. "Символический обмен и смерть"
#Бодрийяр
"Смерть всегда есть одновременно и то, что ждет нас в конце (au terme) системы, и символический конец (extermination), подстерегающий самое систему. Чтобы обозначить финальность смерти, внутренне принадлежащую системе, повсюду вписанную в ее операциональную логику, и радикальную контр-финальность, вписанную вне системы как таковой, но всюду преследующую ее, у нас нет двух разных терминов - в обоих случаях с необходимостью выступает одно и то же слово "смерть". Подобную амбивалентность можно различить уже во фрейдовской идее влечения к смерти. Это не какая-то неоднозначноть. Этим просто выражается то, как близки друг к другу осуществленное совершенство системы и ее мгновенный распад".
См. "Символический обмен и смерть"
#Бодрийяр
Stoff
"Люди гордятся этими достижениями и имеют на то право. Но они заметили, что новообретенное господство над пространством и временем, подчинение сил природы, исполнение желаний тысячелетней давности не увеличили наслаждения от жизни и не сделали их счастливее.…
Если раньше вы отдавали своих детей в бордели, то теперь будете отдавать в TikTok-хаусы. Вот и весь прогресс, который вам могут предложить.
#Entwurf
#Entwurf
Еще к теме освобождения речи от конвенциональных языковых норм:
"…иногда кажется, что во мне происходит разложение литературы, самого существа ее. И, может быть, это есть мое мировое "emploi". Тут и моя (особая) мораль, и имморальность. И вообще мои дефекты и качества. Иначе, нельзя понять. Я ввел в литературу самое мелочное, мимолетное, невидимые движения души, паутинки быта. Но вообразить, что это было возможно потому, что "я захотел", никак нельзя. Сущность гораздо глубже, гораздо лучше, но и гораздо страшнее (для меня): безгранично страшно и грустно. Конечно, не бывало еще примера, и повторение его немыслимо в мироздании, чтобы в тот самый миг, как слезы текут и душа разрывается, — я почувствовал неошибающимся ухом слушателя, что они текут литературно, музыкально, "хоть записывай": и ведь только потому я записывал ("Уединенное", — девочка на вокзале, вентилятор). Это так чудовищно, что Нерон бы позавидовал; и "простимо" лишь потому, что фатум. Да и простимо ли?.. Но оставим грехи; таким образом, явно во мне есть какое-то завершение литературы; литературности; ее существа, — как потребности отразить и выразить. Больше что же еще выражать? Паутины, вздохи, последнее уловимое. О, фантазировать, творить еще можно: но ведь суть литературы не в вымысле же, а в потребности сказать сердце. И вот с этой точки я кончаю и кончил. И у меня мелькает странное чувство, что я последний писатель, с которым литература вообще прекратится, кроме хлама, который тоже прекратится скоро. Люди станут просто жить, считая смешным, и ненужным, и отвратительным литераторствовать. От этого, может быть, у меня и сознание какого-то "последнего несчастия", сливающегося в моем чувстве с "я". "Я" это ужасно, гадко, огромно, трагично последней трагедией: ибо в нем как-то диалектически "разломилось и исчезло" колоссальное тысячелетнее "я" литературы".
См. "Опавшие листья. Короб второй и последний"
#Розанов
"…иногда кажется, что во мне происходит разложение литературы, самого существа ее. И, может быть, это есть мое мировое "emploi". Тут и моя (особая) мораль, и имморальность. И вообще мои дефекты и качества. Иначе, нельзя понять. Я ввел в литературу самое мелочное, мимолетное, невидимые движения души, паутинки быта. Но вообразить, что это было возможно потому, что "я захотел", никак нельзя. Сущность гораздо глубже, гораздо лучше, но и гораздо страшнее (для меня): безгранично страшно и грустно. Конечно, не бывало еще примера, и повторение его немыслимо в мироздании, чтобы в тот самый миг, как слезы текут и душа разрывается, — я почувствовал неошибающимся ухом слушателя, что они текут литературно, музыкально, "хоть записывай": и ведь только потому я записывал ("Уединенное", — девочка на вокзале, вентилятор). Это так чудовищно, что Нерон бы позавидовал; и "простимо" лишь потому, что фатум. Да и простимо ли?.. Но оставим грехи; таким образом, явно во мне есть какое-то завершение литературы; литературности; ее существа, — как потребности отразить и выразить. Больше что же еще выражать? Паутины, вздохи, последнее уловимое. О, фантазировать, творить еще можно: но ведь суть литературы не в вымысле же, а в потребности сказать сердце. И вот с этой точки я кончаю и кончил. И у меня мелькает странное чувство, что я последний писатель, с которым литература вообще прекратится, кроме хлама, который тоже прекратится скоро. Люди станут просто жить, считая смешным, и ненужным, и отвратительным литераторствовать. От этого, может быть, у меня и сознание какого-то "последнего несчастия", сливающегося в моем чувстве с "я". "Я" это ужасно, гадко, огромно, трагично последней трагедией: ибо в нем как-то диалектически "разломилось и исчезло" колоссальное тысячелетнее "я" литературы".
См. "Опавшие листья. Короб второй и последний"
#Розанов