В бессознательном возможно нарушение логического закона исключенного третьего. Чтобы проиллюстрировать это, Фрейду приходится использовать причудливую архитектурную метафору, описывая город, в котором здания разных эпох не соседствуют, а буквально сосуществуют друг в друге. Пережить путешествие по такому городу можно, лишь находясь по ту сторону реальности, например, в состоянии сна.
"В душевной жизни ничто, раз возникнув, не исчезает, все каким-то образом сохраняется, и при известных условиях, например, в случае далеко зашедшей регрессии, может вновь всплыть на поверхность. Попробуем содержательно пояснить это на примере из другой области. В качестве такой иллюстрации возьмем развитие Вечного Города. Историки учат нас, что древнейший Рим был Roma quadrata, огороженным поселением на Палатине. Затем следует период Septimontium – объединения поселений на семи холмах, из которых возникает город, границей коего была стена Сервия Туллия, а потом, после всех перестроек республиканского и раннеимперского времен, стены, воздвигнутые императором Аврелианом. Не прослеживая далее истории города, зададим себе вопрос: что найдет от этих ранних стадий посетитель сегодняшнего Рима, даже если он снабжен самыми совершенными познаниями истории и топографии. Стену Аврелиана, несмотря на некоторые повреждения и про ломы, он увидит почти не изменившейся. Кое-где, благо даря раскопкам, он сможет увидеть остатки вала Сервия Имея достаточные познания – превосходящие знания современной археологии – он мог бы, наверное, восстановить очертания этих стен по всему периметру, даже контуры Roma quadrata. Но от зданий, когда-то заполнявших эти рамки древнего города, он не обнаружит ничего или почти ничего – эти здания более не существуют. Великолепные познания в римской истории в лучшем случае позволят ему установить, где стояли храмы и общественные здания той эпохи. Теперь на их месте руины, да и не самих этих сооружений, а позднейших пристроек после пожаров и разрушений. Нет нужды напоминать, что все эти останки древнего Рима вкраплены сегодня в хаос большого города, возникшего за последние века, начиная с эпохи Возрождения. Конечно, многие древности погребены в городской почве или под современными зданиями Таков способ сохранения прошлого в исторических городах, вроде Рима.
Сделаем теперь фантастическое предположение, будто Рим – не место жительства, а наделенное психикой существо – со столь же долгим и богатым прошлым в котором ничто, раз возникнув, не исчезало, а самые последние стадии развития сосуществуют со всеми прежними. В случае Рима это означало бы, что по-прежнему возносились бы ввысь императорский дворец на Палатине и Septimontium Септимия Севера, а карнизы замка Ангела украшались теми же прекрасными статуями, как и до нашествия готов и т. д. Больше того, на месте Палаццо Каффарелли – который, однако, не был бы при этом снесен – по-прежнему стоял бы храм Юпитера Капитолийского, причем не только в своем позднейшем облике, каким его видели в императорском Риме, но и в первоначальном облике, с этрусскими формами, украшенном терракотовыми антефиксами. Там, где ныне стоит Колизей, можно было бы восхищаться и исчезнувшим Domus Aurea Нерона; на площади Пантеона мы обнаружили бы не только сохраненный для нас Пантеон Адриан – на том же месте находилась бы и первоначальная постройка Агриппы. На одном и том же основании стояли бы церковь Maria Sopra Minerva и древний храм, на месте которого она была построена. И при небольшом изменении угла зрения появлялось бы то одно, то другое здание.
Нет смысла развивать эту фантазию далее – она ведет к чему-то несообразному и даже абсурдному. Историческая последовательность представима лишь посредством пространственной рядоположенности: одно и то же пространство нельзя заполнить дважды. Наша попытка может выглядеть праздной забавой, но тому есть оправдание – она показывает всю сложность передачи душевной жизни с помощью наглядных образов".
См. "Недовольство культурой"
#Фрейд
#Entwurf
"В душевной жизни ничто, раз возникнув, не исчезает, все каким-то образом сохраняется, и при известных условиях, например, в случае далеко зашедшей регрессии, может вновь всплыть на поверхность. Попробуем содержательно пояснить это на примере из другой области. В качестве такой иллюстрации возьмем развитие Вечного Города. Историки учат нас, что древнейший Рим был Roma quadrata, огороженным поселением на Палатине. Затем следует период Septimontium – объединения поселений на семи холмах, из которых возникает город, границей коего была стена Сервия Туллия, а потом, после всех перестроек республиканского и раннеимперского времен, стены, воздвигнутые императором Аврелианом. Не прослеживая далее истории города, зададим себе вопрос: что найдет от этих ранних стадий посетитель сегодняшнего Рима, даже если он снабжен самыми совершенными познаниями истории и топографии. Стену Аврелиана, несмотря на некоторые повреждения и про ломы, он увидит почти не изменившейся. Кое-где, благо даря раскопкам, он сможет увидеть остатки вала Сервия Имея достаточные познания – превосходящие знания современной археологии – он мог бы, наверное, восстановить очертания этих стен по всему периметру, даже контуры Roma quadrata. Но от зданий, когда-то заполнявших эти рамки древнего города, он не обнаружит ничего или почти ничего – эти здания более не существуют. Великолепные познания в римской истории в лучшем случае позволят ему установить, где стояли храмы и общественные здания той эпохи. Теперь на их месте руины, да и не самих этих сооружений, а позднейших пристроек после пожаров и разрушений. Нет нужды напоминать, что все эти останки древнего Рима вкраплены сегодня в хаос большого города, возникшего за последние века, начиная с эпохи Возрождения. Конечно, многие древности погребены в городской почве или под современными зданиями Таков способ сохранения прошлого в исторических городах, вроде Рима.
Сделаем теперь фантастическое предположение, будто Рим – не место жительства, а наделенное психикой существо – со столь же долгим и богатым прошлым в котором ничто, раз возникнув, не исчезало, а самые последние стадии развития сосуществуют со всеми прежними. В случае Рима это означало бы, что по-прежнему возносились бы ввысь императорский дворец на Палатине и Septimontium Септимия Севера, а карнизы замка Ангела украшались теми же прекрасными статуями, как и до нашествия готов и т. д. Больше того, на месте Палаццо Каффарелли – который, однако, не был бы при этом снесен – по-прежнему стоял бы храм Юпитера Капитолийского, причем не только в своем позднейшем облике, каким его видели в императорском Риме, но и в первоначальном облике, с этрусскими формами, украшенном терракотовыми антефиксами. Там, где ныне стоит Колизей, можно было бы восхищаться и исчезнувшим Domus Aurea Нерона; на площади Пантеона мы обнаружили бы не только сохраненный для нас Пантеон Адриан – на том же месте находилась бы и первоначальная постройка Агриппы. На одном и том же основании стояли бы церковь Maria Sopra Minerva и древний храм, на месте которого она была построена. И при небольшом изменении угла зрения появлялось бы то одно, то другое здание.
Нет смысла развивать эту фантазию далее – она ведет к чему-то несообразному и даже абсурдному. Историческая последовательность представима лишь посредством пространственной рядоположенности: одно и то же пространство нельзя заполнить дважды. Наша попытка может выглядеть праздной забавой, но тому есть оправдание – она показывает всю сложность передачи душевной жизни с помощью наглядных образов".
См. "Недовольство культурой"
#Фрейд
#Entwurf
У выхода из той пещеры, описанной в "Государстве", полный мрак и воняет мочой. Время от времени кто-то выбирается из пещеры и, ежась, бредет в даль по мокрой траве, пока не скрывается из виду. Не только для нас, стоящих у выхода, но и для себя самого: холод и влага проникают внутрь, под кожу, ползут к сердцу и неизбежно в какой-то момент достигают его, тогда все размывается и тает. Нам остаются лишь следы, до которых может дотянуться свет костра. Чтобы рассматривать их в подзорные трубы, составлять карты и потом развлекать сидящих в пещере рассказами о странных людях, которые зачем-то оставили их. Или чтобы пойти по этим следам, пока они не заросли окончательно, неизбежно сбиться и в конце-концов самим околеть в этой темноте, отдав себя беспределельному простору.
В отношении к этим следам, собственно, и различаются фигура интеллектуала и фигура философа.
#Entwurf
В отношении к этим следам, собственно, и различаются фигура интеллектуала и фигура философа.
#Entwurf
"В молодой Советской Республике главным пропагандистом психоанализа, как ни странно, оказался Л.Д. Троцкий. Еще в 1909 г., во время своего пребывания в Вене, он побывал на психоаналитических семинарах и прочитал несколько работ Фрейда. В 1923 г. Троцкий писал великому русскому физиологу И.П. Павлову, что фрейдовское учение можно соединить с материалистической психологией, поскольку оно представляет собой частный случай учения об условных рефлексах. Революционная Россия на первых порах встретила фрейдизм с распростертыми объятьями, однако в ходе идеологических дебатов конца 1920-х — начала 1930-х гг. обнаружились столь существенные противоречия психоанализа и павловской рефлексологии, что первый стали рассматривать как реакционное лжеучение. Многие исследователи считают, что их союз и не мог состояться, поскольку учение Павлова предполагает слияние в единой научной дисциплине психологии, неврологии и физиологии нервной системы, тогда как фрейдизм, напротив, тяготеет к обособлению от медицинских дисциплин. И, хотя советские сторонники слияния фрейдизма с марксизмом утверждали, что таковое возможно при условии изъятия из первого "слишком животной" сексуальной гипотезы, "слишком пессимистического" учения о Танатосе и "слишком идеалистического" философского монизма, психоанализ для Советской России оказался неприемлем. Особенно неудобной для советских идеологов была пансексуалистская гипотеза, ведь так понимаемая сексуальность выступала источником чувственного разгула и анархии, несовместимых с идеалами коммунизма. На наш взгляд, фрейдизм в Советской России был отвергнут именно по политическим причинам, ведь расхождение его с павловским учением не столь уж велико: как и Павлов, Фрейд положил в основание своей доктрины чисто биологическое представление о естественных и приобретенных рефлексах... Фрейд был не меньшим "материалистом", чем Павлов, ибо его энергетическая модель психики сводит все психические процессы к совершенно материальным импульсам".
См. "Жак Лакан: фигура философа"
#Дьяков
#Фрейд
#Павлов
#Троцкий
См. "Жак Лакан: фигура философа"
#Дьяков
#Фрейд
#Павлов
#Троцкий
Жизнь размечается разрывами. Поцелуями, от которых в последний момент так и не смог удержаться, прерванными половыми актами, пущенными по ветру клятвами, так и не отправленными письмами, пропущенными поездами.
К всему устойчивому, обоснованному, что идет, как должнО или дОлжно — слишком много подозрений. Во всем этом замешан обман. Глаза и уши — плохие свидетели, но ослепить себя, как Демокрит Абдерский, недостаточно: источник обмана глубже. Остается мириться с постоянной возможностью самонаеба, держать его в голове, как коэффициент. Мы поставлены перед необходимостью играть в карты против шулера, хотя нам даже толком неизвестны правила игры.
В разрывах открывается, что помимо этой милой и страшной духоты есть еще что-то. Ужасное, но вместе с тем оставляющее место для надежды.
#Entwurf
К всему устойчивому, обоснованному, что идет, как должнО или дОлжно — слишком много подозрений. Во всем этом замешан обман. Глаза и уши — плохие свидетели, но ослепить себя, как Демокрит Абдерский, недостаточно: источник обмана глубже. Остается мириться с постоянной возможностью самонаеба, держать его в голове, как коэффициент. Мы поставлены перед необходимостью играть в карты против шулера, хотя нам даже толком неизвестны правила игры.
В разрывах открывается, что помимо этой милой и страшной духоты есть еще что-то. Ужасное, но вместе с тем оставляющее место для надежды.
#Entwurf
"Люди гордятся этими достижениями и имеют на то право. Но они заметили, что новообретенное господство над пространством и временем, подчинение сил природы, исполнение желаний тысячелетней давности не увеличили наслаждения от жизни и не сделали их счастливее. Из этого следовало бы удовлетвориться выводом, что власть над природой не является единственным условием человеческого счастья, а не выводить отсюда бесполезность технического прогресса для экономии счастья. Можно было бы возразить: разве это не положительное достижение, не несомненный прирост счастья, когда я могу сколь угодно часто слышать голос моего ребенка, живущего за сотни километров; если я в кратчайший срок по прибытии моего друга узнаю, что ему легко далось долгое и утомительное путешествие? Разве медицина не уменьшила детскую смертность, опасность инфекций при родах, разве средняя продолжительность жизни культурного человека не стала дольше на немалое число лет? К этим благодеяниям научно-технического века (столь часто порицаемого) мы могли бы еще многое добавить, но уже раздается голос критика-пессимиста, напоминающий нам, что все это, по большей части, образцы "дешевого удовольствия", расхваливаемые в известном анекдоте. Такое удовольствие можно легко себе доставить, оголив зимою ногу, а затем спрятав ее обратно под одеяло. Не будь железной дороги, преодолевающей расстояния, то и ребенок никогда не покидал бы родного города, и не потребовался бы телефон, чтобы услышать его голос. Не будь пароходов, пересекающих океан, и мой друг не отправился бы в морское плавание, а мне не было бы нужды в телеграфе для успокоения моей тревоги. Какая польза от уменьшения детской смертности, если она принуждает нас к крайнему ограничению деторождения – и мы взращиваем в итоге не больше детей, чем во времена до господства гигиены, да еще ставим нашу супружескую жизнь в столь тяжелые условия и, вероятно, отменяем благотворное действие естественного отбора? Наконец, зачем нам долгая жизнь, если она так тяжела, так бедна радостями и полна страданиями, что мы готовы приветствовать смерть как освободительницу?"
См. "Недовольство культурой"
#Фрейд
#Entwurf
Скептическое отношение Фрейда к идее прогресса понятно. Как бы ни менялись формы производства, суть либидинальной экономики, которая выстраивает реальность, остается постоянной. От грехопадения и до Страшного суда жизнь человека сводится к перераспределению дефицита /Желания/. И не столь важно, в каких декорациях это происходит.
См. "Недовольство культурой"
#Фрейд
#Entwurf
Скептическое отношение Фрейда к идее прогресса понятно. Как бы ни менялись формы производства, суть либидинальной экономики, которая выстраивает реальность, остается постоянной. От грехопадения и до Страшного суда жизнь человека сводится к перераспределению дефицита /Желания/. И не столь важно, в каких декорациях это происходит.
Ж.Бодрийяр, развивая мысль Фрейда о влечении к смерти, приходит к выводу, что, чем ближе система к операциональному совершенству - чем сильнее в ней претензия на полноту, - тем ближе она к распаду:
"Смерть всегда есть одновременно и то, что ждет нас в конце (au terme) системы, и символический конец (extermination), подстерегающий самое систему. Чтобы обозначить финальность смерти, внутренне принадлежащую системе, повсюду вписанную в ее операциональную логику, и радикальную контр-финальность, вписанную вне системы как таковой, но всюду преследующую ее, у нас нет двух разных терминов - в обоих случаях с необходимостью выступает одно и то же слово "смерть". Подобную амбивалентность можно различить уже во фрейдовской идее влечения к смерти. Это не какая-то неоднозначноть. Этим просто выражается то, как близки друг к другу осуществленное совершенство системы и ее мгновенный распад".
См. "Символический обмен и смерть"
#Бодрийяр
"Смерть всегда есть одновременно и то, что ждет нас в конце (au terme) системы, и символический конец (extermination), подстерегающий самое систему. Чтобы обозначить финальность смерти, внутренне принадлежащую системе, повсюду вписанную в ее операциональную логику, и радикальную контр-финальность, вписанную вне системы как таковой, но всюду преследующую ее, у нас нет двух разных терминов - в обоих случаях с необходимостью выступает одно и то же слово "смерть". Подобную амбивалентность можно различить уже во фрейдовской идее влечения к смерти. Это не какая-то неоднозначноть. Этим просто выражается то, как близки друг к другу осуществленное совершенство системы и ее мгновенный распад".
См. "Символический обмен и смерть"
#Бодрийяр
Stoff
"Люди гордятся этими достижениями и имеют на то право. Но они заметили, что новообретенное господство над пространством и временем, подчинение сил природы, исполнение желаний тысячелетней давности не увеличили наслаждения от жизни и не сделали их счастливее.…
Если раньше вы отдавали своих детей в бордели, то теперь будете отдавать в TikTok-хаусы. Вот и весь прогресс, который вам могут предложить.
#Entwurf
#Entwurf
Еще к теме освобождения речи от конвенциональных языковых норм:
"…иногда кажется, что во мне происходит разложение литературы, самого существа ее. И, может быть, это есть мое мировое "emploi". Тут и моя (особая) мораль, и имморальность. И вообще мои дефекты и качества. Иначе, нельзя понять. Я ввел в литературу самое мелочное, мимолетное, невидимые движения души, паутинки быта. Но вообразить, что это было возможно потому, что "я захотел", никак нельзя. Сущность гораздо глубже, гораздо лучше, но и гораздо страшнее (для меня): безгранично страшно и грустно. Конечно, не бывало еще примера, и повторение его немыслимо в мироздании, чтобы в тот самый миг, как слезы текут и душа разрывается, — я почувствовал неошибающимся ухом слушателя, что они текут литературно, музыкально, "хоть записывай": и ведь только потому я записывал ("Уединенное", — девочка на вокзале, вентилятор). Это так чудовищно, что Нерон бы позавидовал; и "простимо" лишь потому, что фатум. Да и простимо ли?.. Но оставим грехи; таким образом, явно во мне есть какое-то завершение литературы; литературности; ее существа, — как потребности отразить и выразить. Больше что же еще выражать? Паутины, вздохи, последнее уловимое. О, фантазировать, творить еще можно: но ведь суть литературы не в вымысле же, а в потребности сказать сердце. И вот с этой точки я кончаю и кончил. И у меня мелькает странное чувство, что я последний писатель, с которым литература вообще прекратится, кроме хлама, который тоже прекратится скоро. Люди станут просто жить, считая смешным, и ненужным, и отвратительным литераторствовать. От этого, может быть, у меня и сознание какого-то "последнего несчастия", сливающегося в моем чувстве с "я". "Я" это ужасно, гадко, огромно, трагично последней трагедией: ибо в нем как-то диалектически "разломилось и исчезло" колоссальное тысячелетнее "я" литературы".
См. "Опавшие листья. Короб второй и последний"
#Розанов
"…иногда кажется, что во мне происходит разложение литературы, самого существа ее. И, может быть, это есть мое мировое "emploi". Тут и моя (особая) мораль, и имморальность. И вообще мои дефекты и качества. Иначе, нельзя понять. Я ввел в литературу самое мелочное, мимолетное, невидимые движения души, паутинки быта. Но вообразить, что это было возможно потому, что "я захотел", никак нельзя. Сущность гораздо глубже, гораздо лучше, но и гораздо страшнее (для меня): безгранично страшно и грустно. Конечно, не бывало еще примера, и повторение его немыслимо в мироздании, чтобы в тот самый миг, как слезы текут и душа разрывается, — я почувствовал неошибающимся ухом слушателя, что они текут литературно, музыкально, "хоть записывай": и ведь только потому я записывал ("Уединенное", — девочка на вокзале, вентилятор). Это так чудовищно, что Нерон бы позавидовал; и "простимо" лишь потому, что фатум. Да и простимо ли?.. Но оставим грехи; таким образом, явно во мне есть какое-то завершение литературы; литературности; ее существа, — как потребности отразить и выразить. Больше что же еще выражать? Паутины, вздохи, последнее уловимое. О, фантазировать, творить еще можно: но ведь суть литературы не в вымысле же, а в потребности сказать сердце. И вот с этой точки я кончаю и кончил. И у меня мелькает странное чувство, что я последний писатель, с которым литература вообще прекратится, кроме хлама, который тоже прекратится скоро. Люди станут просто жить, считая смешным, и ненужным, и отвратительным литераторствовать. От этого, может быть, у меня и сознание какого-то "последнего несчастия", сливающегося в моем чувстве с "я". "Я" это ужасно, гадко, огромно, трагично последней трагедией: ибо в нем как-то диалектически "разломилось и исчезло" колоссальное тысячелетнее "я" литературы".
См. "Опавшие листья. Короб второй и последний"
#Розанов
Stoff
Еще к теме освобождения речи от конвенциональных языковых норм: "…иногда кажется, что во мне происходит разложение литературы, самого существа ее. И, может быть, это есть мое мировое "emploi". Тут и моя (особая) мораль, и имморальность. И вообще мои дефекты…
Мир ухмыляется, не понятно только, саркастично или иронично. Философ Николай Федоров, учивший, что долг грядущих поколений — оживить своих отцов, собрать по атомам их прах и населить вместе с ними космос, был похоронен при монастыре. При советской власти монастырь снесли, кладбище перекопали. Кости Федорова, раздавленные и перемолотые ковшами, смешались с костями других людей. Над ними образовался детский парк. Сейчас и парка почти не осталось.
О философе Василии Розанове современники говорили как об имморальном провокаторе. Не потому, что его статьи под разными псевдонимами выходили одновременно в полярных изданиях. Розанов был одним из первых, если не первый, кто открыто заговорил на русском языке о проблеме пола. Тема пола (секса, телесности, семьи) была для него сущностной, непосредственно связанной с религией, живой верой. Ему было душно в атмосфере лицемерной стыдливости и он бунтовал против довлеющего дискурса, как мог. Шокированная аудитория отплатила ему за наглость, заклеймив его тексты "философической порнографией".
Василий Розанов был очень привязан к своей жене, Варваре. Ее первый муж, священник и преподаватель Закона Божьего в Елецкой гимназии, внезапно умер в молодом возрасте. На его похоронах Василий увидел вдову и влюбился. Эта любовь не оставляла его всю оставшуюся жизнь. Варвара родила ему пятерых детей, Розанов удочерил ее дочь от первого брака. Был просторный дом в столице, хорошая работа, связи и деньги. Но в какой-то момент все начало рушиться: у Варвары стали случаться странные приступы, иногда доходившие до временного частичного паралича. Розанов возил жену к лучшим врачам, показывал её Бехтерову и Гедройц, но никто не мог сказать, что это за болезнь и как ее лечить. В лучшем случае, лечение давало временное улучшение. Тема болезни жены и открывшейся в ней конечности человеческого существа стала центральной в поздних текстах Розанова. "Я думал, что все бессмертно. И пел песни. Теперь я знаю, что все кончится. И песня умолкла".
Философу Розанову "повезло", и в его жизни не случилось то, чего он так боялся. Варвара пережила его, он умер в 1919 году в Сергиевом Посаде, посреди зимы. Истощенный от голода, он умер спокойно, по-христиански, как вспоминала дочь, с просветлевшим в последний момент лицом. Повезло ему и не узнать, что болезнь, медленно и мучительно убивавшая его жену — болезнь венерическая, завязанная на так любимую им тему пола. Прогрессивный паралич Варвары был вызван нейросифилисом, оставленным ей первым мужем: возможно, он ей изменял, возможно, получил болезнь еще до женитьбы. В то время этот диагноз не могли поставить. Дочери Саше сифилис передался внутриутробно, а у самой Варвары проявилась его поздняя форма, так что дети от Розанова и он сам болезнь не получили.
О Саше упоминал в своих дневниках Корней Чуковский. За 1968 год есть запись: "У Розанова была падчерица - Шура, дочь его второй жены попадьи. Раз, около 1907 г, она назначила мне свидание у памятника Пушкину и сказала: "Я сифилитичка. Посмотрите (и показала болячки во рту, на шее)". "Я сама себе отвратительна. У моего отца (священника) был сифилис". Они гуляли, Чуковский читал ей свои стихи. "Она слушала с упоеньем - говорила "еще". На следующий день она повесилась!". Впрочем, Корней Иванович здесь привирает. Она покончила с собой позже, в 1920 году.
#Розанов
#Федоров
#Entwurf
О философе Василии Розанове современники говорили как об имморальном провокаторе. Не потому, что его статьи под разными псевдонимами выходили одновременно в полярных изданиях. Розанов был одним из первых, если не первый, кто открыто заговорил на русском языке о проблеме пола. Тема пола (секса, телесности, семьи) была для него сущностной, непосредственно связанной с религией, живой верой. Ему было душно в атмосфере лицемерной стыдливости и он бунтовал против довлеющего дискурса, как мог. Шокированная аудитория отплатила ему за наглость, заклеймив его тексты "философической порнографией".
Василий Розанов был очень привязан к своей жене, Варваре. Ее первый муж, священник и преподаватель Закона Божьего в Елецкой гимназии, внезапно умер в молодом возрасте. На его похоронах Василий увидел вдову и влюбился. Эта любовь не оставляла его всю оставшуюся жизнь. Варвара родила ему пятерых детей, Розанов удочерил ее дочь от первого брака. Был просторный дом в столице, хорошая работа, связи и деньги. Но в какой-то момент все начало рушиться: у Варвары стали случаться странные приступы, иногда доходившие до временного частичного паралича. Розанов возил жену к лучшим врачам, показывал её Бехтерову и Гедройц, но никто не мог сказать, что это за болезнь и как ее лечить. В лучшем случае, лечение давало временное улучшение. Тема болезни жены и открывшейся в ней конечности человеческого существа стала центральной в поздних текстах Розанова. "Я думал, что все бессмертно. И пел песни. Теперь я знаю, что все кончится. И песня умолкла".
Философу Розанову "повезло", и в его жизни не случилось то, чего он так боялся. Варвара пережила его, он умер в 1919 году в Сергиевом Посаде, посреди зимы. Истощенный от голода, он умер спокойно, по-христиански, как вспоминала дочь, с просветлевшим в последний момент лицом. Повезло ему и не узнать, что болезнь, медленно и мучительно убивавшая его жену — болезнь венерическая, завязанная на так любимую им тему пола. Прогрессивный паралич Варвары был вызван нейросифилисом, оставленным ей первым мужем: возможно, он ей изменял, возможно, получил болезнь еще до женитьбы. В то время этот диагноз не могли поставить. Дочери Саше сифилис передался внутриутробно, а у самой Варвары проявилась его поздняя форма, так что дети от Розанова и он сам болезнь не получили.
О Саше упоминал в своих дневниках Корней Чуковский. За 1968 год есть запись: "У Розанова была падчерица - Шура, дочь его второй жены попадьи. Раз, около 1907 г, она назначила мне свидание у памятника Пушкину и сказала: "Я сифилитичка. Посмотрите (и показала болячки во рту, на шее)". "Я сама себе отвратительна. У моего отца (священника) был сифилис". Они гуляли, Чуковский читал ей свои стихи. "Она слушала с упоеньем - говорила "еще". На следующий день она повесилась!". Впрочем, Корней Иванович здесь привирает. Она покончила с собой позже, в 1920 году.
#Розанов
#Федоров
#Entwurf
"Отрезанный от мира и от всех своих друзей, он читал мне с почти необходимым для такого случая легким русским акцентом начало из Книги Книг. Дойдя до того момента, когда Адама изгоняют из Рая, он задумчиво умолк, глядя куда-то вдаль, в то время как я более-менее ясно осознал для себя, что по прошествии тысячелетий, исполненных несбывшихся надежд, человечество, рассердившись за то, что ему приходилось обманывать, наконец-то обретет смысл своего проклятия и таким образом станет достойным своего прародителя".
См. "Признания и проклятия"
#Сиоран
#Чоран
См. "Признания и проклятия"
#Сиоран
#Чоран
В психоаналитическом учении Ж.Лакана в роли матемы, которая позволяет раскрыть направленность Желания, выступает Вещь (das Ding). Желание обращено к Вещи. Вещь не существует и никогда не существовала, но само ее отсутствие структурирует реальность на всех уровнях. Отсутствуя, будучи искусственным объектом, она, подобно абсолютному нулю, обладает бытием более реальным, чем все то, что в обыденной жизни принято называть "объективными фактами". Достижение Вещи позволило бы снять разрывы, положенные в основу человеческого существа, обрести полноту, однако ирония мира, в котором мы все живем, заключается как раз в том, что достигнуть ее невозможно. И, тем не менее, любая человеческая деятельность так или иначе тянется к ней.
Лакан расширяет понятие сублимации: для него сублимация - это возведение тех или иных объектов, всегда лишь частично, в статус Вещи. Частным случаем сублимации оказывается коллекционирование:
"В эпоху великого покаяния, пережитого нашей страной в годы маршала Петена, во времена призывов потуже затянуть пояса и трудиться на благо родины и семьи, я навестил своего друга Жака Превера, жившего тогда в Сен-Поль-де-Вансе. И я увидел у него дома - не знаю, почему это мне сейчас вспомнилось - коллекцию спичечных коробков.Подобную коллекцию в то время было собрать нетрудно - больше, пожалуй, и нечего тогда было коллекционировать. Выглядело, однако, это собрание следующим образом - коробки были все одинаковые и расположены были очень красиво таким образом, что, частично входя друг в друга, образовывали своего рода непрерывную ленту, которая шла вдоль каминной полки, поднималась с нее на стену, достигала карниза и шла затем вниз вдоль дверного проема. Не скажу, что ей не было видно конца, но в качестве орнамента это выглядело очень красиво.
Но самым замечательным в этой коллекции, солью ее, была не эта красота и не удовлетворение, которое она собирателю доставляла. Я думаю, что сила и новизна впечатления, которое производило на зрителя это собрание пустых - последнее очень существенно - спичечных коробков связаны с обнаружением того, чему мы уделяем, наверное, слишком мало внимания: что спичечный коробок является не просто объектом, что представ нашему взгляду в виде, Erscheinung, внушительного множества, он, возможно, окажется Вещью.
Иными словами, такое расположение спичечных коробков свидетельствовало о том, что коробок - это не просто предмет, имеющий определенное назначение, и даже не тип в платоновском смысле, некий абстрактный спичечный коробок; что коробок сам по себе является самостоятельной вещью - вещью, бытие которой обладает собственной внутренней связностью. Произвольный, разрастающийся и избыточный, почти абсурдный характер этой коллекции выявлял на самом деле в спичечном коробке его вещность. Смысл подобной коллекции придается, таким образом, особым взглядом на вещи - взглядом, направленным не столько на коробок спичек, сколько на Вещь, которая в этом коробке пребывает...
Эта маленькая история об откровении Вещи по ту сторону объекта демонстрирует лишь одну, самую невинную, из форм сублимации".
См. "Этика психоанализа"
Таким образом, коллекционирование оказывается способом представления недостижимой Вещи через ряд доступных объектов. Коллекция, впрочем, может состоять и из людей, например, в случае промискуитета.
#Лакан
#Entwurf
Лакан расширяет понятие сублимации: для него сублимация - это возведение тех или иных объектов, всегда лишь частично, в статус Вещи. Частным случаем сублимации оказывается коллекционирование:
"В эпоху великого покаяния, пережитого нашей страной в годы маршала Петена, во времена призывов потуже затянуть пояса и трудиться на благо родины и семьи, я навестил своего друга Жака Превера, жившего тогда в Сен-Поль-де-Вансе. И я увидел у него дома - не знаю, почему это мне сейчас вспомнилось - коллекцию спичечных коробков.Подобную коллекцию в то время было собрать нетрудно - больше, пожалуй, и нечего тогда было коллекционировать. Выглядело, однако, это собрание следующим образом - коробки были все одинаковые и расположены были очень красиво таким образом, что, частично входя друг в друга, образовывали своего рода непрерывную ленту, которая шла вдоль каминной полки, поднималась с нее на стену, достигала карниза и шла затем вниз вдоль дверного проема. Не скажу, что ей не было видно конца, но в качестве орнамента это выглядело очень красиво.
Но самым замечательным в этой коллекции, солью ее, была не эта красота и не удовлетворение, которое она собирателю доставляла. Я думаю, что сила и новизна впечатления, которое производило на зрителя это собрание пустых - последнее очень существенно - спичечных коробков связаны с обнаружением того, чему мы уделяем, наверное, слишком мало внимания: что спичечный коробок является не просто объектом, что представ нашему взгляду в виде, Erscheinung, внушительного множества, он, возможно, окажется Вещью.
Иными словами, такое расположение спичечных коробков свидетельствовало о том, что коробок - это не просто предмет, имеющий определенное назначение, и даже не тип в платоновском смысле, некий абстрактный спичечный коробок; что коробок сам по себе является самостоятельной вещью - вещью, бытие которой обладает собственной внутренней связностью. Произвольный, разрастающийся и избыточный, почти абсурдный характер этой коллекции выявлял на самом деле в спичечном коробке его вещность. Смысл подобной коллекции придается, таким образом, особым взглядом на вещи - взглядом, направленным не столько на коробок спичек, сколько на Вещь, которая в этом коробке пребывает...
Эта маленькая история об откровении Вещи по ту сторону объекта демонстрирует лишь одну, самую невинную, из форм сублимации".
См. "Этика психоанализа"
Таким образом, коллекционирование оказывается способом представления недостижимой Вещи через ряд доступных объектов. Коллекция, впрочем, может состоять и из людей, например, в случае промискуитета.
#Лакан
#Entwurf
Я себя в твореньи перерос
И творца творенье пожирает,
Кем-то в детстве заданный вопрос
Каплей йоду душу прожигает.
Куст каких-то ядовитых роз
Я взрастил поэзии на смену.
Мир земной, ведь это море слёз…
А вот пьяным море по колено.
***
В бистро французской деревушки
Смотрю в стеклянную дыру.
Слежу как бродят две телушки
По изумрудному ковру.
Душа уснула в мудром теле,
Мне ум совсем ни для чего.
Что надо мне на самом деле?
По совести — да ничего.
Слились кошмары Скотланд-Ярда
С журчанием осенних струй;
И всплеск шара на дне бильярда
Похож на детский поцелуй.
#Одарченко
К. Померанцев: «Как-то, говоря о своем творчестве, он /Юрий Одарченко/ сказал: «Я знаю одного молодого не очень талантливого французского писателя (к сожалению, забыл названную им фамилию). Его специальность — фантастические рассказы. Для этого он идет в кафе, выпивает около десятка "’перно" (французская анисовая водка), после чего ему в голову лезет всякая чертовщина, а он ее записывает. Затем его приятель Сартр поправляет рукопись, ее принимают и издают. Так вот: чертовщина лезет мне в голову, когда я трезв, и мне приходится пить, чтобы от нее отделаться».
И творца творенье пожирает,
Кем-то в детстве заданный вопрос
Каплей йоду душу прожигает.
Куст каких-то ядовитых роз
Я взрастил поэзии на смену.
Мир земной, ведь это море слёз…
А вот пьяным море по колено.
***
В бистро французской деревушки
Смотрю в стеклянную дыру.
Слежу как бродят две телушки
По изумрудному ковру.
Душа уснула в мудром теле,
Мне ум совсем ни для чего.
Что надо мне на самом деле?
По совести — да ничего.
Слились кошмары Скотланд-Ярда
С журчанием осенних струй;
И всплеск шара на дне бильярда
Похож на детский поцелуй.
#Одарченко
К. Померанцев: «Как-то, говоря о своем творчестве, он /Юрий Одарченко/ сказал: «Я знаю одного молодого не очень талантливого французского писателя (к сожалению, забыл названную им фамилию). Его специальность — фантастические рассказы. Для этого он идет в кафе, выпивает около десятка "’перно" (французская анисовая водка), после чего ему в голову лезет всякая чертовщина, а он ее записывает. Затем его приятель Сартр поправляет рукопись, ее принимают и издают. Так вот: чертовщина лезет мне в голову, когда я трезв, и мне приходится пить, чтобы от нее отделаться».