Жизнь размечается разрывами. Поцелуями, от которых в последний момент так и не смог удержаться, прерванными половыми актами, пущенными по ветру клятвами, так и не отправленными письмами, пропущенными поездами.

К всему устойчивому, обоснованному, что идет, как должнО или дОлжно — слишком много подозрений. Во всем этом замешан обман. Глаза и уши — плохие свидетели, но ослепить себя, как Демокрит Абдерский, недостаточно: источник обмана глубже. Остается мириться с постоянной возможностью самонаеба, держать его в голове, как коэффициент. Мы поставлены перед необходимостью играть в карты против шулера, хотя нам даже толком неизвестны правила игры.

В разрывах открывается, что помимо этой милой и страшной духоты есть еще что-то. Ужасное, но вместе с тем оставляющее место для надежды.

#Entwurf

"Люди гордятся этими достижениями и имеют на то право. Но они заметили, что новообретенное господство над пространством и временем, подчинение сил природы, исполнение желаний тысячелетней давности не увеличили наслаждения от жизни и не сделали их счастливее. Из этого следовало бы удовлетвориться выводом, что власть над природой не является единственным условием человеческого счастья, а не выводить отсюда бесполезность технического прогресса для экономии счастья. Можно было бы возразить: разве это не положительное достижение, не несомненный прирост счастья, когда я могу сколь угодно часто слышать голос моего ребенка, живущего за сотни километров; если я в кратчайший срок по прибытии моего друга узнаю, что ему легко далось долгое и утомительное путешествие? Разве медицина не уменьшила детскую смертность, опасность инфекций при родах, разве средняя продолжительность жизни культурного человека не стала дольше на немалое число лет? К этим благодеяниям научно-технического века (столь часто порицаемого) мы могли бы еще многое добавить, но уже раздается голос критика-пессимиста, напоминающий нам, что все это, по большей части, образцы "дешевого удовольствия", расхваливаемые в известном анекдоте. Такое удовольствие можно легко себе доставить, оголив зимою ногу, а затем спрятав ее обратно под одеяло. Не будь железной дороги, преодолевающей расстояния, то и ребенок никогда не покидал бы родного города, и не потребовался бы телефон, чтобы услышать его голос. Не будь пароходов, пересекающих океан, и мой друг не отправился бы в морское плавание, а мне не было бы нужды в телеграфе для успокоения моей тревоги. Какая польза от уменьшения детской смертности, если она принуждает нас к крайнему ограничению деторождения – и мы взращиваем в итоге не больше детей, чем во времена до господства гигиены, да еще ставим нашу супружескую жизнь в столь тяжелые условия и, вероятно, отменяем благотворное действие естественного отбора? Наконец, зачем нам долгая жизнь, если она так тяжела, так бедна радостями и полна страданиями, что мы готовы приветствовать смерть как освободительницу?"

См. "Недовольство культурой"

#Фрейд
#Entwurf

Скептическое отношение Фрейда к идее прогресса понятно. Как бы ни менялись формы производства, суть либидинальной экономики, которая выстраивает реальность, остается постоянной. От грехопадения и до Страшного суда жизнь человека сводится к перераспределению дефицита /Желания/. И не столь важно, в каких декорациях это происходит.

Неоткрытые материки женщин

я могу наблюдать вас лишь издали
стрекозиным
взглядом
бинокля

и салюты палить из пушек

Глубока
у меня
осадка

#Бурич

Ж.Бодрийяр, развивая мысль Фрейда о влечении к смерти, приходит к выводу, что, чем ближе система к операциональному совершенству - чем сильнее в ней претензия на полноту, - тем ближе она к распаду:

"Смерть всегда есть одновременно и то, что ждет нас в конце (au terme) системы, и символический конец (extermination), подстерегающий самое систему. Чтобы обозначить финальность смерти, внутренне принадлежащую системе, повсюду вписанную в ее операциональную логику, и радикальную контр-финальность, вписанную вне системы как таковой, но всюду преследующую ее, у нас нет двух разных терминов - в обоих случаях с необходимостью выступает одно и то же слово "смерть". Подобную амбивалентность можно различить уже во фрейдовской идее влечения к смерти. Это не какая-то неоднозначноть. Этим просто выражается то, как близки друг к другу осуществленное совершенство системы и ее мгновенный распад".

См. "Символический обмен и смерть"

#Бодрийяр

Если раньше вы отдавали своих детей в бордели, то теперь будете отдавать в TikTok-хаусы. Вот и весь прогресс, который вам могут предложить.

#Entwurf

Еще к теме освобождения речи от конвенциональных языковых норм:

"…иногда кажется, что во мне происходит разложение литературы, самого существа ее. И, может быть, это есть мое мировое "emploi". Тут и моя (особая) мораль, и имморальность. И вообще мои дефекты и качества. Иначе, нельзя понять. Я ввел в литературу самое мелочное, мимолетное, невидимые движения души, паутинки быта. Но вообразить, что это было возможно потому, что "я захотел", никак нельзя. Сущность гораздо глубже, гораздо лучше, но и гораздо страшнее (для меня): безгранично страшно и грустно. Конечно, не бывало еще примера, и повторение его немыслимо в мироздании, чтобы в тот самый миг, как слезы текут и душа разрывается, — я почувствовал неошибающимся ухом слушателя, что они текут литературно, музыкально, "хоть записывай": и ведь только потому я записывал ("Уединенное", — девочка на вокзале, вентилятор). Это так чудовищно, что Нерон бы позавидовал; и "простимо" лишь потому, что фатум. Да и простимо ли?.. Но оставим грехи; таким образом, явно во мне есть какое-то завершение литературы; литературности; ее существа, — как потребности отразить и выразить. Больше что же еще выражать? Паутины, вздохи, последнее уловимое. О, фантазировать, творить еще можно: но ведь суть литературы не в вымысле же, а в потребности сказать сердце. И вот с этой точки я кончаю и кончил. И у меня мелькает странное чувство, что я последний писатель, с которым литература вообще прекратится, кроме хлама, который тоже прекратится скоро. Люди станут просто жить, считая смешным, и ненужным, и отвратительным литераторствовать. От этого, может быть, у меня и сознание какого-то "последнего несчастия", сливающегося в моем чувстве с "я". "Я" это ужасно, гадко, огромно, трагично последней трагедией: ибо в нем как-то диалектически "разломилось и исчезло" колоссальное тысячелетнее "я" литературы".

См. "Опавшие листья. Короб второй и последний"

#Розанов

Мир ухмыляется, не понятно только, саркастично или иронично. Философ Николай Федоров, учивший, что долг грядущих поколений — оживить своих отцов, собрать по атомам их прах и населить вместе с ними космос, был похоронен при монастыре. При советской власти монастырь снесли, кладбище перекопали. Кости Федорова, раздавленные и перемолотые ковшами, смешались с костями других людей. Над ними образовался детский парк. Сейчас и парка почти не осталось.

О философе Василии Розанове современники говорили как об имморальном провокаторе. Не потому, что его статьи под разными псевдонимами выходили одновременно в полярных изданиях. Розанов был одним из первых, если не первый, кто открыто заговорил на русском языке о проблеме пола. Тема пола (секса, телесности, семьи) была для него сущностной, непосредственно связанной с религией, живой верой. Ему было душно в атмосфере лицемерной стыдливости и он бунтовал против довлеющего дискурса, как мог. Шокированная аудитория отплатила ему за наглость, заклеймив его тексты "философической порнографией".

Василий Розанов был очень привязан к своей жене, Варваре. Ее первый муж, священник и преподаватель Закона Божьего в Елецкой гимназии, внезапно умер в молодом возрасте. На его похоронах Василий увидел вдову и влюбился. Эта любовь не оставляла его всю оставшуюся жизнь. Варвара родила ему пятерых детей, Розанов удочерил ее дочь от первого брака. Был просторный дом в столице, хорошая работа, связи и деньги. Но в какой-то момент все начало рушиться: у Варвары стали случаться странные приступы, иногда доходившие до временного частичного паралича. Розанов возил жену к лучшим врачам, показывал её Бехтерову и Гедройц, но никто не мог сказать, что это за болезнь и как ее лечить. В лучшем случае, лечение давало временное улучшение. Тема болезни жены и открывшейся в ней конечности человеческого существа стала центральной в поздних текстах Розанова. "Я думал, что все бессмертно. И пел песни. Теперь я знаю, что все кончится. И песня умолкла".

Философу Розанову "повезло", и в его жизни не случилось то, чего он так боялся. Варвара пережила его, он умер в 1919 году в Сергиевом Посаде, посреди зимы. Истощенный от голода, он умер спокойно, по-христиански, как вспоминала дочь, с просветлевшим в последний момент лицом. Повезло ему и не узнать, что болезнь, медленно и мучительно убивавшая его жену — болезнь венерическая, завязанная на так любимую им тему пола. Прогрессивный паралич Варвары был вызван нейросифилисом, оставленным ей первым мужем: возможно, он ей изменял, возможно, получил болезнь еще до женитьбы. В то время этот диагноз не могли поставить. Дочери Саше сифилис передался внутриутробно, а у самой Варвары проявилась его поздняя форма, так что дети от Розанова и он сам болезнь не получили.

О Саше упоминал в своих дневниках Корней Чуковский. За 1968 год есть запись: "У Розанова была падчерица - Шура, дочь его второй жены попадьи. Раз, около 1907 г, она назначила мне свидание у памятника Пушкину и сказала: "Я сифилитичка. Посмотрите (и показала болячки во рту, на шее)". "Я сама себе отвратительна. У моего отца (священника) был сифилис". Они гуляли, Чуковский читал ей свои стихи. "Она слушала с упоеньем - говорила "еще". На следующий день она повесилась!". Впрочем, Корней Иванович здесь привирает. Она покончила с собой позже, в 1920 году.

#Розанов
#Федоров
#Entwurf

"Отрезанный от мира и от всех своих друзей, он читал мне с почти необходимым для такого случая легким русским акцентом начало из Книги Книг. Дойдя до того момента, когда Адама изгоняют из Рая, он задумчиво умолк, глядя куда-то вдаль, в то время как я более-менее ясно осознал для себя, что по прошествии тысячелетий, исполненных несбывшихся надежд, человечество, рассердившись за то, что ему приходилось обманывать, наконец-то обретет смысл своего проклятия и таким образом станет достойным своего прародителя".

См. "Признания и проклятия"

#Сиоран
#Чоран

В психоаналитическом учении Ж.Лакана в роли матемы, которая позволяет раскрыть направленность Желания, выступает Вещь (das Ding). Желание обращено к Вещи. Вещь не существует и никогда не существовала, но само ее отсутствие структурирует реальность на всех уровнях. Отсутствуя, будучи искусственным объектом, она, подобно абсолютному нулю, обладает бытием более реальным, чем все то, что в обыденной жизни принято называть "объективными фактами". Достижение Вещи позволило бы снять разрывы, положенные в основу человеческого существа, обрести полноту, однако ирония мира, в котором мы все живем, заключается как раз в том, что достигнуть ее невозможно. И, тем не менее, любая человеческая деятельность так или иначе тянется к ней.

Лакан расширяет понятие сублимации: для него сублимация - это возведение тех или иных объектов, всегда лишь частично, в статус Вещи. Частным случаем сублимации оказывается коллекционирование:

"В эпоху великого покаяния, пережитого нашей страной в годы маршала Петена, во времена призывов потуже затянуть пояса и трудиться на благо родины и семьи, я навестил своего друга Жака Превера, жившего тогда в Сен-Поль-де-Вансе. И я увидел у него дома - не знаю, почему это мне сейчас вспомнилось - коллекцию спичечных коробков.Подобную коллекцию в то время было собрать нетрудно - больше, пожалуй, и нечего тогда было коллекционировать. Выглядело, однако, это собрание следующим образом - коробки были все одинаковые и расположены были очень красиво таким образом, что, частично входя друг в друга, образовывали своего рода непрерывную ленту, которая шла вдоль каминной полки, поднималась с нее на стену, достигала карниза и шла затем вниз вдоль дверного проема. Не скажу, что ей не было видно конца, но в качестве орнамента это выглядело очень красиво.

Но самым замечательным в этой коллекции, солью ее, была не эта красота и не удовлетворение, которое она собирателю доставляла. Я думаю, что сила и новизна впечатления, которое производило на зрителя это собрание пустых - последнее очень существенно - спичечных коробков связаны с обнаружением того, чему мы уделяем, наверное, слишком мало внимания: что спичечный коробок является не просто объектом, что представ нашему взгляду в виде, Erscheinung, внушительного множества, он, возможно, окажется Вещью.

Иными словами, такое расположение спичечных коробков свидетельствовало о том, что коробок - это не просто предмет, имеющий определенное назначение, и даже не тип в платоновском смысле, некий абстрактный спичечный коробок; что коробок сам по себе является самостоятельной вещью - вещью, бытие которой обладает собственной внутренней связностью. Произвольный, разрастающийся и избыточный, почти абсурдный характер этой коллекции выявлял на самом деле в спичечном коробке его вещность. Смысл подобной коллекции придается, таким образом, особым взглядом на вещи - взглядом, направленным не столько на коробок спичек, сколько на Вещь, которая в этом коробке пребывает...

Эта маленькая история об откровении Вещи по ту сторону объекта демонстрирует лишь одну, самую невинную, из форм сублимации".

См. "Этика психоанализа"

Таким образом, коллекционирование оказывается способом представления недостижимой Вещи через ряд доступных объектов. Коллекция, впрочем, может состоять и из людей, например, в случае промискуитета.

#Лакан
#Entwurf

Я себя в твореньи перерос
И творца творенье пожирает,
Кем-то в детстве заданный вопрос
Каплей йоду душу прожигает.
Куст каких-то ядовитых роз
Я взрастил поэзии на смену.
Мир земной, ведь это море слёз…
А вот пьяным море по колено.

***

В бистро французской деревушки
Смотрю в стеклянную дыру.
Слежу как бродят две телушки
По изумрудному ковру.
Душа уснула в мудром теле,
Мне ум совсем ни для чего.
Что надо мне на самом деле?
По совести — да ничего.
Слились кошмары Скотланд-Ярда
С журчанием осенних струй;
И всплеск шара на дне бильярда
Похож на детский поцелуй.


#Одарченко

К. Померанцев: «Как-то, говоря о своем творчестве, он /Юрий Одарченко/ сказал: «Я знаю одного молодого не очень талантливого французского писателя (к сожалению, забыл названную им фамилию). Его специальность — фантастические рассказы. Для этого он идет в кафе, выпивает около десятка "’перно" (французская анисовая водка), после чего ему в голову лезет всякая чертовщина, а он ее записывает. Затем его приятель Сартр поправляет рукопись, ее принимают и издают. Так вот: чертовщина лезет мне в голову, когда я трезв, и мне приходится пить, чтобы от нее отделаться».

Симптом возникает на пересечении нескольких символических рядов:

"Ибо если для того, чтобы допустить симптом - неважно, невротический или нет, - в сферу психоаналитической психопатологии, Фрейд требует наличия того минимума сверхдетерминации, который конституируется двойным смыслом, символом угасшего конфликта, функционирующим одновременно в конфликте настоящем, не менее символическом; если он научил нас прослеживать в тексте свободных ассоциаций восходящие разветвления этого символического древа, нащупывая в нем узлы структуры этого текста в тех точках, где вербальные формы пересекаются, - то совершенно ясно, что симптом целиком разрешается в анализе языка, потому что и сам он структурирован как язык; что он, другими словами, и есть язык, речь которого должна быть освобождена.

Для того, кто не вдумывался в природу языка, именно опыт числовых ассоциаций может сразу указать на то главное, что здесь нужно понять, на комбинаторную силу, организующую в нем (языке) двусмысленности. В этом и следует признать истинную пружину бессознательного… Мы увидим, что филологи и этнографы знают достаточно примеров комбинаторной безошибочности, обнаруживающейся в полностью бессознательных системах, с которыми они имеют дело, чтобы не удивляться высказанному нами здесь положению".

См. "Функция и поле речи и языка в психоанализе"

#Лакан
#Фрейд

Несколько слов о власти

Власть может свалиться в руки практически кому угодно, но удержать ее способен только тот, кто готов рисковать — и не один или несколько раз. Это так и в нищих африканских автократиях, и в благополучных европейских демократиях: разница между ними только в минимальном шаге ставки. Суверен, обладатель власти, определяется не внешностью, не умом, не управленческими компетенциями, его поведение может казаться смешным и даже абсурдным, но пока он готов рисковать, а его оппоненты — нет, власть останется у него. Тяжесть этого риска нельзя уменьшить, размазав ее по некой группе. Можно создавать коллегии, комитеты, советы и директории, но все это имеет смысл только тогда, когда в них есть те, кто готов взять на себя персональную ответственность за риск.

В 1917 году великий князь Михаил Александрович в акте о своем отречении говорил об отказе "воспринять верховную власть". Власть именно что надо воспринять — сродниться с ней, без остатка впустить в себя и полюбить. Людей, способных на это, немного. В русской культуре вообще имеется традиционное представление о власти, как о чем-то грязном и вязком, похожем на мазут. Первые русские святые, Борис и Глеб, предпочли смерть тому, чтобы замараться властью, которая принадлежала им по праву. Им просто она была настолько не нужна. Не каждый захочет обрастить свою речь человеческим мясом, писать свою личную историю широкими мазками чужих трагедий и надежд, нести на себе груз ответственности. Даже не святому, а просто нормальному человеку власть не нужна, он ей тяготится. Не нужен постоянный риск за себя и, что страшнее, за других. Ему недоступно это возбуждение, азарт. Борьба за власть в принципе ненормальна, и не только потому, что нормальность — это всегда дискурс правящей элиты. Просто такой лайфстайл требует слишком специфических пристрастий. Интенсивная борьба за власть, разворачивающаяся во время революции, фрикциобразна. Смертельный темп этих фрикций, требующий готовности жертвовать все большим, не совместим с нормальной жизнью: если человек заводит речь о революции, то он должен быть готов порвать с нормальностью. Власть нельзя сменить в режиме хобби, в свободное от работы время, через мобильное приложение.

Разница между разнообразными онлайн-акциями, выходами на митинги к посольствам в Тель-Авиве или Мюнхене и реальным протестом — примерно такая же, как между виртом и занятиями любовью. И то, и то вроде бы про одно, но все-таки имеется существенное различие. И протест, и любовь требуют риска. Они не могут быть безопасными, и это во многом определяет их ценность. Потому в мире, в котором мы живем, так мало протеста и любви.

В конце одна метафора. Возвращаетесь вы домой после долгого дня и вдруг обнаруживаете, что какой-то незнакомец на вашей же постели жестко имеет вашу жену. Еще и смотрит на вас при этом, ухмыляется. Ей, похоже, это не очень нравится. Вы, конечно, можете цивилизованно призвать его к диалогу. Можете позвать друзей и вместе грозно встать у края кровати. Можете, одевшись в красивые одежды, организовать вокруг нее карнавал и петь песни. Можете провести по телефону консультации с соседями. Наконец, можете подождать, пока он кончит и уйдет сам. Но до тех пор, пока вы не схватите статуэтку или кухонный нож и не броситесь на него — что, разумеется, будет связано для вас с определенными рисками — ваше право на то, чтобы спать с этой женщиной, останется под большим вопросом. В первую очередь, для самой женщины.

См. "Почти" не считается. О белорусской /недо/революции

#Entwurf

Птица, 1989. Римма и Валерий Герловины

"6.51 Скептицизм не неопровержим, скорее, совершенно бессмыслен; поскольку он хочет сомневаться, там, где не должно спрашивать. Ибо сомнение может быть лишь там, где существует вопрос; вопрос — лишь там, где находится ответ, а ответ — лишь там, где нечто можно сказать".

См. "Логико-философский трактат"

#Витгенштейн
#Руднев

Несколько искажая цитату Теодора Адорно, любят повторять, что нельзя писать стихи после Освенцима. Согласиться с этим невозможно. После Освенцима нельзя теоретизировать, а вот стихи как раз только после него и начинаются. Трубы крематориев прорвали небесный свод, само покрывало реальности, и теперь мы живем под небом, сквозь дыры в котором на нас холодно смотрят звезды. Жерло печи крематория - та самая глотка Ирмы из знаменитого сна Фрейда, метонимия непредставимого Реального, ужасающего и обнадеживающего одновременно. Нельзя заглянуть в него и остаться прежним. Открывшееся невозможно приручить теоретизированием, вычерпать числом или словом.

Чтобы хоть в какой-то мере совладать с этим, требуется жертвоприношение. В свое время именно как жертвоприношение Жорж Батай определял поэзию: "О поэзии могу теперь сказать так: это жертвоприношение, в котором мы приносим в жертву слова". Жертва всегда имеет двойную природу: она одновременно является и сверхценной, и ничтожной, почти невесомой. В поэзии слово наделяется предельной ценностью, а затем, сменяясь следующим, ниспровергается в бездну. Эта мистерия воспроизводящегося казнения слов становится единственным способом указания на то, что по ту сторону духоты наших проектов, теоретизированных представлений.

#Entwurf
#Батай