«Что же касается России, то на ее прошлое невозможно смотреть без дрожи, без настоящего ужаса. Глухое, полное ожиданий и неясной тревоги прошлое, прошлое кротов-визионеров. Русские еще заставят народы задрожать; они и так уже возвели политику в абсолют. Это вызов, который они бросают подтачиваемому сомнениями человечеству, и у них хватит решимости нанести ему последний удар. Если у нас души больше нет, то у них ее сколько угодно. Они не отдалились от своих истоков, от той эмоциональной вселенной, где дух еще сцеплен с почвой, с кровью и плотью; они чувствуют свои мысли; их истины, равно как и их заблуждения, являются ощущениями, побуждениями, поступками. На самом деле они даже и не мыслят, а взрываются. Пребывая еще в том состоянии, когда разум не смягчает навязчивые идеи и не разлагает их на составляющие, они не знают вредоносных последствий рефлексии, как и тех сюрпризов, которые способно преподнести сознание в пограничных ситуациях, когда оно становится причиной разрывов связей с почвой, причиной анемии. Стало быть, они могут спокойно отправляться в путь. Что им противостоит, кроме апатичного мира? Перед ними нет практически ничего, ничего живого, обо что они могли бы споткнуться, никакого препятствия. Разве случайно один из них еще в XIX в. употребил слово «кладбище», имея в виду Запад? Скоро они начнут появляться тут толпами, чтобы посмотреть на труп. Люди с хорошим слухом уже слышат их шаги. Кто в силах противопоставить развернутому фронту их суеверий хотя бы слабое подобие уверенности?»

См. «Искушение существованием»

#Сиоран
#Чоран

У шестой главы «Петербургских зим», посвященной Ахматовой, есть продолжение, изъятое Георгием Ивановым из второго издания:

«Заслужила ли Ахматова свою славу?
Верен ли был приговор Вячеслава Иванова?

...Я помню вечер Ахматовой в Доме литераторов в 1921 году. Ахматова нигде не выступала с первых дней революции, нигде не печаталась. Она жила отшельницей—мало кто знал, где и как, даже друзья. Об Ахматовой, жившей безвыездно в Петербурге, в литературных кругах ходили слухи—достоверного никто не знал.

Ахматова умирает с голоду...
Ахматова бежала за границу...
Она пять лет ничего не пишет...
Она пишет удивительные стихи...
Ахматова арестована...

Ахматова жила в комнате без печки, обставленной чугунной мебелью, принесенной из сада. Стихи она писала, но не печатала и не читала никому. Наконец, весной 1921 года был объявлен ее вечер.

В маленький зал Дома литераторов не попало и десятой части желавших услышать Ахматову. Потом вечер был повторен в университете. Но и огромное университетское помещение оказалось недостаточным. Триумф, казалось бы?
Нет. Большинство слушателей было разочаровано.
— Ахматова исписалась.
Ну, конечно.

Пять лет ее не слышали и не читали. Ждали того, за что Ахматову любили — новых перчаток с левой руки на правую. А услышали совсем другое:

Все потеряно, предано, продано,
Отчего же нам стало светло?
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам,
Никому, никому неизвестное,
Но от века желанное нам.

Слушатели недоумевали — «большевизм какой-то». По старой памяти хлопали, но про себя решали: кончено — исписалась.

Критика с удовольствием подхватила этот «глас народа». Теперь каждый следящий за литературой гимназист знает—от Ахматовой ждать нечего.

Верно—нечего. Широкая публика, делавшая когда-то славу Ахматовой, славу в необычном для настоящего поэта порядке, шумную, молниеносную,— Ахматовой обманута. Все курсистки Рос-сии, выдавшие ей «мандат» быть властительницей их душ,— обмануты.

Ахматова оказалась поэтом, с каждым годом головой перерастающим самое себя. В сущности, уже ко времени «Белой стаи» она «исписалась». Чего же было ждать от ее последнего сборника «Anno Domini» — книги, еще более близкой к совершенству?

Итак, заслужила ли Ахматова свою славу? Конечно, нет. Милые бестужевки, дорогие медички—вы ошиблись в вашей избраннице. Надо было ставить на Лидию Лесную.

Прав ли был Вячеслав Иванов?

Еще бы. Редкая честь принадлежит ему. Сквозь временное и случайное именно то, что нравилось, единственное, что нравилось,—первому увидать бессмертное лицо поэта».

#Иванов
#Ахматова

Быть может, когда-то к нам придут и спросят за все слова, что мы цитировали.

#Fetzen

«При всем умении нырять глубоко мы лишь ихтиандры осушенных озер».

#Fetzen
#Otrix

«[Современный] психоанализ имеет дело не с жёстким авторитарным отцом, который запрещает нам наслаждаться, а с непристойным отцом, который приказывает вам наслаждаться и потому ещё скорее вызывает импотенцию или фригидность.

Бессознательное — это не тайное сопротивление Закону; бессознательное- это сам запрещающий Закон».

См. «Щекотливый субъект: отсутствующий центр политической онтологии»

#Жижек

Изобилие — едва ли не более эффективный инструмент подавления, чем дефицит.

«Что будет? Что принесет грядущее? Я этого не знаю, я ни о чем не догадываюсь. Когда паук, потеряв точку опоры, срывается в неизвестность последствий, он неизменно видит перед собой пустое пространство, где не за что зацепиться, сколько ни барахтайся. Вот так и со мною; впереди неизменно пустое пространство, а то, что гонит меня вперед, есть последствие, оставленное позади. Эта жизнь лишена смысла и ужасна, невыносима».

См. «Или - или»

#Кьеркегор

«Мы осознаем насколько всё эфемерно и шатко. Мы погружены в смерть и ничто. Смерть вокруг нас , от неё не спрятаться. Вся жизнь — это прыжок из ничто в ничто. Из ничего ничто не возникает. Жизнь — это погруженность в ничто»

См. «Лекции о метафизике»

#Хайдеггер

«Человек — первый и единственный пока субъект, сумевший обжить, обуздать квазипространство лжи и сделать его измерения измерениями собственного сознания. Родовые признаки сознания «сапиентного» типа — способность генерировать ложь и неразрушаемость ложью».

#Секацкий

Твердь, твердь за вихры зыбим,
Святость хлещем свистящей нагайкой
И хилое тело Христа на дыбе
Вздыбливаем в Чрезвычайке.

Что же, что же, прощай нам, грешным,
Спасай, как на Голгофе разбойника, —
Кровь Твою, кровь бешено
Выплёскиваем, как воду из рукомойника.

Кричу: "Мария, Мария, кого вынашивала! —
Пыль бы у ног твоих целовал за аборт!.."
Зато теперь: на распеленутой земле нашей
Только Я — человек горд.

1918

#Мариенгоф

TENEBRAE

Рядом мы, Господь,
рядом, рукой ухватить.

Уже ухвачены, Господь,
друг в друга вцепившись, как будто
тело любого из нас –
тело твое, Господь.

Молись, Господь,
молись нам,
мы рядом.

Криво шли мы туда,
мы шли нагнуться
над лоханью и мертвым вулканом.

Пить мы шли, Господь.

Это было кровью. Это было
тем, что ты пролил, Господь.

Она блестела.

Твой образ ударил в глаза нам, Господь.
Рот и глаза стояли открыто и пусто, Господь.
Мы выпили это, Господь.
Кровь и образ, который в крови был, Господь.

Молись, Господь.
Мы рядом.

Пер. Ольги Седаковой

#Целан
#Седакова

Стихотворение Мариенгофа — насыщенный, даже перенасыщенный модерн, стихотворение Целана — уже за его пределами.

Фрагмент иконы «Богоматерь с младенцем». Михаил Врубель, 1885 год. Кирилловская церковь, Киев

Когда ты станешь стар, седой и полный сна,
Чтоб не заснуть навек, возьми стихи поэта,
Склоняясь у огня, читай, и в этом свете
Светлеет взгляд, но тень уже не знает дна;
Возлюбленных как звёзд, весь свет у них в конце,
В любви не различить, что истинно, что ложно,
Но тот, один, любил - и странно, и тревожно,
Любил печаль её, мелькавшую в лице;
К пылающим строкам, клонись к огню, пылай,
Печально бормочи: любовь опять бежала,
Оплакивать, в горах воздушных, потеряла
Своё лицо в толпе, средь миллионов звёзд.

Перевод Сергея Семенова

#Йейтс

««... терапевтическая операция заключается вовсе не в нахождении врачом причин болезни. Чтобы эта операция увенчалась успехом, врач не нуждается ни в какой-либо диагностической или нозографической работе, ни в каком-либо дискурсе истины...»

См. «Психиатрическая власть»

#Фуко

Позавчера была годовщина, 37 лет с дня смерти Мишеля Фуко.

«Весной 1937 года, когда я прогуливался в саду психиатрической больницы в городе Сибиу в Трансильвании, ко мне подошел один из ее  обитателей . Мы обменялись несколькими словами, а затем я сказал ему:

— Хорошо здесь.
— Еще бы. Стоит быть сумасшедшим, — ответил он мне.
— И все же вы находитесь в своего рода тюрьме.
— Если угодно, да, но здесь живешь без всяких забот. К тому же скоро война, — вы, как и я, это знаете. А здесь спокойно. Нас не мобилизуют, и потом никто не станет бомбить сумасшедший дом. На вашем месте я бы сразу туда лег.

Взволнованный и очарованный, покинув его, я постарался разузнать о нем побольше. Меня заверили, что он действительно сумасшедший. Правда это или нет, но никто и никогда не дал мне более разумного совета».

См. «Признания и проклятия»

#Сиоран
#Чоран

Лицом  к лицу
Лица не увидать,
Большое видится на расстояньи.

#Fetzen
#Есенин

«На стуле вертится хлыщеватый молодой человек ультрапетербургского вида. Он играет моноклем, слишком непринужденно закладывает ногу за ногу, слишком рассеянно щурится. Ежесекундно его лицо поддергивается тиком. Говорит он в нос, цедит слова, картавит и пришептывает. Это столп «Аполлона» H. Н. Пунин, художественный критик и поэт. Он каждую фразу, начиная по-русски, кончает по-французски, или наоборот.

— Приятно,— признается он,— что в «Аполлоне» сотрудничают более или менее люди нашего круга. В других редакциях приходится здороваться за руку черт знает с кем...

Увы, несколько лет спустя Пунину пришлось часто испытывать эту неприятность: он стал комиссаром Отдела изобразительных искусств. Соответственно с обычаями нового «нашего круга» тогда изменилась и внешность Пунина: полушубок, пенсне, бородка, «вдумчиво-суровый» взгляд.

Один мой знакомый в 1919 году, сидя в углу вагона, слышал такой разговор. Так называемый «делегатский» вагон—набит. Перед самым отходом поезда появляется Пунин и еще два молодых человека, одетых в кожу. У них плацкартные места, но что-то перепутали и приходится довольствоваться коридором. — До Любани, товарищи,— распинается контролер,— в Любани прицепят спальный.

«Комиссары» волнуются и негодуют. Остальная публика, хотя и «делегатская», поглядывает на них явно несочувственно. Слышен шепот:

— Все так ездим, нашлись господа... Пунин, волновавшийся не меньше других, вдруг меняет тон.
— Полно, товарищи,— говорит он намеренно громко.— Что там сердиться. Как-нибудь доедем, мы, старые социалисты, ведь привыкли и не к тому. Все видали, и Сибирь по этапу, и мороз тридцатиградусный, и издевки царских палачей, и теперь по-пролетарски — в тесноте, да не в обиде.

Общественное мнение смягчается.

— Да вы присядьте, товарищ. Потеснимся... Действительно, которые страдали. А то больше мазурики...

...Дымя египетской папиросой, благоухая «Герленом», будущий страдалец за народ читает стихи. Они посвящены императрице Феодоре. В стихах говорится о том, как он, Пунин, «ласкал бы» Феодору, если бы века не разделяли их бессмертной страсти. Стихи звон-кие. В том, что византийская императрица была бы в восторге, элегантный автор не сомневается. Все дело в «веках».

...Присядьте, товарищ... Действительно, которые страдали...

— Николай Николаевич, как вам нравится Род-жерс в «Ла белль авентюр»?
— Очаровательна. Мы ведь старые парижские Друзья. Однажды я завтракал у ней с принцем Уэль-ским. Принц мне сказал...

...Действительно, которые страдали. А то больше мазурики…»

Из воспоминаний Георгия Иванова, «О Кузмине, поэтессе-хирурге и страдальцах за народ».

#Иванов

Кстати, Пунин станет третьим, гражданским, мужем Ахматовой.

В тридцатых Ахматова смогла добиться того, чтобы Пунина отпустили. Его репрессировали позже, уже после расставания с Ахматовой, в 1949. Погиб в Абезьском лагере.

Хрустальные, холодные
Урочища бесплодные,
Безвыходные льды,

Где людям среди лиственниц
Не нужен поиск истины,
А поиски еды.

Где мимо голых лиственниц
Молиться Богу истово
Безбожники идут,

Больные, бестолковые
С лопатами совковыми
Шеренгами встают,

Рядясь в плащи немаркие,
С немецкими овчарками
Гуляют пастухи,

Кружится заметь вьюжная,
И кажутся ненужными
Стихи.

#Шаламов

Эмиль Бенветист о проблемах концепции «первобытного первичного»:

«Будучи общественным и традиционным явлением, всякий язык имеет свои аномалии, свои алогизмы, отражающие асимметрию, внутренне присущую природе языкового знака. И вместе с тем язык - это система, определенным образом организованная совокупностью отношений, поддающихся известной формализации. Медленный, но непрерывный процесс, протекающий внутри языка, происходит не хаотично, он затрагивает те связи или те оппозиции, которые являются или не являются необходимыми, так чтобы качественно или количественно развивались различия, используемые на всех уровнях выражения.

Семантическая организация языка не составляет исключения из этой системности. Поскольку язык есть орудие упорядочения окружающей действительности и общества, он накладывается на мир, рассматриваемый как «реальный», и отражает «реальный» мир. Но в этом отношении каждый язык является своеобразным и членит реальность на свой особый лад. Различия, которые устанавливает при этом каждый язык, должны быть отнесены за счет той частной логики, которая лежит в их основе, а не оцениваться непосредственно с точки зрения универсалий. В этом отношении древние или архаические языки являются и не более, и не менее своеобразными, чем языки, на которых говорим мы, им присуще только то своеобразие, которым вообще обладают в наших глазах непривычные для нас предметы.

Их категории, имеющие иную направленность, чем наши, тем не менее столь же логичны. Поэтому заведомо маловероятно - и тщательный анализ это подтверждает, - чтобы в этих языках, какими бы архаическими они ни считались, обнаружились нарушения «закона противоречия»: одному и тому же выражению придавались бы два взаимоисключающих или хотя бы противоположных понятия. Сколько-нибудь достоверных примеров подобного рода до сих пор, по существу, не было представлено.

Точно так же обстоит дело с особой логикой сновидения. Если мы полагаем, что развертывание сновидения характеризуется полной свободой ассоциаций и невозможностью допустить невозможность, то прежде всего потому, что мы описываем и анализируем сновидение в терминах языка, а отличительное свойство языка в том и состоит, чтобы выражать только то, что возможно выразить.

И это вовсе не тавтология. Язык есть прежде всего категоризация, воссоздание предметов и отношений между этими предметами. Вообразить существование такой стадии в развитии языка, пусть сколь угодно «первобытной», но тем не менее реальной и «исторической», когда какой-либо предмет обозначался бы как таковой и в то же время как любой другой и когда выражаемое отношение было бы отношением постоянного противоречия, отношением непринадлежности к системе отношений, когда все было бы самим собой и одновременно чем-то совершенно иным, следовательно, ни самим собой ни другим, - значит вообразить чистейшую химеру.

Все, как представляется, отвергает «живую» связь между логикой сновидений и логикой реального языка. Отметим между прочим, что именно в «примитивных» обществах язык не только не воспроизводит ход сновидения, но, напротив, именно сновидение сводится к категориям языка, поскольку оно истолковывается применительно к действительным ситуациям, и посредством системы символических соответствий на него накладываются рамки рациональной категоризации языка.

То, чего Фрейд тщетно искал в «исторических» языках, он мог бы в какой- то степени найти в мифах или в поэзии. Некоторые формы поэзии сближаются со сновидениями, обнаруживают сходный способ структурирования и вводят в обычные формы языка то отключение от смысла, которое облекает наши действия во сне.

Причина путаницы у Фрейда кроется, по нашему мнению, в том, что он постоянно стремится к «истокам»: истокам искусства, религии, общества, языка... Он постоянно превращает то, что ему кажется «первобытным» в человеке, в «первобытное первичное» вообще, проецируя то, что можно было бы назвать хронологией человеческой психики, на историю окружающего человека реального мира...

…Рогейм (Roheim) обнаружил эдипов комплекс в самых «примитивных» обществах. Если этот комплекс внутренне присущ обществу как таковому, то Эдип, могущий жениться на своей матери, есть противоречие в самом определении. И в этом случае, если в человеческой психике есть нечто ядерное (nucléaire), то это именно конфликт. Но тогда понятие «первобытного первичного» утрачивает всякий смысл».

См. «Заметки о роли языка в учении Фрейда»

#Бенветист
#Фрейд

Неизбежное

Тихо вывела из комнат,
Затворила дверь.

Тихо. Сладко. Он не вспомнит,
Не запомнит, что теперь.

Вьюга память похоронит,
Навсегда затворит дверь.

Сладко в очи поглядела
Взором как стрела.

Слушай, ветер звёзды гонит,
Слушай, пасмурные кони
Топчут звёздные пределы
И кусают удила...

И под маской — так спокойно
Расцвели глаза.

Неизбежно и спокойно
Взор упал в её глаза.

13 января 1907



См. цикл «Снежная маска»

#Блок

Сексуализация смерти — одна из основных тем поэзии русского модерна.

«Bce, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости».

#Fetzen
#Екклесиаст