«Не выдержала я пьяного его куража, дала отпор. Была потасовка, усмирить его хотела. Да, схватила несколько раз за горло, но не руками и даже не рукой, а двумя пальцами. Попадалась мне под палец какая-то тоненькая жилка. Оказывается, это была сонная артерия. А я приняла её по своему дремучему невежеству в медицине за дыхательное горло. Горло его оставалось совершенно свободным, потому он и прокричал целых три фразы: «Люда, прости! Люда, я люблю тебя! Люда, я тебя люблю!» Сразу же после этих фраз он сделал рывок и перевернулся на живот. Ещё несколько раз протяжно всхлипнул. Вот и всё».

19 января 1971 года Николай Рубцов погиб в Вологде в результате конфликта с своей невестой, начинающей поэтессой Людмилой Дербиной.

«Это – рок.

К вопросу о неуместности человека. Как-то стою я в часовенке, при маленьком сквере около Владимирской церкви, на Петербургской стороне. Может, и в самой церкви – забыл – было лет 14 назад. И замечаю, что я ничего не слышу, что читают и поют. А пришел с намерением слушать и умилиться. Тогда я подумал: «Точно я иностранец – во всяком месте, во всяком часе, где бы ни был, когда бы ни был». Все мне чуждо, и какой-то странной, на роду написанной, отчужденностью. Что бы я ни делал, кого бы ни видел – не могу ни с чем слиться. «Несовокупляющийся человек», – духовно. Человек solo.

Всё это я выразил словом «иностранец», которое у меня прошепталось как величайшее осуждение себе, как величайшая грусть о себе, в себе.

Это – тоже рок.

«Какими рождаемся – таковы и в могилку». Тут какие-то особенные законы зачатия. Наследственность. Тут какой-то миг мысли, туман мысли или безмыслия у родителей, когда они зачинали меня: и в ребенке это стало непоправимо».

См. «Уединенное»

#Розанов

Царь сказал своему полководцу: «Могучий,
Ты велик, точно слон, повелитель лесов,
Но ты все-таки ниже торжественной кучи,
Отсеченных тобой человечьих голов.

«Ожерелий, колец с дорогими камнями
Я недавно отправил тебе караван,
Но ты больше побед одержал над врагами,
На груди твоей больше заслуженных ран.

«И, как доблесть твоя, о, испытанный воин,
Так и милость моя не имеет конца.
Видишь солнце над морем? Ступай! Ты достоин
Быть слугой моего золотого отца».

Барабаны забили, защелкали бубны,
Иступленные люди завыли вокруг,
Амазонки запели протяжно, и трубный
Прокатился по морю от берега звук.

Полководец царю поклонился в молчаньи
И с утеса в бурливое море скакнул,
И тонул он в воде, а казалось, в сияньи
Золотого закатного солнца тонул.

Оглушали его барабаны и крики,
Ослепляли соленые брызги волны,
Он исчез, и блестело лицо у владыки,
Словно черное солнце подземной страны.


1918

#Гумилев

«Задача каждого из нас — довести до предела ту ложь, которую он воплощает, достичь того состояния, когда сам становишься лишь иллюзией, уже изжившей себя».

См. «Признания и проклятия»

#Сиоран
#Чоран

Тертуллиан как-то заметил, что святым будет даровано видеть мучения грешников в аду, чтобы их блаженство было более полным. И это не частное мнение радикала. Позже, сопровожденная обоснованием, эта мысль появляется и у Фомы Аквинского в его «Сумме теологии»:

«Ни в чём не будет отказано блаженным из того, что относится к совершенству их блаженства. Но всё познаётся в большей степени в сравнении со своей противоположностью, поскольку, когда противоположности помещаются рядом друг с другом, они становятся более явными. Вот почему, чтобы блаженство святых было им более приятно, и чтобы они воздавали более обильные хвалы Богу за него, им будет позволено видеть во всех подробностях страдания проклятых».

Не знаю, правда, работает ли это в обратную сторону: должны ли грешники во время своих мучений наблюдать блаженство святых.

#Entwurf

Возможно, примерно это и имел в виду Ницше, говоря о том, что апостолы извратили христианство, привнеся в него элементы рабского сознания и мстительность.

И если я живу на свете,
То лишь из-за одной мечты:
Мы оба, как слепые дети,
Пойдем на горные хребты,

Туда, где бродят только козы,
В мир самых белых облаков,
Искать увянувшие розы
И слушать мертвых соловьев.

#Fetzen
#Гумилев

Не знаю, кто меня доводит
И отчего я занемог,
Но кто-то странный во мне ходит
Туда-сюда и поперёк.
 
Я чувствую его под кожей
В сырой тоске грудных костей.
Но чей он – человечий, божий?
Бесовский или же – ничей?
 
Иль это я в иных пределах,
В иных отсеках бытия,
Средь лейкоцитов обалделых
В жару, в бреду – всё я да я?
 
Вот так на монастырских сводах
Парит иконописный Бог.
А этот, странный, ходит, ходит
По ним не вдоль, а поперёк.

1977

#Домбровский

Мертвый Христос в гробу. Ганс Гольбейн Младший, 1522.

«Ничуть не приукрашенное изображение человеческой смерти, почти анатомическая картина трупа передает зрителю ощущение невыносимой тревоги перед смертью Бога, смешиваемой здесь с нашей собственной смертью,— ведь здесь нет ни малейшего намека на трансценденцию… Гольбейн подводит нас к крайнему пределу веры, к порогу бессмыслицы».

См. «Черное солнце: депрессия и меланхолия»

#Кристева

«Итальянская иконография приукрашивает или, по крайней мере, облагораживает лицо Христа в Страстях, но главное - она окружает его персонажами, погруженными в страдания, но также глубоко уверенными в Воскресении,- и тем самым они словно бы подталкивают нас к установке, которую мы сами должны принять по отношению к Страстям. Напротив, Гольбейн оставляет труп в странном одиночестве. Быть может, именно эта изолированность - как композиционный факт - наделяет картину огромным меланхолическим зарядом, а не сам рисунок или цветовая гамма. Страдание Христа выражается, конечно, тремя элементами, внутренними для рисунка и его цветовой структуры: головой, запрокинутой назад, окоченевшей правой рукой со следами стигматов, положением ног и общим исполнением всего рисунка в серых, зеленых и каштановых тонах. Однако этот реализм, язвящий уже самой скупостью своих средств, доводится до собственного апогея композицией и положением картины - зрителям представлено одно только вытянутое тело, которое находится над ними и отделено от них…

… Христос Гольбейна, отделенный от нас постаментом, но ни в коем случае не устремленный к небесам, поскольку сверху нависает потолок ниши, - это недоступный, далекий мертвец, лишенный, однако, чего бы то ни было потустороннего. Это некий способ смотреть на человеческую природу издалека, даже в смерти. Примерно так же Эразм издалека смотрел на безумие…

… Одиночество Христа доведено тут до предела - будучи оставленным Отцом, он отделен и от всех нас… Поскольку мы лишены какого-либо живописного либо теологического посредника, намека или введения, кроме нашей собственной способности вообразить смерть, нас захватывает опустошающий ужас перед этой цезурой, которую составляет кончина, либо же мы должны вообразить невидимый потусторонний мир. Оставляет ли Гольбейн нас в том же смысле, в каком однажды посчитал себя оставленным сам Христос, - или же, напротив, он приглашает нас превратить христову могилу в живую могилу, причаститься этой нарисованной смерти и, таким образом, включить ее в нашу собственную жизнь? Чтобы жить с ней и заставить ее жить, ведь если живое тело - в противоположность окоченевшему трупу-является танцующим телом, не становится ли наша жизнь при отождествлении со смертью той самой «пляской смерти», которая нашла широко известное отображение в работах Гольбейна? Эта закрытая граница, хорошо изолированный гроб одновременно отвергает и приглашает нас…

… Оригинальность Гольбейна, таким образом, состоит в этом лишенном пантеизма видении смерти Христа, интимистском в самой его банальности. Гуманизация, следовательно, достигает своей высочайшей отметки - отметки стирания славы в образе. Когда кого-то касается смертная скорбь, самым волнующим знаком ее оказывается именно знак самый заурядный. Противостоя готическому энтузиазму, меланхолия обращается в гуманизм и в скупость».

См. «Черное солнце: депрессия и меланхолия»

#Кристева

Крылатым воскресеньем
В крылатый месяц май
Крылатым там каким-то
Крылатым чем-то там
Я вышел из подъезда
Из дома своего
Где я провел всю зиму
И со своей семьей
Я вышел и заплакал
На корточки присел
И мне не стало мочи
И жить не захотел
Вот я терпел всю зиму
Был худ, но духом бел
А тут такое счастье —
И жить не захотел

#Пригов

Под землей есть тайная пещера,
Там стоят высокие гробницы,
Огненные грезы Люцифера, —
Там блуждают стройные блудницы.

Ты умрешь бесславно иль со славой,
Но придет и властно глянет в очи
Смерть, старик угрюмый и костлявый,
Нудный и медлительный рабочий.

Понесет тебя по коридорам,
Понесет от башни и до башни.
Со стеклянным, выпученным взором
Ты поймешь, что это сон всегдашний.

И когда, упав в твою гробницу,
Ты загрезишь о небесном храме,
Ты увидишь пред собой блудницу
С острыми жемчужными зубами.

Сладко будет ей к тебе приникнуть,
Целовать со злобой бесконечной.
Ты не сможешь двинуться и крикнуть…
Это все. И это будет вечно.

#Гумилев

Ад — быть объектом чужого наслаждения без всякой надежды на разрыв его монотонности.

Понятно, что этот поезд — в один конец, но ведь интересно, сколько осталось станций.

#Fetzen

А вот зря. Во многом, именно эта «заблюренность» и делает японскую порнографию особенно ценной. Такая избирательная цензура защищает порно от скатывания в дурной буквализм, чаще всего выражающийся в слишком длительной фиксации кадра на однообразном, монотонном возобновлении проникновения. Нет смысла выстраивать все действие вокруг того, что не может быть показано — приходиться перемещать акценты на общий контекст или менее буквальные сексуальные взаимодействия (взгляды, касания или поцелуи), постоянно скользить от одного такого взаимодействия к другому.

В отличие от других типов цензуры, например, закрытия части кадра черной плашкой, блюр является более мягким инструментом: переход между показываемым и скрываемым оказывается плавным, постепенным. В результате скрывание не сводится до исключения и работает не на изъятие, а, наоборот, на формирование дополнительной ценности, подобно вуали, закрывающей женское лицо. Тайна не превращается в провал, дыру, не воспринимается как постоянно реактуализирующийся разрыв. Такая форма тайны не кастрирует, а, наоборот, лишь стимулирует воображение смотрящего.

Убирать нейросетью блюр с японской порнографии — примерно то же самое, как озвучивать немое или раскрашивать черно-белое кино. Пропадает вся прелесть.

#Entwurf

Для Г.Ш.

нет ничего в бесправии вещей
и улица и дом стоят залитые
набрякшим воздухом с прожилками из глаз.
есть тень и есть подобие. мы пятимся
сжимаемся в преддверии весны
всё, что не прожито, нам в спину улыбается
и в руку нам кладёт бумажные цветы

вот так и ты стоишь
как был в белёсой памяти
обоев треск стихи и тишина
всё зыбко. дом бетонный улыбается
и в уши льёт проклятые слова

#Эш