23 сентября 1939 года в Лондоне умер Зигмунд Фрейд. Измученный продолжительной болезнью, он ушел по своей воле: по просьбе Фрейда, его лечащий врач Макс Шур ввел ему смертельную дозу морфия. Тело было кремировано, а прах был помещен в древнюю этрусскую вазу, когда-то подаренную Фрейду пациенткой и ученицей Мари Бонапарт. Годом ранее именно принцесса Мари Бонапарт дала Фрейду деньги, позволившие ученому откупиться от нацистского правительства и покинуть Германию.

#Фрейд

«Медицина представляет собой сочетание знания и власти, причем... функционирует как власть она задолго до того, как она начнет функционировать как знание»

См. «Психиатрическая власть»

#Фуко

Откуда я знаю куда? Эрик Булатов, 2009

Есть некоторое, ни с чем не сравнимое удовольствие в моментах, когда находишь в своих записях черновики любовных писем, но уже не можешь вспомнить, кому они были адресованы.

#Fetzen

«Те люди, которые лично общались с Ницше, описывали его как беззащитного, порой беспомощного в своей душевной ранимости, так что он порой вызывал чувство жалости у тех, кто с ним общался, хотя сам он, конечно, меньше всего хотел бы быть объектом жалости. И, может быть, аспектом этой эстетической чувствительности была у Ницше чувствительность моральная. Он так же болезненно-брезгливо относился ко всему низкому, подлому, неблагородному. Можно привести фрагмент из его жизнеописания, который это иллюстрирует. Ещё в детстве, по воспоминаниям его знакомых, при Ницше произошёл такой характерный разговор: «Нет, этого нельзя говорить при Ницше. — Что же он тебе сделает? — Ах, он так смотрит на тебя, что слово застревает в горле». Если бы можно было лишить понятие «святости» его церковно-религиозного значения, я бы, пожалуй, назвал Ницше «святым» — лишь в том смысле, что его душа, по-видимому, была лишена той примеси скверны, которая всем нам помогает выживать в этом мире».

См. «История философии второй половины XIX — начала XX веков. Избранные главы»

#Фалев

Одни из наиболее насыщенных и сложных образов любви можно найти в суфийской мистике, в традиции которой она неотделима от божественного гнозиса. Чтобы распознать ее, ученику требовалось пройти долгий путь посвящения, состоящий из множества этапов-стоянок (макам). Понимание любви в суфизме крайне специфично и очень далеко от расхожего употребления этого слова, однако с ним удивительно хорошо резонирует концептуализация любви, предложенная Жаком Лаканом. Стоит отметить, что Лакан действительно был знаком с мистической традицией, однако преимущественно в ее католическом изводе.

В ходе семинарских занятий 1955 года Лаканом было введено различение маленького другого и большого Другого: если маленький другой это, в первую очередь, проекция Я (moi), место в воображаемом порядке реальности, комплекс определенных ожиданий, то большой Другой — нечто радикально инаковое, то, что всегда остается недоступным, находясь по ту сторону воображаемого порядка. Любовь, в понимании Лакана, соотносившего ее с святостью, обращена к недоступному большому Другому. Она предполагает тотальную открытость и принятие другого субъекта в полноте его произвола — иначе говоря, она требует отказаться от насилия, связанного с попытками заставить Другого соответствовать нашим ожиданиям.

Произвол опознается как важнейшее свойство субъекта. Принимать чужую субъектность значит, в первую очередь, принимать чужое право на произвол. Бог, абсолютный Другой, требует именно такой любви. Так, Карл Юнг, комментируя ветхозаветную книгу Иова, отмечает жестокость и спонтанность Бога, испытывающего любовь праведника: Бог прекращает мучения Иова лишь тогда, когда становится очевидно, что любовь Иова к нему лишена какого-либо ожидания, объяснения и существует как чистое «вопреки».

Требование ухода как от позитивных, так и от негативных ожиданий раскрывается в суфизме в форме отказа от представлений о рае и аде: «Я хочу метнуть пламя в Рай и вылить воду в Ад, чтобы эти две завесы исчезли и стало ясно, кто почитает Господа из любви, а кто — из страха перед Адом и с надеждой на Рай» (Раби); «О Боже, отдай мне этот мир и мир иной: я превращу этот мир в кусок и швырну его в пасть псу, а из иного мира сделаю кусок и воткну его в рот иудея, ведь оба мира — завесы, заслоняющие цель» (Шибли). Выдерживать такую любовь очень сложно, она находится по ту сторону всякой прагматики, сводящейся к воспроизводству и поддержанию Я. Теме тяжести этой любви также уделяется большое внимание в суфийской традиции: «Отречение (зухд) не имеет ценности. Я три дня пребывал в состоянии отречения, а на четвертый день покончил с этим. В первый день я отрекся от этого мира, на второй день я отрекся от мира иного, на третий день я отрекся от всего, кроме Бога; когда же наступил четвертый день, у меня не оставалось ничего, кроме Бога. Я достиг состояния отчаянного томления. Тогда я услышал голос, который обратился ко мне: «О Байазид, ты недостаточно силен, чтобы оставаться со Мною одним». Я ответил: «Но это как paз то, чего я хочу». Тогда голос сказал: «Ты обрел, ты обрел»» (Байазид).

#Entwurf
#Лакан
#Юнг
#Шиммель

См. «Мир исламского мистицизма» Аннемари Шиммель

«Эти глаза напротив не потухали, не горели, не были глазами».

#Fetzen
#ТотСамый

«Он с самого начала всю жизнь как будто только и делал что расставался. Поэтому у него никогда не доходило дело до надежд и тревог, до упреков и предостережений, до пессимизма и оптимизма. Печаль разлуки успевала настичь его раньше и делала ненужной суету.

В воскресенье 20 января Надежда Васильевна записывает за ним: «Странное чувство я ощущаю: прежде всего, потеря всего плана тела; я не знаю, не понимаю, как я себя чувствую… Не могу больше жить, не могу больше писать».

Чтобы так — просто и удивленно — расставаться с собственным уходящим телом, чтобы тело и состояния, в том числе духовное, шли отдельно, и рядом с ними была, тоже отдельно, не так называемая фиксирующая работа сознания (далеко такая наблюдательская работа на самом деле никогда не доходит, сколько бы она ни воображала о себе, потому что иллюзорный самоконтроль, построенный большей частью на самообмане, спутывается очень скоро), а другое: чтобы был такой умирающий Розанов, требовалась давняя привычка к захваченности, к отданности чему-то затягивающему дальше жизни, дальше духа. И тела нет, и мозга нет, а голос тот же вольный. Потому что захваченность далеким была еще чуть не раньше Розанова существом Розанова, к ней он только и делал что возвращался».

См. «Голос Розанова»

#Бибихин
#Розанов

Едва ли кто-либо из русских философов осознавал конституирующую роль разрывов для жизни человека лучше, чем Розанов.

В продолжение темы отказа от ожиданий:

«Вы называете это саморазложением Бога. Но это лишь его шелушение. Он сбрасывает свою моральную кожу. И вскоре вам предстоит увидеть его снова по ту сторону добра и зла».

См. «Злая мудрость»

#Ницше

Если б мои не болели мозги,
Я бы заснуть не прочь
Рад, что в окошке не видно ни зги,
- ночь, черная ночь!
Ночь, черная ночь!

В горьких невзгодах прошедшего дня
Было порой невмочь
Только одна и утешит меня
- ночь, черная ночь!
Ночь, черная ночь!

Грустному другу в чужой стороне
словом спешил я помочь
Пусть хоть немного поможет и мне
- ночь, черная ночь!
Ночь, черная ночь!

Резким, свистящим своим помелом
Вьюга гнала меня прочь
Дай под твоим я погреюсь крылом,
- ночь, черная ночь!
Ночь, черная ночь!

#Рубцов

«Не выдержала я пьяного его куража, дала отпор. Была потасовка, усмирить его хотела. Да, схватила несколько раз за горло, но не руками и даже не рукой, а двумя пальцами. Попадалась мне под палец какая-то тоненькая жилка. Оказывается, это была сонная артерия. А я приняла её по своему дремучему невежеству в медицине за дыхательное горло. Горло его оставалось совершенно свободным, потому он и прокричал целых три фразы: «Люда, прости! Люда, я люблю тебя! Люда, я тебя люблю!» Сразу же после этих фраз он сделал рывок и перевернулся на живот. Ещё несколько раз протяжно всхлипнул. Вот и всё».

19 января 1971 года Николай Рубцов погиб в Вологде в результате конфликта с своей невестой, начинающей поэтессой Людмилой Дербиной.

«Это – рок.

К вопросу о неуместности человека. Как-то стою я в часовенке, при маленьком сквере около Владимирской церкви, на Петербургской стороне. Может, и в самой церкви – забыл – было лет 14 назад. И замечаю, что я ничего не слышу, что читают и поют. А пришел с намерением слушать и умилиться. Тогда я подумал: «Точно я иностранец – во всяком месте, во всяком часе, где бы ни был, когда бы ни был». Все мне чуждо, и какой-то странной, на роду написанной, отчужденностью. Что бы я ни делал, кого бы ни видел – не могу ни с чем слиться. «Несовокупляющийся человек», – духовно. Человек solo.

Всё это я выразил словом «иностранец», которое у меня прошепталось как величайшее осуждение себе, как величайшая грусть о себе, в себе.

Это – тоже рок.

«Какими рождаемся – таковы и в могилку». Тут какие-то особенные законы зачатия. Наследственность. Тут какой-то миг мысли, туман мысли или безмыслия у родителей, когда они зачинали меня: и в ребенке это стало непоправимо».

См. «Уединенное»

#Розанов

Царь сказал своему полководцу: «Могучий,
Ты велик, точно слон, повелитель лесов,
Но ты все-таки ниже торжественной кучи,
Отсеченных тобой человечьих голов.

«Ожерелий, колец с дорогими камнями
Я недавно отправил тебе караван,
Но ты больше побед одержал над врагами,
На груди твоей больше заслуженных ран.

«И, как доблесть твоя, о, испытанный воин,
Так и милость моя не имеет конца.
Видишь солнце над морем? Ступай! Ты достоин
Быть слугой моего золотого отца».

Барабаны забили, защелкали бубны,
Иступленные люди завыли вокруг,
Амазонки запели протяжно, и трубный
Прокатился по морю от берега звук.

Полководец царю поклонился в молчаньи
И с утеса в бурливое море скакнул,
И тонул он в воде, а казалось, в сияньи
Золотого закатного солнца тонул.

Оглушали его барабаны и крики,
Ослепляли соленые брызги волны,
Он исчез, и блестело лицо у владыки,
Словно черное солнце подземной страны.


1918

#Гумилев

«Задача каждого из нас — довести до предела ту ложь, которую он воплощает, достичь того состояния, когда сам становишься лишь иллюзией, уже изжившей себя».

См. «Признания и проклятия»

#Сиоран
#Чоран