На прошлой неделе я сходила на фильм «Е1027. Эйлин Грей: дом у моря» — и наконец-то узнала историю о вилле на Лазурном берегу, в которой Ле Корбюзье без разрешения Эйлин Грей расписал стены.

Мне очень понравилось — это не документалка об архитекторах (которые обычно выходят душноватыми), а художественный фильм с сюжетом, интересными ходами и аллегориями. Больше всего меня впечатлила театральность на экране: ключевые моменты происходят как бы на сцене, с декорациями и с нарочитым светом. Возраст героев не меняется на протяжении всего фильма — никаких морщин или седины, — а поездку на автомобиле герои изображают, сидя на двух стульях. Но история о вилле снята на вилле — её отреставрировали совсем недавно (кажется, в 2021 году).

Ещё один ход — языки: Эйлин Грей была ирландкой, поэтому со зрителем она разговаривает по-английски, а со своим возлюбленным Жаном Бадо́вичи — в основном по-французски.

Вилла — красавица. Ле Корбюзье — самолюбивый вандал (хотя росписи очень красивые, просто лучше бы не на этих стенах). Что в этом доме придумала Эйлин, а что — Бадовичи, я так и не поняла до конца, но кажется, это скорее проект Грей, хотя до этого она занималась мебелью, а не зданиями. Корбюзье построил свой деревянный Кабанон (который выглядит как прямоугольная избушка) прямо рядом с E1027 и думаю, утонул ровно на этом побережье.

Название дома тоже очень модернистское — в нём зашифрованы имена двоих: E — Eileen, 10 — J, Jean, 2 — B, Badovici, 7 — G, Gray. Грей прожила в нём всего два года. А ещё в конце фильма появляются документальные съёмки Эйлин Грей в её парижской квартире.

Я смотрела фильм в рамках Летнего архитектурного фестиваля (ЛАФ) — и он до сих пор идёт, причём в разных городах: ищите свой на сайте и успевайте на сеансы в августе и сентябре (но имейте в виду, что фильм о Ренцо Пьяно ругают).

Я давно не рассказывала вам про постгуманистическую архитектуру — а очень зря. Это башня Кэмпбелла: девятиметровый дом для летучих мышей, который врач-инфекционист Чарльза Кэмпбелл придумал в 1910-х в Техасе, чтобы рукокрылые боролись с малярийными комарами. Это называлось Hygieostatic Bat Roost (то есть «Гигиеническое убежище для летучих мышей»).

Сначала у Кэмпбелла ничего не вышло: первая его башня не сработала (он не смог привлечь в неё рукокрылых), но он понаблюдал за летучими мышами как следует, и следующие дома заработали. Там же копился ценный помёт, который использовался для удобрения земли и назывался «чёрным золотом». Всего было построено 16 таких деревянных сооружений высотой в несколько метров (маленький человечек на фото — сам Кемпбелл), но большинство из них не сохранились.

Благодаря Кэмпбеллу летучих мышей запретили убивать в Техасе — ввели за убийство штраф (то есть до этого их, видимо, убивали довольно активно). Летучие мыши — нехаризматичный вид: они не нравятся людям, нам сложно соотносить их повадки, тела или мимику со своими (то есть заниматься антропоморфизмом), а иногда они и вовсе пугают нас. То, что сделал Кэмпбелл, очень прогрессивно (особенно для начала XX века), но всё ещё очень антропоцентрично: он обосновал полезность нехаризматичного вида для человека — для лечения бушующей малярии и удобрения земли в сельскохозяйственном штате. Башни Кэмпбелла — пример сострадательной консервации: люди знали, где живут летучие мыши, и осознали ценность их жизней. Виды начали мирно сосуществовать, хотя этому и сопутствовали эксплуатация и размышления о полезности.

Если вам нравятся такие истории, и вы хотите узнать больше об отношениях животных и людей (Human Animal Studies), то я очень рекомендую курс Кати Крыловой «Возможность постгуманистической архитектуры», который стартует 17 сентября в проекте Facultative.

Я проходила курс прошлой осенью, и это правда какой-то удивительный опыт и если вы любите животных, и если думаете о новых перспективах архитектуры, и если вас волнует теория и философия. Катины определения гиперобъекта, заботы, расчеловечивания (не в кошмарном смысле) до сих пор остаются самыми ясными из тех, что я слышала, а такие штуки вообще очень сложно объяснить.

В общем, я горячо рекомендую. А если на курс сил пока нет, а читать и думать о Human Animal Studies хочется, у Кати есть канал с прекрасным названием my cat has a crush (угадайте, кто тут краш!). И ещё весь август канал Facultative рассказывает о межвидовых проектах и материалах по правам животных и теории межвидового дизайна (например, вот отличная подборка).

Вчера я попрощалась с домом, в котором прожила семь лет — хрущёвкой из жёлтого кирпича на юго-востоке Москвы. В ней прошли всё моё студенчество и много рабочих лет. Я принимала в ней друзей и родных и смотрела из большого кухонного окна во двор в разные сезоны — это было удобно, потому что оно было обновлённым, и в нём не было переплётов. В квартире было утреннее солнце, но и на закате было хорошо. Я очень любила качели во дворе и много чего успела на них передумать, глядя на девятиэтажку напротив (она пока стоит).

В дальней комнате из двух у меня был кабинет (а ещё там спали гости, а потом я стала переселяться туда, когда принимала кого-то): в ковидные времена это было удобно — я спала в одной комнате, а работала в другой, глядя на макушки деревьев со своего пятого этажа. Он был последним, поэтому над моим застеклённым и душным балконом был свес кровли, и когда на него садились голуби, казалось, что там сверху паркуется грифон. В общем, я очень любила эту квартиру.

А ещё я много гуляла по зелёным дворам и сначала очень удивлялась датам постройки, сложенным на фасадах из кирпича: 1959. Я уехала оттуда в декабре 2021-го в счастливую жизнь, особенно не раздумывая и не скучая потом: время покидать этот дом подходило плавно, решение перемещаться куда-то поцентральнее зрело во мне не один год, так что я не ощущала это как потерю. Когда я вернулась в Москву в 2023-м, я увидела, что мою улицу Нижегородскую активно перестраивают — и поняла, что дом, наверное, снесли. И пару лет я боялась ехать туда и смотреть на это — а вчера поехала вместе с подругой, которая тоже очень любила эту квартиру. И застала промежуточный этап.

Сейчас почти все пятиэтажки стоят там пустые с выбитыми окнами и снятыми дверями — тревожные и мертвенные в сумерках, обнесённые синими заборами. Пространство тоже меняется: на месте компактных утопающих в зелени домов из кирпича с милыми крыльцами растут спорадические многоэтажки, которые стараются позатейливее сесть на свой футпринт — с разворотом, с отступом, с блестящим стеклянным фасадом. Этот контраст маленького и большого, умирающего и наступающего, выношенного и сияющего какой-то очень пугающий: как сказала моя подруга, кажется, что кого-то заставляют замолчать. А у меня в голове, пока мы ходили, всё крутилось два слова: «поглощение» и «фагоцитоз». Как будто ценности нового города поглощают, уничтожают ценности старого как враждебные. И кажется, тот город нравился мне больше.

Я думаю, людям, которые купили квартиры в новых домах, там тоже не по себе: им вряд ли нравится советская застройка, они уже пару лет живут среди расселений, сносов и строек — и будут жить так ещё пару лет: в тревоге и мрачности разрушений и кутерьме строительства. Слепые тёмные окна, сквоттеры (кажется), заборы, пустые остановки на огромной магистрали — всё это выглядит тревожно даже тёплым осенним вечером.

Мы висели на строительном заборе, заглядывая в заросший двор, где я любила есть мороженое, и в дырки на месте моего подъезда — и я подумала: видимо, я противница сносов? Это ведь очень консервативно? И когда я успела? И как вообще обо всём этом думать? Дойти до того, что любой снос — это плохо? Нет, это абсурд. Но почему-то очень грустно и больно видеть, как то, что было твоей повседневной средой — дом, двор, соседние дворы — уничтожается. Я прогулялась по дворам в одну сторону, вспомнила свои ощущения от них — и уже не нашла сил пройти обратно.