Созревание русской кириллицы началось в ХѴ веке. В ХѴІ, ХѴІІ веке кириллица жила полной жизнью. Экспериментировала, принимала разные формы — от повседневных и деловых до возвышенных и торжественных. Она ещё не сформировалась, не приобрела окончательный вид с собственными канонами.
В начале ХѴІІІ века кириллицу уложили в красивый деревянный футляр латиницы. С тех пор её собственное развитие прекратилось. То, что мы принимаем за развитие — будем честными с собой — это попытки удобно уложить её в этом ящике. Подогнать под латинские рамки, собрать из тех же понятных деталей. Придать максимально европейский вид. Так, чтобы к любому латинскому шрифту можно было легко добавить кириллическую часть — вот, собственно, и вся нынешняя форма существования кириллицы.
То, что принимают за особенности кириллицы — это её «недолатинскость», недоделанности разного рода: изначальные — по глупости, и с тех пор закостеневшие, или вынужденные, из-за неполной совместимости двух систем письма. Эта кириллица напоминает настоящую, прежнюю кириллицу не больше, чем Советский союз — Россію до 1917 года.
Понятно, что ждёт «современную кириллицу»: продолжение сближения с оригиналом. Эта кириллица никогда не сможет быть ни самостоятельной, ни тем более образцом для латиницы. Только следовать в хвосте, а в идеале — окончательно породниться, зажить с ней одной жизнью.
Русская, «естественная» кириллица не исчезла триста лет назад, но и не достигла своей зрелости. Она существует до сих пор в качестве «народного», но маргинального элемента нашей культуры. От неё мало толку: это лишь отголоски в роли типографических матрёшек, батюшек и балалаек.
Чтобы увидеть и понять настоящую кириллицу, нужно вернуться к ХѴІІ веку и раньше. В наши дни это стало возможным благодаря доступности архивов, оцифровке рукописных собраний. Становится ясно, что кириллица — нечто другое и гораздо больше того, что мы привыкли видеть.
В начале ХѴІІІ века кириллицу уложили в красивый деревянный футляр латиницы. С тех пор её собственное развитие прекратилось. То, что мы принимаем за развитие — будем честными с собой — это попытки удобно уложить её в этом ящике. Подогнать под латинские рамки, собрать из тех же понятных деталей. Придать максимально европейский вид. Так, чтобы к любому латинскому шрифту можно было легко добавить кириллическую часть — вот, собственно, и вся нынешняя форма существования кириллицы.
То, что принимают за особенности кириллицы — это её «недолатинскость», недоделанности разного рода: изначальные — по глупости, и с тех пор закостеневшие, или вынужденные, из-за неполной совместимости двух систем письма. Эта кириллица напоминает настоящую, прежнюю кириллицу не больше, чем Советский союз — Россію до 1917 года.
Понятно, что ждёт «современную кириллицу»: продолжение сближения с оригиналом. Эта кириллица никогда не сможет быть ни самостоятельной, ни тем более образцом для латиницы. Только следовать в хвосте, а в идеале — окончательно породниться, зажить с ней одной жизнью.
Русская, «естественная» кириллица не исчезла триста лет назад, но и не достигла своей зрелости. Она существует до сих пор в качестве «народного», но маргинального элемента нашей культуры. От неё мало толку: это лишь отголоски в роли типографических матрёшек, батюшек и балалаек.
Чтобы увидеть и понять настоящую кириллицу, нужно вернуться к ХѴІІ веку и раньше. В наши дни это стало возможным благодаря доступности архивов, оцифровке рукописных собраний. Становится ясно, что кириллица — нечто другое и гораздо больше того, что мы привыкли видеть.
Как известно, в латинице заглавные и строчные буквы отличаются по рисунку: строчные обычно проще, треть из них имеет выносные элементы и т. д. В гражданском шрифте эта логика была нарушена. Большинство строчных букв были получены уменьшением прописных букв, и лишь около восьми из них — «правильные» строчные (латинские а, е, р, с, у, кириллические б, ф).
На примере одной буквы попробую показать, как можно изменить буквы современной кириллицы, чтобы сблизить их с буквами латиницы. Строчная з с мелкими полуовалами — копия заглавной З, отличие обычно лишь в окончаниях штрихов. Ближайший родственник — буква в, ещё более трудная и нелюбимая шрифтовиками.
В кириллице з всегда имела выносы. Я ещё не встречал случая, чтобы она целиком помещалась в строку. Древняя форма её была похожа на Z со свисающим вниз хвостиком, более поздняя — приближалась к современной З, с загибающимся влево подстрочным хвостом. И только в гражданском шрифте з съёжилась до высоты строки.
Первые антиквы появились во второй половине ХѴ века. А вот как выглядела буква з в грамотах конца ХѴ века:
На примере одной буквы попробую показать, как можно изменить буквы современной кириллицы, чтобы сблизить их с буквами латиницы. Строчная з с мелкими полуовалами — копия заглавной З, отличие обычно лишь в окончаниях штрихов. Ближайший родственник — буква в, ещё более трудная и нелюбимая шрифтовиками.
В кириллице з всегда имела выносы. Я ещё не встречал случая, чтобы она целиком помещалась в строку. Древняя форма её была похожа на Z со свисающим вниз хвостиком, более поздняя — приближалась к современной З, с загибающимся влево подстрочным хвостом. И только в гражданском шрифте з съёжилась до высоты строки.
Первые антиквы появились во второй половине ХѴ века. А вот как выглядела буква з в грамотах конца ХѴ века:
Такая з, если искать для нее аналоги в латинице, может быть построена из букв а и g:
Получаем кириллическую строчную з, которая построена по правилам латинской графики и имеет нижний вынос, которых так не хватает современной кириллице.
Примеры из разных шрифтов:
Примеры из разных шрифтов:
Проверим букву в строке. Я не стал использовать сомнительные буквы вроде в, д, я и многие другие, которым тоже не помешало бы вмешательство, поэтому составлять слова пришлось из нескольких оставшихся букв.
Частотность буквы g в английском письме — 2,02 %, частотность буквы з в русском письме — 1,65 %. Две буквы двух алфавитов употребляются примерно с одинаковой частотой. В латинице g — буква-изюминка, не похожая ни на одну другую. В кириллице з может играть такую же роль.
Forwarded from Из жизни букв (Александр Зуев)
Златоцвѣтъ. Журналъ художественный и литературный. — Берлинъ : Ольга Дьякова и К°, 1924. — № 1 (единственный)
Только совершенно недавно, точно Америку, открыли старую художественную Русь, вандальски искалеченную, покрытую пылью и плесенью. Но и под пылью она была прекрасна; так прекрасна, что вполне понятен первый минутный порыв открывавших её: вернуть! вернуть!
Но вернуть в том виде нельзя, так как кости тех людей, которые носили старинные парчи, давно истлели, и с тех пор успел вырасти величавый Петербург с его «каменными громадами».
И вот, художникам-националистам предстоит колоссально трудная работа: они, пользуясь богатым старым наследием, должны создать новое серьезное, логически вытекающее из того, что уцелело. Страшно трудно найти вернуть путь. Многие из исканий, казавшиеся очаровательными вчера, уже надоедают сегодня и на них не хочется смотреть. Много крупных художников, казавшиеся вчера создателями новой национальной эры, сегодня кажутся только искателями и, может быть, предтечами. Создалась, наконец, целая полоса какого-то русского модерна, чисто западное веяние, заимствовавшее от русского только некоторые внешние формы. (…)
Будем ждать и, не теряя времени, собирать и собирать все, что ещё осталось старого в избах, и изучать и изучать. Постараемся, чтобы ничто не ускользнуло от нашего внимания; и, может быть, под влиянием увлечения минувшей красотою и создастся, наконец, новый русский стиль, вполне индивидуальный и не мишурный. И чем сильнее будет это увлечение, тем больше данных на нарождение нового русского стиля. Творцы стилей — художники. Абсурд говорить, что русские художники должны, непременно, любить русское, а немецкие — немецкое. Настоящий национализм художника сказывается не в том, что он заранее говорит себе: буду работать в русском стиле, а в том, что будучи, связан тысячью незаметных, но несомненных нитей со своей страною, он совершенно безотчетно и инстинктивно имеет тяготение именно к этой стране, а не к другой; и когда он, знакомясь с наследием национального прошлого и изучая его, проникается всё более и более любовью к художественному прошлому родины, то его бесплотное тяготение получает плоть и кровь, и он, человек нынешнего времени, ушедший слишком на двести лет от последних годов Московской эпохи, явится прямым продолжателем русского национального творчества, но более интересным, культурным и широким, чем его отдаленные предшественники.
(Иван Билибин. Народное творчество Русского севера. // Мир искусства, Т. 12. — СПб., 1904.)
Но вернуть в том виде нельзя, так как кости тех людей, которые носили старинные парчи, давно истлели, и с тех пор успел вырасти величавый Петербург с его «каменными громадами».
И вот, художникам-националистам предстоит колоссально трудная работа: они, пользуясь богатым старым наследием, должны создать новое серьезное, логически вытекающее из того, что уцелело. Страшно трудно найти вернуть путь. Многие из исканий, казавшиеся очаровательными вчера, уже надоедают сегодня и на них не хочется смотреть. Много крупных художников, казавшиеся вчера создателями новой национальной эры, сегодня кажутся только искателями и, может быть, предтечами. Создалась, наконец, целая полоса какого-то русского модерна, чисто западное веяние, заимствовавшее от русского только некоторые внешние формы. (…)
Будем ждать и, не теряя времени, собирать и собирать все, что ещё осталось старого в избах, и изучать и изучать. Постараемся, чтобы ничто не ускользнуло от нашего внимания; и, может быть, под влиянием увлечения минувшей красотою и создастся, наконец, новый русский стиль, вполне индивидуальный и не мишурный. И чем сильнее будет это увлечение, тем больше данных на нарождение нового русского стиля. Творцы стилей — художники. Абсурд говорить, что русские художники должны, непременно, любить русское, а немецкие — немецкое. Настоящий национализм художника сказывается не в том, что он заранее говорит себе: буду работать в русском стиле, а в том, что будучи, связан тысячью незаметных, но несомненных нитей со своей страною, он совершенно безотчетно и инстинктивно имеет тяготение именно к этой стране, а не к другой; и когда он, знакомясь с наследием национального прошлого и изучая его, проникается всё более и более любовью к художественному прошлому родины, то его бесплотное тяготение получает плоть и кровь, и он, человек нынешнего времени, ушедший слишком на двести лет от последних годов Московской эпохи, явится прямым продолжателем русского национального творчества, но более интересным, культурным и широким, чем его отдаленные предшественники.
(Иван Билибин. Народное творчество Русского севера. // Мир искусства, Т. 12. — СПб., 1904.)