Шипы и розы Гарвардского образования. Часть первая.

Годичная магистратура в Гарварде подходит к концу, и студенты постепенно подводят итоги года. Я оказался на вечеринке, где каждого попросили рассказать о шипах — худшем впечатлении от года в Гарварде, и розах — о лучшем. В комнате было около десятка человек из Европы, Южной Америки, Ближнего Востока, но многие из шипов оказались удивительно созвучны друг другу. И сводятся они к тому, что институт образования, то есть Harvard Graduate School of Education, где только образование стоит 60000$ год, — это место с удивительно неровным уровнем образования и студентов. Как в России пединститут — это место куда идут либо идеалисты, либо те, кто не могут никуда поступить , так в Гарварде — это буквально последнее пристанище неудачников. Причем это касается как студентов, так и преподавателей.

Наверное, у вас могло сложиться впечатление, что Гарвард сплошь и рядом состоит из гениев и самородков. Колледж Гарварда, то есть бакалавриат, действительно таков, туда принимают 1 одного из 30, и эти тридцать, будьте любезны, а этот один — через год после выпуска будет получать 400т в год. Но Гарвардские институты (то есть graduate schools) гораздо менее избирательны, и с большим отрывом наименее избирательный среди них — это институт образования! Сюда может поступить любой, или почти любой, у кого есть деньги и минимальные способности. Не обязателен даже опыт работы в образовании. Вы решите, что это шутка, но среди наших студентов были те, кто не проработали в образовании и дня, и те, кто прямо на занятиях, не смущаясь соседей, занимались онлайн шоппингом и покупали сумочки от Louis Vuitton.

Уровень преподавания в любом вузе всегда соответствует уровню студентов, так устроено высшее образование. Среди наших преподавателей были те, кто как будто сознательно снижали уровень преподавания, понимая, кто перед ними сидит. Мне больно это писать, но некоторые курсы (в моем расписании их было процентов 20%), были похожи на курсы для первокурсников. Мои одиннадцатиликлассники, студенты TOK, могли бы при желании с легкостью их освоить. Другая часть курсов была низкого уровня не потому, что преподаватели сознательно его снижали, а потому, что они просто не умеют преподавать. Увы, но к сожалению в такие университеты как Гарвард, очень часто берут хороших исследователей или известных специалистов, но довольно посредственных преподавателей. Условно говоря, чувак занимал высокую позицию в ООН или ЮНЕСКО, а теперь "делится опытом". Пожизненно!

Хочу подчеркнуть, что описываю именно свой личный опыт, и только его негативную сторону. Гарвард — огромный университет, и даже только наша школа, Graduate School of Education, предлагает более 400 курсов в год. За год реально прослушать не больше 12 полных курсов, то есть в теории все они могут быть довольно высокого уровня. Но на практике, ты не никогда обладаешь всей полнотой знания, некоторые курсы — обязательны к прослушиванию, и в итоге почти все требовательные студенты выходят из курса с абсолютно оправданным чувством (легкого) неудовлетворения. И с аттестатом полным пятерок.

Шипы и розы Гарвардского образования. Часть вторая.

Из предыдущего поста о "шипах" могло показаться, что я разочарован годом в Гарварде. Это не так, я в полном и абсолютном восторге! Хотя некоторые мои курсы были низкого качества, другие были не просто высокого, а совершенно инопланетного качества. Я знаю, о чем говорю: США — это четвертая страна, где я получаю ученую степень. И я ответственно заявляю, что ничего похожего я нигде не видел. Конкретно в моем случае, такими стали два легендарных курса по адаптивному лидерству в институте госуправления Кеннеди, но подобных курсов здесь много. Это абсолютно недостижимая планка и с точки зрения материала, и с точки зрения педагогики, преподавателей или студенческого состава. Это опыт, который невозможно получать онлайн или прочитав какую-то книгу. Разница между такими курсами и книгой, — как между водопадом Анхель или открыткой с этим водопадом. Ради этого одного стоило ехать в Гарвард.

Помимо таких выдающихся курсов были и те, которые оказались не такими трансформационными, но технически сложными и далеко вне зоны моего комфорта. То, что я их освоил, не только добавило мне знаний или навыков, это просто изменило то, как я думаю о себе и своих возможностях. Как-то по другому смотришься в зеркало после того, как 5 часов пытался понять, что такое нечеткий разрывный регрессионный дизайн — и понял! Можно сколько угодно говорить, что для этого не надо было ехать в Гарвард, но как я уже писал выше, это не всегда работает так просто.

Но если такие курсы можно было взять где-то еще, то такой плотной интеллектуальной среды нет нигде, кроме больших американских университетов. Весь мой год прошел на пятачке в один квадратный километр. Нам этом пятачке, помимо учебных курсов, ежедневно проходили десятки лекций ведущих мировых политиков, ученых, правозащитников, их так много, что ты каждый день себе в чем-то отказываешь. Когда утром в кафе встречаешь Ицхоки, а вечером, по дороге домой, заглядываешь на лекцию Пинкера — это просто обогащает твой опыт так, как его не обогатят подкасты и книги. Совершенно будничный ситуация в Гарварде, это когда тебе читает лекцию человек, который завтра получит Нобелевскую премию. Или когда прямо через дорогу читает лекцию Билл Гейтс или Байден, но тебе уже просто невмоготу куда-то идти. У меня случилось и то, и другое!

Наконец, четвертый аргумент — это то, что экономисты называют положительными экстерналиями. Я не буду говорить про то, что на этом самом пятачке студенты находят бизнес-партнеров и основывают компании-единороги. Это случается, но это не мой опыт (к сожалению!). Мой же опыт состоит в том, что моя жена Катя записалась и прослушала полдюжины совершенно сумасшедших гарвардских курсов — от Public Narrative до Great Food Transformations. Причем прослушала с полным комплектом домашних заданий, групповых работ, презентаций — абсолютно бесплатно. И для меня большой вопрос, кого этот год изменил больше, меня или ее. Поэтому нет, я ни секунды не пожалел, что провел год здесь, вместо того, чтобы продолжить путешествовать по Южной Америке или поехать учиться на похожую программу в Лондон, где обучение стоило вдвое дешевле. Это бесценный опыт.

Адаптивное лидерство, трансформационная педагогика, и у кого в ногах теперь лежит мое сердце

После прошлого поста несколько человек спросили меня, что же делает особенными курсы про адаптивное лидерство в институте госуправления Кеннеди? Попробую ответить! Прежде всего, педагогика курса. Она делится на два компонента: informational learning и transformational learning, то есть из изучения теории — что такое лидерство, чем лидерство отличается от полномочий (authority), какие задачи можно считать техническими, а какие адаптивными; и из переложения этой теории на свой собственный опыт. Этот второй компонент является ключевым, потому что задача курса, в конечном итоге, не в том, чтобы ты что-то узнал, а в том — чтобы ты вышел из него другим человеком. Недавно мне в руки попалась книга Питера Сингера "The Buddhist and the Ethicist", написаная во время его пребывания в буддистском монастыре. Я поймал себя на мысли, что монашеский опыт, должно быть, очень похож на то, что я описываю выше. Он тоже состоит из изучения священных текстов, так и из проживании их, из определенной духовной трансформации. Первое предвосхищает, но не может заменить второго. Нужен личный опыт и личный контакт. Западные университеты произошли из монастырей, но постепенно полностью посвятили себя передаче информации. Такие курсы как адаптивное лидерство в HKS — это возвращение к традиции, где образование является не столько передачей знаний, сколько переизобретением себя.

Если вам показалось, что все это звучит как секта, где мы собирались и пили кулэйд, то да, ровно так это и выглядело! На первом занятии, где все с замиранием сердца ждали, что же такого расскажет наша божественная Фарай Чипунгу, она не сказала ни слова! Она села на стул, спросила о чем мы хотим поговорить и замолкла. Только со временем мы поняли, что такие занятия (их было много) — это моделирование ситуации отсутствия формальной власти: кто попытается взять инициативу на себя? позволят ли ему другие? какие сложатся фракции? На первом занятии одни захотели обсуждать прочитанные тексты, другие — текущую повестку, третьи — происходящее. Чья возьмет? Подать голос несложно, но только каждое слово может увеличить, а может уменьшить твою репутацию, может помочь, а может навредить. Ваш покорный слуга, как говорится, человек не робкого десятка, но ей Богу не просто осуществлять лидерство в аудитории, где твои сокурсники — штатные военные американской армии, мэры городов, правозащитники из Курдистана и дипломаты из Украины.

Часть занятий была посвящена разбору кейсов лидерских неудач. Каждый студент должен был описать свой собственный кейс, и раз в неделю Фарай тянула жребий, чтобы один из студентов представил свой кейс большой группе. Среди кейсов были обычные менеджерские проколы, но были и такие, где в результате ошибки погибали люди, а был один — где министр дал неосторожную рекомендацию президенту, после чего в стране случился социальные взрыв и госпереворот! Помимо этой большой общей группы на 100 человек, были еще малые, по 8 человек, где каждому студенту предстояло камерно представить свой кейс. У маленьких групп был куратор, но он никогда не приходил на встречу группы, позволяя ей работать самостоятельно. Однако, после каждой встречи необходимо было ответить на ряд мудреных вопросов в рамках еженедельной рефлексии.

Результат курса у каждого свой. Некоторые не смогли закончить его из-за эмоциональной нагрузки, уйдя после нескольких недель. Кто-то досидел до конца, но курс их не тронул. У меня — полный восторг, радикальное переосмысление своего кейса, слезы на последнем занятии и сердце в ногах у Фарай Чипунгу. Это не педагогика, а высший пилотаж. Фарай держала на цыпочках такую сложную аудиторию, и это при том, что бóльшую часть времени она просто молчала. Снимаю шляпу!

(на фото: Фарай c моей любимой цитатой и ее традиционным стаканчиком из Dunkin')

Расовая слепота, или как любую идею можно перевернуть с ног на голову

На одном из занятий по адаптивному лидерству со мной произошла примечательная история, о которой давно пора рассказать. Шла может быть третья или четвертая неделя, все уже обожглись и поняли, что с открытым забралом тут не полезешь, и любое действие (intervention), будь то предложение что-то обсудить или вопрос в воздух, — должно быть взвешено, продумано и осуществлено не раньше и не позже, а именно вовремя. В противном случае, можно немедленно получить по носу. Я сидел и планировал одну из таких интервенций, стараясь уследить за нитью спора и не поторопиться. Выждав нужный момент, я протянул руку и сделал лаконичное и выверенное высказывание. Довольный собой я сел на стул и стал предвкушать, как аудитория подхватит мое предложение. Однако, напротив поднялась девушка и указав на меня громко сказала: "А вы заметили, что это уже третье подряд высказывание — и все от белых мужиков?!"

Нужно признать, что, следя за нитью разговора, я совершенно не обращал внимание на расовую принадлежность выступающих. Меня мама с папой учили, что вроде как обращать внимание на такие вещи неприлично. Положим, это было давно, но с тех пор я много лет жил в Великобритании, во Франции, близко дружил с людьми совершенно разного происхождения, и никогда не сталкивался с тем, что расовая слепота — это проблемная позиция. Точно так же, я никогда не ощущал себя белым мужчиной. В США же мне сразу поставили это на вид. Почему?

Расовая слепота (color-blindness) — это понятие, которое уходит корнями еще в XIX век. Тогда, первые аболиционисты утверждали, что конституция США слепа к расе, поэтому белые и черные граждане должны иметь одинаковые права. Это идею поддерживали и многие участники движения за права человека, связанного с именем Мартина Лютера Кинга. Но оказывается, с тех пор это понятие несколько раз вывернули наизнанку. Сначала, консервативная часть общества стала использовать его для борьбы за права ущемленного белого населения. Если изначально слепота должна была восстановить социальную справедливость через введение новых законов и практик, то уже к 90-м она оказалась инструментом отмены этих же самых законов. Иллюстрацией может служить судьба affirmative action, то есть практики положительной дискриминации в крупных университетах США. В знаковом деле Students for Fair Admissions v. Harvard (2013), верховный суд США запретил принимать во внимание расу, что с одной стороны утвердило верховенство расовой слепоты, а с другой — защитило белых абитуриентов.

Потом на это ответили уже либеральные мыслители. Они тоже сделали ход конем и объявили расовую слепоту — формой расизма. Потому что на деле получается, что теперь это просто лозунг, с помощью которого консерваторы закрывают глаза на ужасающее неравенство между расовыми группами практически во всех общественно значимых метриках — доходах, образовании, продолжительности жизни и пр. Трудно спорить с тем, что это неравенство существует, но можно понять и верховный суд США, заявивший, что "eliminating racial discrimination means eliminating all of it". Одним словом, всех можно понять, но я себя чувствовал в той аудитории довольно неловко. Что не отменяет того, что это был ценный и полезный опыт, который навел на много интересных мыслей и оставил богатое послевкусие!

Что определяет то, как мы воспитываем своих детей?

По совету @chukovskaya прочитал довольно интересную книгу Love, Money, and Parenting: How Economics Explains the Way We Raise Our Kids двух экономистов из Принстона. Книга о том, как стили воспитания (parenting) формируются и меняются под воздействием макроэкономических факторов. Я лично привык думать, что то, как родители воспитывают своих детей, определяется в первую личными качествами родителей, и во вторую — какими-то культурными кодами. Авторы предлагают иной, экономический ракурс, утверждая, что именно материальные мотивации определяют и меняют подходы к воспитанию. Наверное, первая мысль, которая здесь возникает, что в бедных странах родители жестче, а в богатых нравы постепенно смягчаются? Что-то вроде этого? Не совсем так! Авторы считают, что основным фактором является не благосостояние страны, а уровень неравенства в нем. Ниже пересказ книги и мои размышления к нему.

В первую очередь авторы предлагают принять за данность, что родители (в настоящем, прошлом и будущем) всегда хотят своим детям лучшего, и воспитывают их так, чтобы те выросли счастливыми и успешными взрослыми. Затем они выделяют три основных подхода к воспитанию: авторитарный, где ребенок строго слушается родителей; дозволительный (permissive), где родитель никак не вмешивается в естественные наклонности ребенка; и назидательный, где родитель убеждает ребенка в необходимости измениться, вести себя так, а не иначе. Авторы подчеркивают, что не считают, что один стиль по определению лучше, а другой —хуже. Они просто отмечают, что распространенность этих стилей сильно коррелирует с уровнем неравенства в стране.

Например, в скандинавских странах, где неравенство невелико, преобладает дозволительный стиль. Родители позволяют детям резвиться и шалить; школы не нагружают лишними предметами; домашки нет. Объяснить этот подход очень просто: при низком неравенстве не так важно, какое образование получит ребенок, у него все будет более-менее хорошо. Кроме того, поскольку отсутствие неравенства обеспечивается высокими налогами, социальными пособиями и пенсиями, то родитель не настолько зависит от будущих доходов ребенка. Соответственно прессовать его не имеет никакого смысла. Наоборот, в странах с высоким неравенством, таких как США или Китай, преобладает назидательный стиль, потому что уровень образования ребенка может изменить доход в десятки раз. Это создает для родителей соответствующие мотивации.

Именно этим авторы объясняют относительно недавнее появление в США таких хорошо известных понятий, как helicopter parenting или tiger moms (см. забавную книгу The Battle Hymn of the Tiger Mother). То есть родителей, которые неустанно следят за успехами ребенка, требуют от него максимума, записывают на все кружки и скандалят в школе. Такой подход к воспитанию, по мнению авторов, стал популярен именно потому, что уровень экономического неравенства в США за это же время взлетел до небес. Я думаю многие согласятся, что в России в последние тридцать лет наблюдаются похожие тенденции, и тоже при увеличившемся неравенстве. Таким образом, это не просто примета времени — это естественная реакция на изменения в обществе, где ставки слишком высоки, а результат ребенка не предопределен заранее.

To be continued…

Атака на Гарвард и международных студентов

Я уже сел писать бравое продолжение поста о том, как авторитарное воспитание уходит в прошлое, когда Трамп в очередной раз показал, что прошлое никогда не стоит сбрасывать со счетов. В очередном витке конфликта с Гарвардом он, по сути, пошел ва-банк и через министерство внутренних дел запретил Гарварду принимать международных студентов. Это огромный удар по Гарварду, где 25% студентов, около 10000 человек, — иностранцы. Но самое поразительное, что это касается не только будущих студентов, но и нынешних. “Harvard can no longer enroll foreign students, and existing foreign students must transfer or lose their legal status.”

Претензии министерства изложены в широко растиражированном письме министрки внутренних дел Кристи Ноем, прославившейся недавно тем, что она не смогла ответить в Сенате, что такое habeas corpus (а точнее, не моргнув глазам, просто ответила наугад). Среди претензий естественно фигурирует отказ Гарварда предоставить данные об участниках пропалестинских демонстраций, а так же то, что министрка описывает как racist "diversity, equity, and inclusion" policies. Поскольку я буквально являюсь Equity and Inclusion Fellow, то получается, что госпожа Ноем интересуется и мной в том числе!

Пока среди студентов полное непонимание того, что будет дальше. Через неделю у нас выпускной, но получим ли мы дипломы — никому неясно. Непонятен и наш юридический статус, то есть действуют ли до сих пор визы, выданные Гарвардом. В чатах студентам советуют обзавестись юристами и не пересекать границу. Моя жена Катя должна вернуться в США через несколько дней, и совершенно непонятно, впустят ли ее в страну. Наконец, пока рекомендуют лишний раз не слоняться по кампусу, чтобы не попасться на глаза агентам ICE, то есть Immigration and Customs Enforcement, которые, как я писал раньше, могут запросто тебя укатать или даже выслать.

Итого: я сижу дома, запасся сухарями и стараюсь не выходить на улицу, чтобы избежать встречи с ментами. Мой юридический статус неясен, поэтому главный контакт в телефоне — юрист-правозащитник. Границы то ли закрыты, то ли используются для того, чтобы отлавливать несогласных. И все это по прихоти одного сумасшедшего старика наверху. Что вам это напоминает, дорогие читатели? Именно! Говорила мне государственная пропаганда, что у них там все так же, как и у нас — не поверил. И вот тебе пожалуйста!

To be continued...

Продолжение хроники из осажденной крепости

За сутки, прошедшие с момента получения письма от министра внутренних дел, ситуация несколько прояснилась. Во-первых, студенты получили аж два письма от ректора Гарварда Алана Гарбера. В первом из них он называл действия администрации незаконными и неоправданными, и обратился к междунарожным студентам с совершенно трогательной сентенцией: "Know that you are vital members of our community. You are our classmates and friends, our colleagues and mentors, our partners in the work of this great institution. Thanks to you, we know more and understand more, and our country and our world are more enlightened and more resilient. We will support you as we do our utmost to ensure that Harvard remains open to the world."

В другом письме ректор сообщил, что Гарвард подал иск в бостонский суд, и уже в пятницу утром суд приостановил действие вчерашнего указа. Должен сказать, что это конечно большой недостаток американской системы по сравнению с российской. Только ты приготовился, как Джордано Бруно, пострадать за правду, и даже придумал остроумный панчлайн, который бросишь агенту ICE, пересекая границу, ("можно выслать студента, но нельзя депортировать истину!"), как тут какой-то рядовой судья берет и блокирует указ! К счастью, указ заблокирован только до 29-го мая, когда, во-первых, состоится полноценное заседание суда, а во-вторых — выпускная церемония для нескольких тысяч студентов Гарварда. Посколько церемонию проходит в историческом дворе Гарварда, окруженным высоким забором, я не могу избавиться от мысли, что в случае решения не в пользу университета агентам ICE даже не придется никого отлавливать. Мы все, как овечки, будем сидеть и ждать их в загоне.

Так или иначе, дипломы международные студенты видимо все же получат. Да и мою подругу Милицу, которая заслуживает отдельного поста в моей хронике, сегодня впустили в страну с Гарвардской визой. Однако, совершенно очевидно, что от этой ситуации в любом случае пострадают и студенты, и Гарвард, и Америка. Студенты пострадают потому, что возможность остаться работать в США, которая есть у держателей виз F-1 и J-1, все равно привязана к способности университета их продлевать и обслуживать. И парадоксальность ситуации заключается в том, что даже если Гарвард выиграет все суды, урон уже нанесен. Чтобы работать, нужен работодатель, а какой работодатель будет брать сотрудника, если он "висит" на визе, которую хочет аннулировать Трамп? Гарвард же и США пострадают от утечки мозгов, которая происходит прямо на наших глазах: многие студенты, аспиранты и выпускники переберутся в Великобританию, Европу или даже Китай. Вот тебе и Америка great again.

Продолжение поста о стилях воспитания: роль школы, культуры и ценностей

Пока Трамп поставил террор на паузу, вернемся к нашим баранам. Итак, в первой части мы узнали о том, что стили воспитания, которую выбирают родители для своих детей, в большой степени зависят от экономического устройства общества и, в частности, от уровня неравенства. Там, где неравенство ниже, преобладают дозволительные практики, а где оно выше — более требовательные. Естественно возникает вопрос: если экономика создает такие сильные стимулы, то какую роль играют другие факторы и, прежде всего, школа? Я-то грешным делом думал, что школа играет если не решающее значение в воспитании детей, то по крайней мере существенное. Но авторы предлагают взглянуть на институт школы именно в рамках этого сложного и многогранного взаимодействия между семьей, ребенком и обществом. Оказывается, очень часто, особенно в демократических странах, школа просто отражает запрос родителей и их модель воспитания. Так, в Финляндии низкое неравенство, пермиссивные родители, а в школах — мало обязательных уроков, не поощряется конкуренция, нет тестов, отсутствует треккинг. Поэтому же в Финляндии минимальная разница в качестве школ. В США же, наоборот, неравенство велико, родители более требовательны, и это отражено в школьной системе: детей тестируют каждый год, делят на потоки, а сами школы значительно отличаются друг от друга по качеству обучения. В обоих случаях экономическая модель, по сути, воспроизводит сама себя через институт школы.

Но бывает, что это взаимодействие не такое линейное. Авторы приводят в пример Францию и Испанию, где экономическое неравенство относительно невелико, а преобладание авторитарных и конкурентных практик, наоборот, выше, чем предсказывает регрессия. Ну, не одной экономикой, как говорится, будем сыты: есть еще старое доброе католическое воспитание и Эколь Нормаль Сюпериер! Наличие традиции элитных школ, а так же экзаменов, от которых многое зависит (high stakes exams) — важнейший фактор при выборе модели воспитания. Но я напишу об этом отдельно.

Авторы приводят очень много корреляций между разными родительскими ценностями (измеряемыми через опросы) и уровнем неравенства в стране. Например, всего 12% родителей в Швеции считают умение напряженно работать — ценностью в воспитании ребенка. В США таких родителей — 65%. Наоборот, воображение ценится 60% родителей в Швеции и всего 35% в США и 15% в России. Разумеется, я не мог не задуматься о своем личном опыте. Будучи директором (частной) школы, я осознанно отказывался от авторитарных элементов в пользу назидательных или пермиссивных, от восточных моделей школы в пользу скандинавских. Я даже написал колонку о том, что школа необязательно должна прививать любовь к труду. (Да-да, я написал несколько текстов на Дзен, можете надо мной смеяться!). И мне казалось, что я делаю это из этических и эстетических соображений, в противовес царящему вокруг авторитаризму. Другими словами, мне казалось, что правильно было бы так управлять любой школой, и государственной тоже. Но теперь мне кажется, что, возможно, за этим скрывалась и экономическая мотивация: поскольку дети в нашей школе были, преимущественно, из благополучных семей, то прививать им излишнюю соревновательность как бы не имело никакого смысла. А в государственной же школе многие из этих ценностей бы просто оказались неуместны.

Что изображено на этой фотографии?

В предыдущем посте я рассказал, что на волне изучения того, как взаимосвязаны родительские стили воспитания, экономика и устройство школы, я наткнулся на два поразительных факта. Первый я озвучил, и хотя никто, совершенно никто не спросил про второй, я не стану обижаться, и о нем тоже расскажу. Состоит он в том, что стили воспитания, которые выбирают родители, очень сильно зависят от устройства школьных экзаменов в стране. А точнее, от наличия и количества того, что называется high-stakes examinations, то есть экзаменов, от сдачи или не сдачи которых может зависеть образовательная траектория ребенка, или трудовая — учителя. Например, в США детей обязательно тестируют каждый год с 3 по 8 класс (наследие No Child Left Behind Act); потом снова в старшей школе; на выпуске из школы бывает обязательный для штата экзамен (как MCAS); а для поступления в университет нужен еще и SAT. Разумеется, это очень благодатная среда для вертолетных родителей. А в Финляндии, наоборот, экзаменов почти нет, а среди школьных тестов есть настолько формирующие, что их результаты не сообщают ни ребенку, ни родителю.

Но потрясшая меня деталь связана с китайской системой тестирования. Как известно, Китай — это буквально родина tiger moms, и это не случайно. Важную роль в китайском школьном образовании играет тест гаокао, аналог нашего ЕГЭ, определяющий поступление школьников в лучшие вузы страны. Готовятся к экзамену долго, усердно, ставки чрезвычайно высоки. И хотя я много читал про восточные методы подготовки, даже я пришел в изумление, узнав, что пятнадцать лет назад в сеть попали фотографии, где китайские школьники готовятся к гаокао...под капельницами! Я специально откопал фотографию — судите сами. Якобы школа потом оправдывалась, что это всего лишь небольшие инъекции аминокислот для дополнительной энергии, но я, честно говоря, не понял, почему это может служить оправданием.

Вот так-то, дорогие родители! А вы еще жалуетесь, что ребенку задали много домашки. Под капельницу его — и можно даже ужином не кормить.

Готовясь прощаться с Кембриджем, стал думать о том, как изменил меня этот год

Не что я узнал, или какие навыки приобрел, а как изменились мои привычки или образ жизни. Одно изменение лежит на поверхности: я впервые за 25 лет провел целый год в одной единственной стране. Да что там в стране, на одном квадратном километре вокруг Гарвардского двора! Я человек беспокойный, подвижный, и для меня это необычно. Другое изменение в том, что мы с Катей перестали есть мясо. Прочитав Animal Liberation Питера Сингера, убедительный философский манифест в пользу вегетарианства, нам показалось, что будет неправильно просто поставить его на книжную полку и даже не попробовать изменить себя. В итоге, мы уже год не едим курицу или красное мясо, и прекрасно себя чувствуем. Не скрою, я до сих пор радуюсь каждый раз, когда официант, перепутав тарелку, приносит мне чикен масала вместо панир масала; но и покупать курицу в супермаркете меня совершенно не тянет.

Из более необычного, я с удивлением для себя стал гораздо лучше относиться к экономистам. В далеком 2003-м году я поступил на экономический факультет Лондонской Школы Экономики, но после первой же лекции перевелся на философский — такой скучной мне показалась экономика. Но за этот год стало совершенно понятно, что если хочешь заниматься системными вещами в образовании, лучше идти не на педагогический, а на экономический факультет. Половина самых интересный статей и книг, прочитанных мной за год, написаны экономистами, включая таких нобелевских лауреатов как Джошуа Ангрист или Джеймс Хекман. В итоге, я так увлекся, что прочитал несколько популярных книг по экономике, которые никак не связаны с образованием. А когда на нашем выпускном объявили, что одну из почетный степеней получает Эстер Дюфло, я первый вскочил как ошпаренный и забарабанил в ладоши.

Но вероятно самым важным и необратимым изменением за год стало то, как много я стал пользоваться искусственным интеллектом. Причем не для решения бытовых задач или быстрых вопросов, а ровно в тех случаях, когда раньше я обратился бы к человеку: наставнику, другу или профессионалу. За этот год я просил chat gpt:

— объяснить мне то, чего я не понимаю, скажем, какую-то нетривиальную эконометрическую идею. Он с большим отрывом объяснял ее понятнее, чем многие наши педагоги, лучше калибровал ответ, а главное — его можно было расспрашивать бесконечно
— дать мне полноценную юридическую консультацию (об этом напишу отдельно)
— потренировать меня перед интервью
— определить болезнь и подобрать лекарство
— придумать каламбур
— но наверное чаще всего я использовал его как собутыльника, то есть для того, чтобы просто поговорить на интересующую меня тему, обкатать идею или спросить дружеского совета. Он просто мастерски справлялся с этой задачей! Пару раз, не шучу, эти вечерние разговоры довели меня до слез от ощущения того, как глубоко он меня понимает. И точно, ни одна живая душа мне не дала столько интересных рекомендаций о том, что я мог бы прочитать, посмотреть или послушать. Конечно, качество беседы всегда будет зависеть от обоих участников, но тут, сами понимаете...

Это пост поддержки организации "Выход", которая помогает ЛГБТК+ людям в России. Она попросили меня поучаствовать в акции 30 дней союзничества с квир-людьми в России: сделать публикацию, порекомендовать фильм или книгу. Так получилось, что за рекомендацией даже не пришлось далеко ходить: я только что познакомился с квир-автором, который произвел на меня громадное впечатление. Ниже небольшая рецензия на его творчество, буду вам благодарен, если вы ее прочтете. А здесь вы можете поддержать фонд «Выход», сделав пожертвование в его пользу.
_________________________________________________________________________________________________________________

Одним из главных литературных открытий этого года стала для меня проза малоизвестного в России американского писателя Джеймса Болдуина (1924-1987). Болдуин малоизвестен в России, наверное, потому, что центральная тема его романов и эссе как будто бы далека от интересов тех, кто пишет и читает по-русски. Она состоит в попытке описать и зафиксировать мироощущение темнокожего писателя в современной ему Америке, определить свое отношение к ней, выбрать роль. Я говорю темнокожего, но Болдуин бы сказал Negro — в пятидесятые, Black — в шестидесятые и African-American — в семидесятые; а его самого в пятидесятые, шестидесятые и семидесятые многие соплеменники назвали бы проще — nigger!  

Я бы никогда не подумал, что эта тема тронет меня лично. В конце концов, она довольно далека от опыта гетеросексуального, цисгендерного, белого мужчины, ей сложно подобрать аналогию или примерить на себя. Но, оказалось, что такая сложность возникает только на первый взгляд. Взяв в руки собрание эссе Болдуина, я буквально не сумел от него оторваться из-за точности формулировок, из-за такой знакомой отстраненности, горечи, одним словом, из-за ощущения узнавания и созвучия тому, что сегодня чувствую я и, вероятно, некоторые мои современники. 

Первое, что бросается в глаза — это сложное, подвижное, временами двусмысленное отношение Болдуина к своей родине, Соединенным Штатам Америки. Причем не только к государству, а именно к той общности, которая включает и государство, и народ, и его законы, обычаи и нравы. Он всегда говорит об Америке и американцах в третьем лице, как о какой-то чужой, заболевшей стране, стране, которая не понимает и не принимает его, стране, наполненной лицемерием, жестокосердием и насилием. Он горько усмехается над официальной американской историей, над ее мифологией, внешней и внутренней политикой, над ее гимном. Понять чувства Болдуина не сложно. Рефрен The land of the free and the home of the brave звучит не очень убедительно, когда двадцать миллионов темнокожих американцев не имеют права ходить в те же школы, что и белые, ездить с ними в одних и тех же автобусах или голосовать на выборах. 

Читать дальше

Я перестал писать про образование, потому что как только закончилась учеба, меня совершенно поглотила тема черной идентичности, движения за права человека и американского юга. Я взахлеб читаю Болдвина, Фолкнера, исторические книги, биографии, и во всем мне чудятся параллели с нашей собственной историей, с нашей борьбой, нашими идеалами и нашими противоречиями. Поскольку писать я могу только о том, что меня действительно интересует (куда влечет меня свободный ум!), то и блог этот неизбежно будет меняться, и станет в первую очередь хроникой моих интересов. Куда, конечно, всегда будет входить и образование.

Но сегодня я хочу рассказать об одной из самых лучших нон-фикшн книг, прочитанных мной в последнее время. И это — "Автобиография Малкольма Икс, рассказанная Алексу Хейли". Малкольм был одним из самых заметных темнокожих лидеров 1950-1960х, но при этом своеобразным антиподом Мартина Лютера Кинга. Во-первых, он был мусульманским проповедником; во-вторых, он требовал не интеграции с белым большинством, а отделения от него; в-третьих, и самое важное, он презирал ненасильственное сопротивление Кинга и настаивал на праве темнокожих на самооборону. Чем, конечно, нехило напугал белый истеблишмент. Малкольм состоял в движении Нация Ислама, которое он покинул, разочаровавшись в нем, после чего был застрелен его же членами как предатель.

Когда я купил книгу, я был немного разочарован тем, что ее написал журналист Алекс Хейли на основе глубинных интервью с Малкольмом. Но оказалось, что это делает книгу только сильнее, честнее, а эпилог, написанный уже после смерти Малкольма, не просто уместен, а раскрывает героя еще ярче. Уникальность этой автобиографии в том, что она написана в последние, очень динамичные два года жизни автора, когда его взгляды очень быстро менялись. Из-за этого появляется совершенно неожиданный эффект, когда книга устаревает по мере того, как ты ее читаешь. Приведу пример. После очень бодрой первой половины книги, где описаны детство, юность и тюрьма — Малкольм был и хастлером в Гарлеме, сутенером, грабителем домов в Гарварде (!), и кладменом, читается эта часть на одном дыхании — Малкольм переходит к своему обращению к религии и участию в движении Нация Ислама.

Читая эту часть ты не можешь не подумать о том, насколько автор, обвиняющий других в том, что им промыли мозги, оказывается сам одурачен, гипнотизирован обыкновенным культом. Насколько этот честный, страстный, неподкупный, харизматичный человек делит мир на черный и белый и как будто напрочь лишен критического мышления. Всех белых он называет "дьяволами", Кинга — «современным дядей Томом», «куклой», «так называемым лидером», марш на Вашингтон — «фарсом на Вашингтон», он открыто высмеивает речь “I have a dream”. И вот по мере того, как читатель разочаровывается в авторе, жалеет его, понимает его уязвимость, необразованность, какое-то наивное бессилие…по мере всего этого, автор сам начинает это осознавать! И уже к последним главам автобиографии он смотрит на первые совершенно иначе. Согласно Хейли, Малкольм даже порывался переписать первые части автобиографии, чтобы смягчить картину того, как он боготворил Нацию Ислама, но тот переубедил его. Благодаря этому создается потрясающий эффект исповеди, когда ты читаешь о тех или иных грехах не в прошедшем времени, а в настоящим, вот они, прямо перед тобой.

Видимо именно из-за этого эффекта Болдвин, пытавшийся сделать из автобиографии киносценарий, в итоге посчитал, что экранизировать ее невозможно ("I didn’t want to participate in another killing of Malcolm"). И хотя это в итоге было сделано, Спайк Ли, на мой взгляд, просто пересказал хронологию жизни автора, не сумев отразить, как само написание книги стало для автора формой терапии. Поэтому я советую в первую очередь книгу, а не фильм — она прекрасна написана и расскажет вам о современной Америке больше, чем любая другая!

Образование и правозащита

Сегодня мне 41, как-то многовато уже, а я, вместо того, чтобы взяться за голову и искать работу, продолжаю свое погружение в мир американского движения за права человека. На днях проглотил шестьсот страниц совсем свежей биографии Мартина Лютера Кинга. Что сказать? По-моему Кинг — самый великий из американцев, за возможным исключением Линкольна, биографии которого я не читал. Великие люди совершают великие ошибки, и биография Кинга полна эпизодами, которые его не красят. Однако, никакие ошибки не могут затмить его достижений и масштаба его личности. Мой главный вывод, наверное, состоит в том, насколько его ненасильственное движение, которое часто обвиняли в пассивности и неспособности приносить реальный результат, было эффективным, даже агрессивным, и в то же время абсолютно аполитичным.

Однако, пересказывать я биографию не хочу, а лучше скажу, что много думал о том, как интерес к правозащите сочетается с интересом к образованию. И понял, что это в конечном итоге один и тот же интерес, одна тема. И не в том отстраненном смысле, что образование — это само по себе право, закрепленное в декларации о правах человека. А в самом что ни на есть будничном. И история Civil Rights Movement прекрасно это иллюстрирует. Одним из хорошо известных, но немного периферийных действующих лиц этого движения, был Роберт Мозес. Он едва упоминается в биографии Кинга, потому что был низовым, то что называется grass-root лидером, и большой политикой почти не занимался. Вместо этого, он работал непосредственно на земле и помогал c регистрацией темнокожих избирателей в самом опасном штате из всех возможных — в Миссисипи. Помогать с регистрацией нужно было потому, что просто так голосовать было нельзя, а в регистрации на избирательных участках темнокожим отказывали, зачастую под предлогом неграмотности. Соответственно Мозес, среди прочего, занимался образованием местного населения, стремясь сделать их полноценными членами общества.

Работа это была опасной, его несколько раз чуть не убили, и она не очень нравилась властям. В итоге его призвали в армию, чтобы отправить во Вьетнам, хотя он был на пять лет старше границы призывного возраста (знакомая ситуация, м?). Мозес уехал в Канаду, потом в Африку, где прожил десять лет, и вернулся в США только тогда, когда это была уже совсем другая страна. Чем он занялся вернувшись в США? Он запустил Algebra Project, низовой некоммерческий проект, помогающий детям из бедных районов изучать математику. Казалось бы, не самый очевидный выбор для известного правозащитника. Однако, логика Мозеса была проста: как в начале шестидесятых неграмотность лишала человека возможности быть полноценным членом общества, так в начале девяностых этим барьером оказалась математическая неграмотность. Хорошо известно, что выбор вполне определенных курсов по математике в средней школе США — один из самых сильных предикторов будущего успеха ребенка сегодня. А, конечно, в большинстве бедных школ таких курсов даже нет на выбор.

Эту логику легко применить к современной России. Нет никакого сомнения, что даже если оставить за скобками прямые манипуляции, идеологию, разговоры о важном, то окажется, что низкий уровень школьного образования в России — это прямое поражение граждан в правах (disfranchisement), опять, не с какой-то высокопарной точки зрения, не sub specie aeternitatis, а в самом повседневном значении лишения граждан способности полноценно участвовать в политическом процессе своей страны. И единственное, что я сегодня себе желаю — это в будущем иметь возможность что-то сделать для того, чтобы это исправить.

Обращение к школьным учителям

Наткнулся на эссе Джеймса Болдуина 1963 года "Обращение к учителям". Рекомендую! Оно хорошо иллюстрирует мою мысль о том, насколько все написанное им должно откликаться у сегодняшней русскоязычной аудитории. Но здесь Болдуин подходит к вопросу, непосредственно интересующему нас — школьному образованию. Он начинает в лоб: "Let’s begin by saying that we are living through a very dangerous time." Дальше Болдуин описывает легко узнаваемую дилемму, стоящую перед любым учителем темнокожего ребенка в современной ему, да и нам, Америке. С одной стороны, учитель должен преподавать официальную историю США, давать клятву верности флагу, рассказывать о равенстве свобод и возможностей. С другой, каким-то образом объяснить ребенку, почему в учебниках истории не сказано ни слова про рабство, почему там вообще отсутствуют темнокожие действующие лица, и почему он сам, при декларируемом равенстве свобод и возможностей, должен ездить в задней части автобуса, когда белые дети едут спереди. Так недалеко и до шизофрении, грустно замечает Болдуин.

Нет сомнения, что абсолютно такие же дилеммы стоят сегодня перед российскими учителями, и вообще перед любыми учителями, воспитывающими детей в условиях диктатуры. Они вынуждены работать с последней редакцией конституции, рассуждать о независимости суда, запрете на цензуру, международном праве — все это утвержденные темы уроков обществознания. Но если они честны с собой и с детьми, они должны каким-то образом объяснять почему тот мир, в котором они живут, так сильно отличается от описанного в учебниках. Еще когда я был директором школы, мы регулярно обсуждали этот педагогический парадокс. Кажется, что цель школы заключается в том, что помочь ребенку стать полноценным и продуктивным членом общества. Но что делать, если общество ему враждебно? Что тогда должна делать школа? Учить его выживать в этом обществе? Бороться с ним? Эмигрировать?

Здесь я не могу не провести параллель с еще одним важным понятием из истории черной идентичности, так называемым двойным самосознанием, сформулированным одним из первых лидеров темнокожей Америки, социологом Уильямом Дюбуа. Согласно Дюбуа, чтобы выжить в Америке, темнокожий должен постоянно видеть себя своими собственными глазами, но и глазами белого человека, маневрируя, предвосхищая и отвечая на ожидания и одной, и другой социальной реальности. Не этому ли мы вынуждены учить и наших детей? И не является ли двойное самосознание единственно возможным решением для педагога в условиях диктатуры?

Болдуин — поздний современник Дюбуа, и пишет уже тогда, когда многие его идеи казались устаревшими. Поэтому его совет учителям отличается от того, который мог дать его предшественник:

"Now if I were a teacher <...> and I was dealing with Negro children, who were in my care only a few hours of every day and would then return to their homes and to the streets, children who have an apprehension of their future which with every hour grows grimmer and darker, I would try to teach them — I would try to make them know — that those streets, those houses, those dangers, those agonies by which they are surrounded, are criminal. I would try to make each child know that these things are the result of a criminal conspiracy to destroy him. I would teach him that if he intends to get to be a man, he must at once decide that his is stronger than this conspiracy and they he must never make his peace with it."

Унесенные ветром, ресентимент и фальсификация истории

Следуя нашему новому интересу, мы с Катей решили осуществить путешествие по югу Америки, тому, что называется Deep South, с первой остановкой в Атланте. Здесь я открыл для себя удивительное явление, о существовании которого к своему стыду я ничего не знал. За последние три года мы все много читали о том, что такое ресентимент, Веймарский синдром, и как Россия, несмотря на предостережения, пришла к диктатуре, фальсификации истории и моральному банкротству. Я так же читал, как эти понятия, ложатся на опыт других стран, прежде всего Германии. Но я был уверен, к США они не применимы. Ведь эта страна (как она любит почему-то утверждать!), не проиграла ни одной войны, не переживала оккупации и не имеет опыта национального унижения.

Оказалось, что страна может думать, что угодно, но американский юг знает, что войну он проиграл — гражданскую. После чего пережил де факто оккупацию северными войсками, которые сделали все, чтобы вся историческая ответственность за рабовладение легла именно на юг. В ответ на этот унизительный опыт, южные штаты, уже начиная со второй половины XIX века, принялись конструировать альтернативную историю США, The Lost Cause of Confederacy. Согласно этой истории:

1) Довоенный юг был землей полной достатка и гармонии, где белые и черные граждане жили в дружбе и взаимном уважении
2) Гражданская война случилась не из-за рабства, а из-за того, что северяне хотели влезать в суверенные дела отдельных штатов, то есть по сути вонзили нож в спину
3) Реконструкция, то есть период, когда северные штаты пытались заново интегрировать юг, — это время северной диктатуры и разгула преступности. То есть такие лихие девяностые

Эта альтернативная история породила десятки учебников истории, художественных произведений и прочего нарратива. Но наверное самым известным ее олицетворением стали "Унесенные ветром". Поскольку действие происходит в Атланте, мы решили его пересмотреть. Оказалось, что это не кино — а просто учебник истории под редакцией Владимира Мединского. Только не смейтесь, но оказывается муж Скарлет О'Хара и ее возлюбленный (это разные люди!) — просто напросто члены Ку Клукс Клана, и устраивают карательные рейды на поселки, где живут темнокожие! Этот эпизод есть и в фильме, и преподнесен он как благородное возмездие за испуг ни в чем неповинной женщины.

Кстати, премьера "Унесенных Ветром" тоже прошла в Атланте в 1939 году. Разумеется, только для белых. Единственные темнокожие, кого пригласили на премьеру, были участники хора местной баптистской церкви Эбенезер. Они, переодетые в костюмы рабов, спели для гостей перед премьерой. Одним из участников хора, на фото в первом ряду, был десятилетний Мартин Лютер Кинг.

Дети и политика

Мы приехали в город Бирмингем, штат Алабама, где произошли одни из самых ярких и одни из самых трагичных эпизодов движения за права человека. В середине века город был одним из наиболее сегрегированных в США, и одним из самых опасных для темнокожего населения. Дома и церки темнокожих здесь взрывали так часто, что город стали называть Бомбингем. Здесь были убийства, тюремные заключения активистов, Мартин Лютер Кинг написал здесь знаменитое "письмо из Бирмингемской тюрьмы", но случилось здесь и нечто другое, чего не было в других похожих городах юга — детский крестовый поход.

Когда я был директором школы в России, нам с командой часто приходилось обсуждать возможно ли "вовлекать детей в политику". Обсуждать приходилось не потому, что кто-то из нас сомневался в ответе, а потому что это было заученной мантрой российской пропаганды, испугавшейся поддержки Навального среди молодежи. Нельзя, дескать, манипулировать детскими умами и вовлекать их во "взрослые" игры. Даже оставляя за скобками всю циничность этого аргумента, ведь сегодня государственная школа буквально пропитана пропагандой, я никогда не понимал его содержания. По-моему, прямая цель школы — это вовлечение детей в политику. Не в том смысле, что учителя должны по разнарядке выводить детей за руку на митинги, а в том, что они должны воспитывать политически активных граждан. Грубо говоря, школа должна сделать так, чтобы ребенок имел привычку ходить на митинги, а уже на какие — пусть решает сам.

В Бирмингеме это звучало особенно остро. Ведь важная часть требований протестующих состояла именно в десегрегации школ, то есть дети были прямыми заинтересантами движения. Но даже когда требования не относятся непосредственно к школе, дети всегда больше других заинтересованы в качестве общества, где они вырастут. Руководствуясь этой логикой, команда Кинга (который в это время как раз был в Бирмингемской тюрьме) организовала детский крестовый поход. 2 мая 1963 года более тысячи школьников пропустили уроки и вышли маршем из 16-й Баптистской церки в Бирмингеме, чтобы требовать соблюдения своих прав. Несколько сот из них были арестованы, но на следующий день их вышло еще больше. Власти города решили разогнать марш собаками и водометами, это попало на первые страницу газет (выше — одна из самых известных фотографий того времени), вызвало волну возмущения и в конечном итоге убедило Кеннеди начать работу с Civil Rights Act, который был принят в 1964 году.

А 16-ую Баптистскую церковь в сентябре взорвали во время воскресной школы. Погибли четыре девочки.