у пытливого конспиролога-утенка этот скриншот, конечно, вызвал бы истерику: самый медийный отечественный лениновед сидит в футболке, которая отсылает к подлинной советско-российской метрополии; эврика. мы не утята — и потому тихонько порадовались, узнав, что наши кумиры Л.А. Данилкин и А.В. Юрчак снялись в новом выпуске «Редакции»; да что там — в голову бы не пришло включить, если бы не они.

​​один из самых успешных российских литературных коммерсантов, Борис Акунин решил максимально диверсифицировать свое присутствие — в ход пошел даже его старый аватар Анна Борисова, от лица которой он написал роман «Там…» (за туманами). новости про телепроекты БА ложатся так кучно, что впору ждать известий о двух других как минимум запусках — «Аристономии» (копродукция телеканала «Дождь» и «Радио Свобода») и «Девятного спаса» (разумеется, на «Царьграде»).

одна из самых странных, мало относящихся к предмету мыслей, которая пронзила ближе к финалу третьего сезона «Сопрано» — какой замечательно невротичный Франц Кафка вышел бы из Майкла Империоли.

не помню, чтобы Ad Marginem когда-то давало зарок не издавать больше фикшн, но все равно — трудно игнорировать потепление редакторов издательства к художественной прозе — что бы эти слова сегодня ни значили. «Покой» и «Средняя Азия в Средние века» — это, положим, архив, похвальное заполнение лакун; «Crudo» Оливии Лэнг – книга во всех смыслах из другого теста: с точки зрения условий производства — фаст-фуд, какие-то семь недель труда; на уровне тем — свежая The Guardian в соответствующей идеологической оправе. особенно интересно это читается из России, где все нулевые выращивалась и тщательно описывалась целая цайтгайст-литература — но (тут проступают различия) в чужую шкуру авторы отечественных передовиц, кажется, не залезали: Александру Архангельскому не пришло бы в голову писать «Цену отсечения» от лица, скажем, Евгения Харитонова, а Дмитрию Быкову — притворяться Виктором Соснорой; а Лэнг, представьте себе, сподобилась — и вот уже русский перевод кэти-акеровского Empire of the Senseless) перестает казаться такой фантастикой.

между карантинами у меня вышла и другая статья в журнале AM — про чудовищную экранизацию нашего любимого романа Remainder, которая вроде как ничего не оставила от меланхолии оригинала, но высветила одну из потаенных тем книги — двойное преображение героя, которого произошло с ним в результате аварии и упавших на голову миллионов.

мы сопереживаем драме Кармелы. симпатизируем меланхоличному Энтони-младшему. волнуемся за доктора Мелфи, полюбившей опасного пациента. мысленно аплодируем остротам капризного Джуниора. сочувствуем Тони — который, конечно, всегда хочет как лучше. но если и есть в «Сопрано» кто-то абсолютно бескорыстный, терпеливо сносящий несправедливые упреки, не требующий за свою доброту ничего взамен, то это Бобби Баккальери. думается, именно он — пнинианской комплекции рохля — и есть тот «положительный идеал», с которым положено соотносить себя зрителю, ищущему в этой истории моральный урок.

​​Батай в пещере, Фуко с волосами, Беккет в отпуске, Жижек ест два хот-дога одновременно, Хомский с гномом (тоже Хомским) — твиттер «writers doing normal shit», положим, развлечение на десять минут, ну и что теперь, лишать себя его?

Луиза Глюк «Вечерня»

В своё отсутствие ты позволил мне
пользоваться землей, ожидая хоть какую-то
прибыль от своих инвестиций. Докладываю:
я потерпела полнейший крах, особенно
в том, что касается помидоров.
Похоже, мне нельзя доверять помидоры.
А если уж доверил, то давай обойдёмся
без ливней, без вечных ночных холодов:
другим же краям достается двенадцать недель лета.
Ты здесь, конечно, хозяин, и всё же
семена посадила я, и я же следила, как побеги
пробиваются сквозь землю, словно крылья, и когда они покрылись
чёрной сыпью и увяли, сердце моё разбилось. Вряд ли
у тебя есть сердце в нашем понимании
этого слова. Живые и мёртвые равны пред тобою,
а значит, тебя не трогают предзнаменования,
и тебе не понять, как пугает нас сыпь на листве,
и алый клен, что осыпается в августе,
когда наступает тьма: я же
в ответе за эти листья.

1992, перевод Дарьи Горяниной

​​«Я все время хотел почувствовать себя настоящим. Все мое существование наполнено было ложью, потому что я всегда был очень хорошо защищен, я никогда не страдал по-настоящему. Я натравливал себя на страдание, от которого тут же ускользал с помощью нехитрого защитного маневра. Я играл с собой во всякие игры: в признательность, в жалость, в любовь, в заинтересованность, но всегда где-то во мне оставался твердый, холодный, нерастворимый осадок. И смутно ощущая его в себе, я думал: нет, это еще не я, это еще не моя жалость, любовь, заинтересованность».

новый мастерпис любимого нашего автора: Игорь Гулин про переиздание «Дневника» Юрия Нагибина, который несколько недель назад материализовался в «Фаланстере»; очень точный текст о том, каково это — беспробудно грезить о величии, будучи умеренно талантливым, завистливым, дурным, судя по всему, человеком.

​​еще не знаю, что там «Эксгибиционист» (с одной стороны, провозглашенный отличной книгой, с другой — трудно не согласиться с Валентином Дьяконовым, которого цитировала Яна Сидоркина: «Павел Пепперштейн — объект совершенно некритической любви в профессиональном и зрительском сообществе. Эдакий талантливый двоечник, окруженный учителями, выдающими бесконечные кредиты на будущее. И пока всеобщее внимание не прекратит его развращать, мы так и будем смотреть на недодуманные и недоделанные работы»), — зато удалось посмотреть два эпизода сериала «Пепперштейн. Сюрреалити-шоу», в которых ПП пьет вино и вспоминает, как Тимоти Лири оснастил Сергея Бугаева таблеткой ЛСД, чтобы тот начал здесь психоделическую революцию, а русский патриот Владимир Солоухин вызывал тень американского классика Владимира Набокова. занятное, естественно, зрелище, — но и какое-то подозрительно безопасное, по умолчанию обреченное на любовь: немногих, но сильную. почему-то осенью 2020-го эта пепперштейновская неуязвимость, невозможность поражения (см. также интервью на «Полке», в котором сквозит — ну, не самодовольство, конечно, но какая-то неприятная вескость) начинает раздражать.

​​новая «Корона» выглядит дороже, амбициознее и, что ли, широкоугольнее, чем три предыдущих сезона — хотя, казалось бы, куда; на ум, среди прочего, приходят промо-материалы к «Карточному домику», от которых стыла кровь и стекленели глаза — и в таком фарфоровом состоянии ты и сидел сквозь тринадцать серий стыда и скуки. что десять раз завизированная главными героями «Корона» умнее и острее вымышленных записок об Ундервудах, стало понятно еще год назад, когда протагонистом сделался Чарльз; надо полагать, в четвертой части курс останется более-менее тем же, а на месте обаятельного премьера-социалиста окажется человек, которую ненавидят такие разные люди, как Алан Мур и Джулиан Барнс, — отсюда, похоже, и лед.

популярное мнение, которое только прикидывается непопулярным: Светлана Кириленко (sic!) из «Сопрано» — унопед, веб-разработчица, резонер, «Грета Гарбо» — один из лучших русских персонажей в истории телевидения; еще один альтернативный центр силы в сериале — не столько моральная инстанция, сколько носительница цельного, принципиально не-западного мировоззрения.

рубрика «теперь живите с этим» – ее сыграла белорусская актриса Алла Клюка, которую тут больше знают по роли Евлампии Романовой.

добрался до камео Мэттью Вайнера в первой серии пятого сезона «Сопрано», в которой он играет эксперта по гангстерам; невинная мета-штука — учитывая, что ровно с этого эпизода и началась его работа над сериалом.

при этом, как ретроспективно кажется, «Два Тони» в чем-то предсказывает собственное шоу МВ. например, вот эта замечательная находка с черным медведем у бассейна — очень простой вроде бы символ (ну да, Тони таким же шатуном расхаживает по дому Кармелы) — но удачно встраивающийся в бестиарный ряд сериала (многозначительные утки, рыбы, собаки). или динамичный, игривый, обаятельно-угрожающий образ Тони-холостяка, предвосхищающий живчика Дона после разрыва с женой. или то, что позорная для серьезных гангстеров история про неудачную охоту на русского в лесу превратилась в богатый на подробности анекдот в курилке: вспомним восьмую серию седьмого сезона Mad Men, когда Дон так же ухарски рассказывает случайным знакомым про свое детство в борделе — стыдное прошлое, которое он старательно оберегал.

давненько не брал он в руки шашек: олды, конечно, помнят, что Глеб Морев готовил к изданию собрание сочинений Андрея Николева, «Дневник 1934 года» Михаила Кузмина и «Под домашним арестом» Евгения Харитонова — ну, это если брать верхний слой русского модернизма; теперь он планирует опустить голову в пасть к большой крокодиле — так, по крайней мере, автор обложки «Поэта и царя» представляет себе русского левиафана.

не буду выдумывать, что дочитав книгу Дмитрия Хаустова про Уильяма Берроуза (как по мне, лучшую у него: тут, наверное, стоит сказать, что ее редактировала Ольга Серебряная — переводчица берроузовских эссе, которые вошли в «Счетную машину»), я тут же выписал себе Wild Boys (их в этом сезоне читает герой «Мы те, кто мы есть») или Soft Machine, — вытянул из виска эссе о том, как тяжело жить без талантливых авторов, которые-всегда-будут-против: даже не в смысле каких-то тревожных крайностей, а просто чтобы без изнурительных антиномий, старых интеллектуальных ходов, вот этого самодовольства, свойственного людям, которые двадцать лет произносят одно и то же — при безоговорочной («как точно!») публичной поддержке.

продержался 24 минуты «Хода королевы». что сказать — «Защиту Лужина» мы Скотту Фрэнку не доверим.

«Да что ж... У него в слоге попадаются забавные англицизмы, вроде "это была дурная вещь" вместо "плохо дело". Но всякие там нарочитые "аболоны".., — нет, увольте, мне не смешно. А многословие... матушки! "Соборян" без урона можно было бы сократить до двух газетных подвалов. И я не знаю, что хуже — его добродетельные британцы или добродетельные попы».

«Ну, а все-таки. Галилейский призрак, прохладный и тихий, в длинной одежде цвета зреющей сливы? Или пасть пса с синеватым, точно напомаженным, зевом? Или молния, ночью освещающая подробно комнату, — вплоть до магнезии, осевшей на серебряной ложке?»

кто знает — может, не без помощи этого кончеевского зева и родился подзаголовок новой биографии Николая Лескова: «Прозеванный гений». очень ждем.

Ветер распластал любимую простынь
Этой весной ты поедешь назад
Фока и Фима — друзья твоей юности
Пивом и мясом встретят тебя

Этой весной соскочишь ты на вокзале
Фока и Фима стоят каблуками на тощей весенней траве
Фока и Фима! Я больше от вас не уеду!
(плач обоюдный в мягкие руки судьбы)

Ты никогда не уедешь от Фоки и Фимы
От красивого стройного Фоки
И от обезьяньего друга Фимы
Всегда вместо большого огромного моря
Вам будет целью небольшая река

На твоих глазах постареет сгорбится Фока
И как-то незаметно умрет смешной друг Фима
Ты их переживешь на несколько весен
Этой весной ты поедешь назад…

​​71. юбилейное, прошлогоднее

​​«Свой доклад я читал с экрана «Тошибы», что было тогда внове. Отчасти это диктовалось отсутствием у меня в Москве принтера, отчасти, конечно, всегдашней готовностью при случае выпендриться и забежать вперед прогресса. На батарейки я не понадеялся, и через сцену были протянуты длинные шнуры, о которые я же и спотыкался. Хенрик Бирнбаум (ныне давно покойный) спросил меня, что будет, если отключится электричество, я в ответ спросил, что будет, если во время его доклада по-пастернаковски распахнется окно и его бумажки унесет ветром».

наверное, сборник виньеток Александра Жолковского «Все свои» ничего не потерял, если бы в нем не было «эротических зондов» и многочисленных «прелестниц», которых пытается залучить главный герой. пожалуй, в его структуралистском подходе к своей жизни чувствуется что-то, что в одном жутком рассказе названо referential mania. но я почему-то страшно рад, что в отечественном литературоведении есть человек, который считает, что уж если диссидентствовать, то до конца, — и не собирается расшаркиваться перед авторитарными кумирами; великий пониматель, которого, наверное, можно обвинить в разных грехах, кроме самого тяжкого — гурования.

ну и, конечно, если ваша вечеринка не похожа на эту — не зовите меня.

есть люди, которые посвящают свою жизнь пристальному вглядыванию в сонеты Шекспира, мо Паскаля или коаны Витгенштейна, и мне кажется, не менее достойное интеллектуальное занятие — посвятить себя изучению сна Тони Сопрано в 11 серии 5 сезона. вообще подумалось, что если Дэвид Чейз и научился чему у Толстого, то именно этому — искусству описывать человеческий ум в час между волком и собакой, когда в нем складываются удивительные комбинации: фантазии, страхи, озарения.

«Ада», мон ардор: как было понятно по опубликованному в «Литературном факте» фрагменту, перевод самого длинного набоковского романа, выполненный Андреем Бабиковым, будет снабжен комментариями — не такими длинными, как те, что тридцать лет готовит к оригиналу Брайан Бойд, но тоже претендующими стать мини-companion к основному тексту. да, возможно, это подпадает под категорию «переводчик открывает рот», но едва ли можно сказать, что АБ оскоромился — из вышедшего сегодня материала можно узнать, откуда в подзаголовке взялась «Отрада», которая, наверное, вытеснит и «Радости страсти» (вариант Сергея Ильина), и уж конечно «Эротиаду» (Оксана Кириченко).