популярное мнение, которое только прикидывается непопулярным: Светлана Кириленко (sic!) из «Сопрано» — унопед, веб-разработчица, резонер, «Грета Гарбо» — один из лучших русских персонажей в истории телевидения; еще один альтернативный центр силы в сериале — не столько моральная инстанция, сколько носительница цельного, принципиально не-западного мировоззрения.

рубрика «теперь живите с этим» – ее сыграла белорусская актриса Алла Клюка, которую тут больше знают по роли Евлампии Романовой.

добрался до камео Мэттью Вайнера в первой серии пятого сезона «Сопрано», в которой он играет эксперта по гангстерам; невинная мета-штука — учитывая, что ровно с этого эпизода и началась его работа над сериалом.

при этом, как ретроспективно кажется, «Два Тони» в чем-то предсказывает собственное шоу МВ. например, вот эта замечательная находка с черным медведем у бассейна — очень простой вроде бы символ (ну да, Тони таким же шатуном расхаживает по дому Кармелы) — но удачно встраивающийся в бестиарный ряд сериала (многозначительные утки, рыбы, собаки). или динамичный, игривый, обаятельно-угрожающий образ Тони-холостяка, предвосхищающий живчика Дона после разрыва с женой. или то, что позорная для серьезных гангстеров история про неудачную охоту на русского в лесу превратилась в богатый на подробности анекдот в курилке: вспомним восьмую серию седьмого сезона Mad Men, когда Дон так же ухарски рассказывает случайным знакомым про свое детство в борделе — стыдное прошлое, которое он старательно оберегал.

давненько не брал он в руки шашек: олды, конечно, помнят, что Глеб Морев готовил к изданию собрание сочинений Андрея Николева, «Дневник 1934 года» Михаила Кузмина и «Под домашним арестом» Евгения Харитонова — ну, это если брать верхний слой русского модернизма; теперь он планирует опустить голову в пасть к большой крокодиле — так, по крайней мере, автор обложки «Поэта и царя» представляет себе русского левиафана.

не буду выдумывать, что дочитав книгу Дмитрия Хаустова про Уильяма Берроуза (как по мне, лучшую у него: тут, наверное, стоит сказать, что ее редактировала Ольга Серебряная — переводчица берроузовских эссе, которые вошли в «Счетную машину»), я тут же выписал себе Wild Boys (их в этом сезоне читает герой «Мы те, кто мы есть») или Soft Machine, — вытянул из виска эссе о том, как тяжело жить без талантливых авторов, которые-всегда-будут-против: даже не в смысле каких-то тревожных крайностей, а просто чтобы без изнурительных антиномий, старых интеллектуальных ходов, вот этого самодовольства, свойственного людям, которые двадцать лет произносят одно и то же — при безоговорочной («как точно!») публичной поддержке.

продержался 24 минуты «Хода королевы». что сказать — «Защиту Лужина» мы Скотту Фрэнку не доверим.

«Да что ж... У него в слоге попадаются забавные англицизмы, вроде "это была дурная вещь" вместо "плохо дело". Но всякие там нарочитые "аболоны".., — нет, увольте, мне не смешно. А многословие... матушки! "Соборян" без урона можно было бы сократить до двух газетных подвалов. И я не знаю, что хуже — его добродетельные британцы или добродетельные попы».

«Ну, а все-таки. Галилейский призрак, прохладный и тихий, в длинной одежде цвета зреющей сливы? Или пасть пса с синеватым, точно напомаженным, зевом? Или молния, ночью освещающая подробно комнату, — вплоть до магнезии, осевшей на серебряной ложке?»

кто знает — может, не без помощи этого кончеевского зева и родился подзаголовок новой биографии Николая Лескова: «Прозеванный гений». очень ждем.

Ветер распластал любимую простынь
Этой весной ты поедешь назад
Фока и Фима — друзья твоей юности
Пивом и мясом встретят тебя

Этой весной соскочишь ты на вокзале
Фока и Фима стоят каблуками на тощей весенней траве
Фока и Фима! Я больше от вас не уеду!
(плач обоюдный в мягкие руки судьбы)

Ты никогда не уедешь от Фоки и Фимы
От красивого стройного Фоки
И от обезьяньего друга Фимы
Всегда вместо большого огромного моря
Вам будет целью небольшая река

На твоих глазах постареет сгорбится Фока
И как-то незаметно умрет смешной друг Фима
Ты их переживешь на несколько весен
Этой весной ты поедешь назад…

​​71. юбилейное, прошлогоднее

​​«Свой доклад я читал с экрана «Тошибы», что было тогда внове. Отчасти это диктовалось отсутствием у меня в Москве принтера, отчасти, конечно, всегдашней готовностью при случае выпендриться и забежать вперед прогресса. На батарейки я не понадеялся, и через сцену были протянуты длинные шнуры, о которые я же и спотыкался. Хенрик Бирнбаум (ныне давно покойный) спросил меня, что будет, если отключится электричество, я в ответ спросил, что будет, если во время его доклада по-пастернаковски распахнется окно и его бумажки унесет ветром».

наверное, сборник виньеток Александра Жолковского «Все свои» ничего не потерял, если бы в нем не было «эротических зондов» и многочисленных «прелестниц», которых пытается залучить главный герой. пожалуй, в его структуралистском подходе к своей жизни чувствуется что-то, что в одном жутком рассказе названо referential mania. но я почему-то страшно рад, что в отечественном литературоведении есть человек, который считает, что уж если диссидентствовать, то до конца, — и не собирается расшаркиваться перед авторитарными кумирами; великий пониматель, которого, наверное, можно обвинить в разных грехах, кроме самого тяжкого — гурования.

ну и, конечно, если ваша вечеринка не похожа на эту — не зовите меня.

есть люди, которые посвящают свою жизнь пристальному вглядыванию в сонеты Шекспира, мо Паскаля или коаны Витгенштейна, и мне кажется, не менее достойное интеллектуальное занятие — посвятить себя изучению сна Тони Сопрано в 11 серии 5 сезона. вообще подумалось, что если Дэвид Чейз и научился чему у Толстого, то именно этому — искусству описывать человеческий ум в час между волком и собакой, когда в нем складываются удивительные комбинации: фантазии, страхи, озарения.

«Ада», мон ардор: как было понятно по опубликованному в «Литературном факте» фрагменту, перевод самого длинного набоковского романа, выполненный Андреем Бабиковым, будет снабжен комментариями — не такими длинными, как те, что тридцать лет готовит к оригиналу Брайан Бойд, но тоже претендующими стать мини-companion к основному тексту. да, возможно, это подпадает под категорию «переводчик открывает рот», но едва ли можно сказать, что АБ оскоромился — из вышедшего сегодня материала можно узнать, откуда в подзаголовке взялась «Отрада», которая, наверное, вытеснит и «Радости страсти» (вариант Сергея Ильина), и уж конечно «Эротиаду» (Оксана Кириченко).

живы будем — не помрем

у Сергея Самсонова выходит новый роман (640-страничный истерн про Гражданскую войну), но впечатляет даже на обширный круг интересов этого автора: мы помним книгу про футболиста, про композитора, про шахтеров, про металлурга, про хирурга, про истребителей. на обложке «Высокой крови» выведен знаменитый эллипс Льва Данилкина: «Теоретически доказано, что 25-летний человек может написать «Тихий Дон», но когда ты сам встречаешься с подобным феноменом…». встречаешься — и вспоминаешь, что в этом году Самсонову исполнилось (исполняется?) сорок лет, но издательство по-прежнему продает нам Ошеломляюще Юного Гения. короче — позвольте племяннику Платонова и Пруста прожить честную писательскую зрелость, довольно этого оскорбительного (в том числе для по-настоящему юных прозаиков) эйджизма.

О, как давно все это было
Как я в матросочке своей
Скакал младенцем меж людей
И сверху солнышко светило

А щас прохожих за рукав
Хватаю: Помните ли, гады
Как я в матросочке нарядной
Скакал! ведь было же! ведь правда!
Не помнят

когда дождался пятого числа и купил наконец AirPods

в интервью Михаила и Лили Идовых увидел кадр со съемок их нового сериала «Джетлаг» — и крякнул. во-первых, конечно, надо было AntiTerra Films. во-вторых, приходится признать: Егор Корешков с некоторых ракурсов — похож.

​​«То, что Шерер не обычный персонаж, а некая конструкция, метафигура, следует уже из того факта, что она держит «салон». Но никаких «салонов фрейлин» в природе не существовало, незамужняя женщина не могла устраивать званый вечер, не говоря уж о том, что такое поведение более чем не одобрили бы во дворце. В черновом варианте Толстой пробовал объяснить эту фантастическую ситуацию тем, что у Анны Павловны особо привилегированное положение, позволившее ей не пойти на работу (хотя фрейлины и жили «на работе», в том торце Зимнего дворца, что выходит на Адмиралтейство, на третьем этаже; много носились по лестницам) из-за болезни… как в школе… автор эти неубедительные объяснения вымарал… В результате А.П. Шерер предстает персонажем из другого измерения, действует поверх традиций и установлений».

Вячеслав Курицын разбирает первые главы «Войны и мира» — изучая устройство толстовской камеры, сверяя черновики, журнальную версию и дефинитивную книжную редакцию и пытаясь понять логику изменений, делающих текст одновременно более динамичным и менее понятным. роскошно медленное чтение книги, в которой, казалось, все понятно (в том числе — как она сделана); Курицын выявляет очень прихотливую повествовательную манеру, сложную систему движений и контрдвижений, ракурсов, точек зрения и дико увлекательно рассказывает, как Толстой изобретал свое кино. в конце автор приводит фрагмент переписки ЛНТ и Фета, там есть прекрасный (захотите — не забудете) образ, но вот полная, еще более интересная, версия:

«А знаете, какой я вам про себя скажу сюрприз: как меня стукнула об землю лошадь и сломала руку, когда я после дурмана очнулся, я сказал себе, что я — литератор. И я литератор, но уединенный, потихонечку литератор. На днях выйдет первая половина 1-й части 1805 года. Пожалуйста, подробнее напишите свое мнение. Ваше мнение, да еще мнение человека, которого я не люблю тем более, чем более я вырастаю большой, мне дорого — Тургенева. Он поймет. Печатанное мною прежде я считаю только пробой пера и ор. черн.; печатаемое теперь мне хоть и нравится более прежнего, но слабо кажется, без чего не может быть вступление. Но что дальше будет — бяда!!! Напишите, что будут говорить в знакомых вам различных местах и, главное, как на массу. Верно, пройдет незамеченно. Я жду этого и желаю. Только б не ругали, а то ругательства расстроивают ход этой длинной сосиски, которая у нас, нелириков, так туго и густо лезет».

​​новый фильм Кроненберга мл. очень искусно шифруется: стертое и вместе с тем намекающее на другой престижный заголовок название «В чужой шкуре», обрамление в виде трэш-трейлеров (что может быть грустнее хоррора, про который сразу, за две минуты, понятно, до чего он ленив и ужасен), да даже Шона Бина при известной пристрастности можно счесть отягчающим обстоятельством. синтаксически тут полагается сказать что-то вроде «а на деле получился шедевр», но это прямо сильное преувеличение; занятный, симпатичный фильм — но и не меньше. Кроненберги замечательно умеют изображать будущее-штрих, какую-то параллельную ветвь эволюции, где одно прорывное открытие (в данном случае — возможность подчинять чужое сознание) не влечет за собой столь же головокружительных изменений в сфере дизайна (в кадре начало 2010-х, каким его запомнил шампанский класс) или даже мобильных технологий (главная героиня звонит с раскладушки). отсюда, по-видимому, фирменная уже физиологичность, которая рифмуется с аналоговостью самого шпионского интерфейса: все эти колесики, реле, брутальный — не трубку поднять — способ отсоединения. но главное — свойственная всем хорошим авторам расточительность, непрагматичность: трубка от дедушки, бабочка под стеклом, страшная танцующая кукла — и даже как-то забывается, сколько этот фильм вылил на тебя крови. еще почему-то было приятно увидеть Туппенс Мидддлтон (Элен из «Войны и мира») в небольшой роли; как оказалось, через месяц ее покажут в «Манке», а пока можно полистать ее черно-белый инстаграм — фотография финчеровского стула, цитаты Дилана Томаса и Толстого, какие-то надгробья в высокой траве; сразу видно, интересный человек.

​​есть некрологи, которые закрепляют положение дел, как бы визируют посмертный — впрочем, не значит окончательный — статус покойного. эмоция, которую они предполагают вызвать у читателя, — согласие: и я так думаю, боже, как точно. а есть некрологи, претендующие на то, чтобы, обводя мелом почившую фигуру, сделать рискованный крюк и захватить белой чертой окрестные здания, мост через реку, центральную площадь, в идеале — весь мир. к числу таких текстов относится эссе Максима Семеляка о Михаиле Жванецком: за детскими, смешными воспоминаниями — ошарашивающий и при этом тонко нюансированный вывод: МЖ, этот гулко, куда-то в себя шутивший дядечка с низко сидящими очками, вообще-то был советским Беккетом, а может быть, даже Хайдеггером.

Семеляк в некотором смысле породил и следующий материал в одноименном разделе «Полки». в сентябре мне подарили знаменитый номер Prime Russian Magazine про марксизм, в котором среди статей Цветкова, Кантора, Иглтона и других притаилось интервью МС с Александром Жолковским — кажется, насовсем уже забытое Сетью: по адресу теперь предлагают послушать Эда Ширана и «Сектор газа». примерно через месяц стало известно, что у АЖ (или, как он подписывается, AZ) выходит новая книга, и вот уже в середине сборника виньеток «Все свои» я раздумываю, что бы такого спросить у автора, который, обогатив зощенковедение и бунинистику серией остроумных, дразнящих наблюдений, породил вдруг слепаковологию. об этом, то есть интересе к «непрестижным» сочинениям — а еще об архивах, «малой ветви» русской литературы и обиженных в его игривых мемуарах коллегах — и поговорили.

​​возобновленная серия «Современная западная русистика» весь год баловала дивными новинками — жизнеописание Синявского, предисловия Достоевского, биография как центральный жанр 1930-х; дожили до работы и по нашей части. те, кто покупал русский перевод первого англоязычного романа Набокова в нулевые и начале десятых, в нагрузку получали статью Геннадия Барабтарло «Тайна Найта» — как казалось на любительский взгляд, надежно закрывавшую тему. Присцилла Мейер, автор книг «Русские читают французов» и «Найдите, что спрятал матрос»: «Бледный огонь» Владимира Набокова — как бы разгерметезирует этот текст: то, что у ГБ было превосходно устроенным заводным механизмом, у ПМ, похоже, становится принципиально непостижимой конструкцией, которая противится всякой определенности, финального истолкования.

пхоже — потому что я вычитал это на сайте издательства Northwestern University Press. если перейти на страницу серии Studies in Russian Literature and Theory, в которой вышла книга Мейер, можно провалиться в альтернативное «НЛО»:«Пелевин и несвобода», «Токсичные голоса», «Набоков и поэтика либерализма» — есть даже «Российский капиталистический реализм».

​​удивительно, что в будоражащей, действительно, новости о том, что Стэнли Кубрик хотел экранизировать «Доктора Живаго» (и даже писал об этом лично Борису Пастернаку, напирая, правда, не на достоинства текста — реальные или мнимые, — а на свои собственные достижения), напрочь утрачен поп-культурный контекст конца 1950-х. нам все это, понятно, страшно льстит — будущий великий мастер обратил внимание на эпос о Гражданской войне, звезда с звездой говорит, — но в реальности, кажется, имел место довольно тривиальный коммерческий расчет: «Живаго» — в первую очередь, американский бестселлер не хуже какого-нибудь You Should Have Known (по которому снят мучительный The Undoing), так что внимательный к массовому искусству режиссер просто-напросто ткнул пальцем в очевидный хит. с Пастернаком и его издателем-авантюристом Фельтринелли по понятным причинам не сложилось — зато не отказал грузный русский профессор, чья «Лолита» весь сезон толкалась с «Живаго» в топе продаж.