Forwarded from Яндекс Книги
Еще один трагический повод вспомнить большого автора: умер Олег Юрьев — один из самых проницательных читателей поэзии ХХ века, сочинявший негромкие стихи и чуткие ко всему забытому, оттесненному на периферию эссе. Юрьева вообще занимало маргинальное, теневое, как бы недовоплощенное — на фоне уверенной в своих правах и пределах традиции, иконостаса, первого, что бы под этим словом ни понимали, ряда. Тот случай, когда ритуальная фраза «потеря, размер которой только предстоит оценить» безнадежно недостаточна: сегодня русская литература лишилась своего прозрачного и глубоководного притока.
вместе с замечательными критиками Марией Смирновой и Сергеем Кумышем подготовил такой вот праздно-летний список. за мной, по обыкновению, всяческое high snobiety — Перек, Марксон, Калассо, Степанова, Улитин, Гройс и пр., — а также несколько поразительно-пронзительных книжек вроде «Рассказов» Наталии Мещаниновой и «Лета в Бадене» Леонида Цыпкина: вот проза, которая разгоняет кровь.
Forwarded from Яндекс Книги
LitHub ставит на счетчик именитых прустофобов, половина из которых заочно казались фанатами «Поисков…» и «Против Сент-Бева». Оказывается, Кадзуо Исигуро считает главного французского писателя прошлого века «сокрушительно унылым», Ивлин Во — «умственно неполноценным», а Джеймс Джойс смог осилить только пару страниц и не нашел в них признаков большого таланта. Оставим гениев заблуждаться и порекомендуем от себя ну хотя бы два первых тома этой восхитительно медленной сказки про мамин поцелуй, размокшее от чая печенье и безнадежно растраченное время — или, например, сборник прустовских эссе.
возможно, самый дорогой и уж точно самый амбициозный фильм в истории русского кино обзавелся англоязычным тизером. «Дау» Ильи Хржановского и Владимира Сорокина этой осенью покажут в Берлине, Париже и Лондоне; впрочем, и rest of the world тоже, кажется, может рассчитывать на собственную премьеру. семилетней давности репортаж со съемок можно прочитать здесь; монолог продюсера картины Артема Васильева — тут; интервью с писателем, сочинившим «антропологический этюд о советской цивилизации», — по этой ссылке.
сочинил первую в своей жизни колонку — со взрослым дисклеймером «мнение редакции может не совпадать с мнением автора» и про то, о чем буквально на днях успели высказаться крупнейшие наши публицисты. за симфонию мыслей, впрочем, не ручаюсь: если Кашина в понедельник я прочитать успел, то «Русское поле экспериментов» вышло уже после того, как я отправил свой текст редактору, — но так даже интереснее.
страшная, конечно, банальность, но все же: перечитывая в отпуске «Свободу», добрался до места, где Уолтер уехал по делам, и Патти с Ричардом (красивые, сорокадвухлетние) впервые за долгие годы остались наедине, и как-то все вокруг перестало существовать — и для них, и для меня. Франзен, наверное, не самый чуткий писатель на свете (героев на поколение младше себя вообще как будто не чувствует), и стилистического, на микроуровне, брака у него достаточно — все эти «нектары лести» и «авоськи, набитые долгими часами дней», — но какое грандиозное композиционное искусство; какое безнадежное ощущение непоправимости, невозможности поправок, свободы, безгрешности. большая литература — это еще и когда очень больно.
полевое языкознание: в Абхазии продавцы и таксисты сражаются за твое внимание исключительно глаголами — причем в изъявительном почему-то наклонении. «подходим, интересуемся, бронируем». «куда едем?». «берем мандариновый сок». есть в этих конструкциях какая-то пассивная агрессия: повелительное «купите», может быть, безыскуснее, но честнее; номинативное «чурчхела, дыни, вино», которые можно услышать на московских рынках, вообще тебя ни к чему не обязывает — такой идеально-отстраненный, по Эко, список, обращенный куда-то мимо, ко всем сразу. что это говорит о, в широком смысле, Юге и Севере, судить не возьмусь, но, кажется, я нашел речевой эквивалент чужой руки на плече — такое ненавязчиво-наступательное первое множественное.
с «Полки» теперь можно достать «Школу для дураков» — любимую
книгу просвещенного юношества, от которой все еще исходит (не девальвировшееся причем с годами) свечение; как от «Петушков», как от «Эдички», как, может быть, больше ни от чего. из особенно отрадного: по этой статье, по приведенным цитатам понятно, что Саша С. никакой Владимиру Н. не падаван: верить в то, что сочиняя «Школу...», он не был знаком с «Приглашением...» и «Даром», — можно. что бы могло комментарий украсить: пункт «какие книги Соколов написал потом» — чтобы по той же ветке доехать до запойных охотников, Палисандра Дальберга и «Тревожной куколки».
книгу просвещенного юношества, от которой все еще исходит (не девальвировшееся причем с годами) свечение; как от «Петушков», как от «Эдички», как, может быть, больше ни от чего. из особенно отрадного: по этой статье, по приведенным цитатам понятно, что Саша С. никакой Владимиру Н. не падаван: верить в то, что сочиняя «Школу...», он не был знаком с «Приглашением...» и «Даром», — можно. что бы могло комментарий украсить: пункт «какие книги Соколов написал потом» — чтобы по той же ветке доехать до запойных охотников, Палисандра Дальберга и «Тревожной куколки».
I’m Reading a Novel (1)
обратил внимание, что в авторских, «объективных», не Патти написанных главах «Свободы» Ричарда Каца — одного из трех центральных, вообще-то, героев романа, — зовут исключительно по фамилии. это голое, только что не презрительное «Кац» смотрится особенно выразительно, учитывая, что имена достались вполне третьестепенным рэям, блейкам, митчам и джонатанам, не говоря уже про всегдашних «Уолтера» и «Джоуи». у меня нет под рукой «Безгрешности», но, кажется, что-то подобное было и там: почти везде — «Том» и постоянно-холодно — «Вольф». первым приходящее на ум объяснение: так Франзен выражает свою симпатию к рефлексирующим мужьям и экологам и постулирует недоверие к демоническим рок-звездам и сетевым разоблачителям. для сравнения: в «Войне и мире» — важном для «Свободы» претексте — на фоне «князя Андрея», «Пьера», «Наташи» и даже «Анатоля» выделяется мрачное «Долохов»; в свою очередь, в «Анне Карениной» повесу «Вронского» уравновешивает положительный, «автобиографический», «Левин».
обратил внимание, что в авторских, «объективных», не Патти написанных главах «Свободы» Ричарда Каца — одного из трех центральных, вообще-то, героев романа, — зовут исключительно по фамилии. это голое, только что не презрительное «Кац» смотрится особенно выразительно, учитывая, что имена достались вполне третьестепенным рэям, блейкам, митчам и джонатанам, не говоря уже про всегдашних «Уолтера» и «Джоуи». у меня нет под рукой «Безгрешности», но, кажется, что-то подобное было и там: почти везде — «Том» и постоянно-холодно — «Вольф». первым приходящее на ум объяснение: так Франзен выражает свою симпатию к рефлексирующим мужьям и экологам и постулирует недоверие к демоническим рок-звездам и сетевым разоблачителям. для сравнения: в «Войне и мире» — важном для «Свободы» претексте — на фоне «князя Андрея», «Пьера», «Наташи» и даже «Анатоля» выделяется мрачное «Долохов»; в свою очередь, в «Анне Карениной» повесу «Вронского» уравновешивает положительный, «автобиографический», «Левин».
I’m Reading a Novel (2)
Развивая тему: не меньше, чем разделяемая героями «Свободы» и «Безгрешности» любовь-ненависть к матерям, зачарованность птицами или болезненный, отягощенный многоуровневым самоанализом секс, обращает на себя внимание сходная структура этих больших и вроде как совсем не похожих романов. два волевых, талантливых, очень амбициозных мужчины дружат, завидуют, заботятся, мстят и восхищаются друг другом, деля по ходу сюжета убеждения и (ну, почти) женщину: временами Уолтер сливается с Томом, а Кац кажется более ранней инкарнацией Вольфа. еще одно бульварное наблюдение: не разыгрывает ли таким — беллетристическим — образом Франзен свои отношения с Дэвидом Фостером Уоллесом, не пытается ли компенсировать в пространстве художественного текста безнадежный уже разрыв между живым и, как пишут в журналах, великим ДФ и мертвым и — по всеобщему убеждению — гениальным ДФУ? терпеть не могу такие биографические спрямления и упрощения, но параллель слишком навязчивая, чтобы игнорировать ее вовсе.
Развивая тему: не меньше, чем разделяемая героями «Свободы» и «Безгрешности» любовь-ненависть к матерям, зачарованность птицами или болезненный, отягощенный многоуровневым самоанализом секс, обращает на себя внимание сходная структура этих больших и вроде как совсем не похожих романов. два волевых, талантливых, очень амбициозных мужчины дружат, завидуют, заботятся, мстят и восхищаются друг другом, деля по ходу сюжета убеждения и (ну, почти) женщину: временами Уолтер сливается с Томом, а Кац кажется более ранней инкарнацией Вольфа. еще одно бульварное наблюдение: не разыгрывает ли таким — беллетристическим — образом Франзен свои отношения с Дэвидом Фостером Уоллесом, не пытается ли компенсировать в пространстве художественного текста безнадежный уже разрыв между живым и, как пишут в журналах, великим ДФ и мертвым и — по всеобщему убеждению — гениальным ДФУ? терпеть не могу такие биографические спрямления и упрощения, но параллель слишком навязчивая, чтобы игнорировать ее вовсе.
I’m Reading a Novel (3)
даже те, кто Франзена обожает, обычно признают: макросъемка человеческой души, инспекция сердечных порывов — этот автор замечательно описывает людей и их страсти, но дочерпывает своих персонажей до конца, до логического и эмоционального предела. за этой извилистой («я изменяю тебе, потому что люблю») диалектикой можно долго и восторженно наблюдать, но к ней нельзя присоединиться: после 700 страниц «Свободы» мы узнали о нескольких поколениях Берглундов и Эмерсонов даже больше, чем хотелось бы, — но станем ли фантазировать про них на полях книги? этот писательский деспотизм, стремление автора лично все про героев обьяснить восходит, главным образом, к высокому русскому реализму: Франзен — очень причем охотно — наследует большой традиции, которая к концу ХХ века казалась окончательно истощенной — и вдруг распустила крылья в чужих ладонях.
куда, впрочем, интереснее порассуждать о том, как он с этими богатствами управляется: последние три франзеновских романа — это, конечно, не проценты с ренты, а очень удачные инвестиции. они в лучшем смысле телегеничны: искусство флэшбека, укрощение времени, ошарашивающие читателя повествовательные параллели — ДФ внимательно смотрел «Сопрано», «Прослушку» и «Во все тяжкие». «Свобода» и «Безгрешны» публицистичны, но это не компостирование газетных передовиц, а проблематизация болевых точек современности — без философского, впрочем, разрешения. наконец, сам Франзен, как видится со стороны, больше прочего дорожит независимостью собственной позиции: демократы и республиканцы совершают в «Свободе» какое-то эквивалентное количество глупостей и мерзостей, не говоря уже про то, что в этой книге происходит с матричными для нации концептами — от заглавного до более частных.
достаточно ли этого, чтобы провозгласить Франзена спасителем жанра и чикагским Толстым (фантазия в духе «Ады»); можно ли представить себе, что его длинную прозу снова расстелят на исходе века, теребя кисточки на углах и восхищаясь узором в центре? многое, на самом деле, указывает на то, что канонизаторы, как всегда, спешат — чувствуя, вероятно, что в мире стихийных сетевых движений некому уже будет увенчивать и возвеличивать. но даже и так, в статусе современника Кутзее и Барнса (Делилло и Манро; Литтелла и Уэльбека; Сорокина и Терехова), он может гордиться тем, что сочинил несколько упоительных романов, которые невозможно дочитать с сухими глазами, — и бог с ним с литературным бессмертием.
даже те, кто Франзена обожает, обычно признают: макросъемка человеческой души, инспекция сердечных порывов — этот автор замечательно описывает людей и их страсти, но дочерпывает своих персонажей до конца, до логического и эмоционального предела. за этой извилистой («я изменяю тебе, потому что люблю») диалектикой можно долго и восторженно наблюдать, но к ней нельзя присоединиться: после 700 страниц «Свободы» мы узнали о нескольких поколениях Берглундов и Эмерсонов даже больше, чем хотелось бы, — но станем ли фантазировать про них на полях книги? этот писательский деспотизм, стремление автора лично все про героев обьяснить восходит, главным образом, к высокому русскому реализму: Франзен — очень причем охотно — наследует большой традиции, которая к концу ХХ века казалась окончательно истощенной — и вдруг распустила крылья в чужих ладонях.
куда, впрочем, интереснее порассуждать о том, как он с этими богатствами управляется: последние три франзеновских романа — это, конечно, не проценты с ренты, а очень удачные инвестиции. они в лучшем смысле телегеничны: искусство флэшбека, укрощение времени, ошарашивающие читателя повествовательные параллели — ДФ внимательно смотрел «Сопрано», «Прослушку» и «Во все тяжкие». «Свобода» и «Безгрешны» публицистичны, но это не компостирование газетных передовиц, а проблематизация болевых точек современности — без философского, впрочем, разрешения. наконец, сам Франзен, как видится со стороны, больше прочего дорожит независимостью собственной позиции: демократы и республиканцы совершают в «Свободе» какое-то эквивалентное количество глупостей и мерзостей, не говоря уже про то, что в этой книге происходит с матричными для нации концептами — от заглавного до более частных.
достаточно ли этого, чтобы провозгласить Франзена спасителем жанра и чикагским Толстым (фантазия в духе «Ады»); можно ли представить себе, что его длинную прозу снова расстелят на исходе века, теребя кисточки на углах и восхищаясь узором в центре? многое, на самом деле, указывает на то, что канонизаторы, как всегда, спешат — чувствуя, вероятно, что в мире стихийных сетевых движений некому уже будет увенчивать и возвеличивать. но даже и так, в статусе современника Кутзее и Барнса (Делилло и Манро; Литтелла и Уэльбека; Сорокина и Терехова), он может гордиться тем, что сочинил несколько упоительных романов, которые невозможно дочитать с сухими глазами, — и бог с ним с литературным бессмертием.
красота какая: каталог великого издательства «Ardis» — от соллогубовского романа «Tarantas» до книги Василия Аксенова «Surplussed Barrelware». рекомендую заглянуть во все разделы: ради половины из этих книг (вроде «Yury Trifonov. A Critical Study») вы на год откажетесь от кофе, другую (типа «Phantom of Fact. A Guide to Nabokov's Pnin») — недолго думая, отважитесь украсть.
https://news.1rj.ru/str/imwerdende/318
https://news.1rj.ru/str/imwerdende/318
Telegram
imwerden.de
http://vtoraya-literatura.com/publ_2607.html
«Арзамас» републиковал дневники Джона Фаулза: автору этих строк около 40, а звучит он на все 80: слишком много пенсионерской мизантропии. любопытный момент: в подборке приведена только одна реплика Фаулза об «Аде» — «грязный старик», «роман по большей части мастурбация», «есть нечто неприятное в отбрасываемой им тени — нарциссизм, онанистическое обожание его, Набокова»; великолепное, от себя прибавим, автоописание фаулзовской прозы. а вот — выуженное из примечательной книги «Портрет без сходства», — продолжение:
«Дочитал «Аду». Она мне очень понравилась: роман для романистов, точно так же как некоторые вещи Баха считаются музыкой для музыкантов. Только писатель (если быть точным — писатель, напоминающий, подобно мне, таинственный сад) способен уразуметь, о чем книга. Думаю, я понимаю Набокова лучше, чем другие его читатели — конечно же, не в том смысле, что я лучше всех разбираюсь в его перекрестных ссылках и реминисценциях, а так, как понимаю Клэра, Гарди. Мы с ним родственные души».
кажется, это называется перенабочить Набокова; не думал, что такое бывает.
«Дочитал «Аду». Она мне очень понравилась: роман для романистов, точно так же как некоторые вещи Баха считаются музыкой для музыкантов. Только писатель (если быть точным — писатель, напоминающий, подобно мне, таинственный сад) способен уразуметь, о чем книга. Думаю, я понимаю Набокова лучше, чем другие его читатели — конечно же, не в том смысле, что я лучше всех разбираюсь в его перекрестных ссылках и реминисценциях, а так, как понимаю Клэра, Гарди. Мы с ним родственные души».
кажется, это называется перенабочить Набокова; не думал, что такое бывает.
из (многообещающей, судя по первым страницам) книги Ирины Паперно «„Кто, что я?“: Толстой в своих дневниках, письмах, воспоминаниях, трактатах»:
«Наряду с дневником в 1847 году Толстой вел «Журнал ежедневных занятий». Основной его функцией было планирование и учет проведенного времени. Каждая страница журнала была разделена вертикальной чертой на две графы. В одной из них, озаглавленной «Будущее», Толстой перечислял все то, что он намеревался сделать завтра; параллельная графа, озаглавленная «Прошлое», содержала отметки о выполнении плана, сделанные на следующий день (самой частой из таких отметок было «не совсем»). «Настоящего» не было».
❤️
«Наряду с дневником в 1847 году Толстой вел «Журнал ежедневных занятий». Основной его функцией было планирование и учет проведенного времени. Каждая страница журнала была разделена вертикальной чертой на две графы. В одной из них, озаглавленной «Будущее», Толстой перечислял все то, что он намеревался сделать завтра; параллельная графа, озаглавленная «Прошлое», содержала отметки о выполнении плана, сделанные на следующий день (самой частой из таких отметок было «не совсем»). «Настоящего» не было».
❤️
при всем том, что пробирочно-народному языку солженицынской прозы я всегда предпочитал шаламовский аскетизм (ну да, «Колымские рассказы» тоже «голы как-то», но это потому, что гол, одинок и заброшен человек, оказавшийся в конце 1930-х в Севвостлаге), — очень хорошая статья. АИС в этом году 100: очень интересно, как к декабрьскому юбилею подготовятся обе стороны — если теперешнее почтительно-равнодушное отношение к Солженицыну вообще предполагает какие-то стороны.