Forwarded from Яндекс Книги
LitHub ставит на счетчик именитых прустофобов, половина из которых заочно казались фанатами «Поисков…» и «Против Сент-Бева». Оказывается, Кадзуо Исигуро считает главного французского писателя прошлого века «сокрушительно унылым», Ивлин Во — «умственно неполноценным», а Джеймс Джойс смог осилить только пару страниц и не нашел в них признаков большого таланта. Оставим гениев заблуждаться и порекомендуем от себя ну хотя бы два первых тома этой восхитительно медленной сказки про мамин поцелуй, размокшее от чая печенье и безнадежно растраченное время — или, например, сборник прустовских эссе.
возможно, самый дорогой и уж точно самый амбициозный фильм в истории русского кино обзавелся англоязычным тизером. «Дау» Ильи Хржановского и Владимира Сорокина этой осенью покажут в Берлине, Париже и Лондоне; впрочем, и rest of the world тоже, кажется, может рассчитывать на собственную премьеру. семилетней давности репортаж со съемок можно прочитать здесь; монолог продюсера картины Артема Васильева — тут; интервью с писателем, сочинившим «антропологический этюд о советской цивилизации», — по этой ссылке.
сочинил первую в своей жизни колонку — со взрослым дисклеймером «мнение редакции может не совпадать с мнением автора» и про то, о чем буквально на днях успели высказаться крупнейшие наши публицисты. за симфонию мыслей, впрочем, не ручаюсь: если Кашина в понедельник я прочитать успел, то «Русское поле экспериментов» вышло уже после того, как я отправил свой текст редактору, — но так даже интереснее.
страшная, конечно, банальность, но все же: перечитывая в отпуске «Свободу», добрался до места, где Уолтер уехал по делам, и Патти с Ричардом (красивые, сорокадвухлетние) впервые за долгие годы остались наедине, и как-то все вокруг перестало существовать — и для них, и для меня. Франзен, наверное, не самый чуткий писатель на свете (героев на поколение младше себя вообще как будто не чувствует), и стилистического, на микроуровне, брака у него достаточно — все эти «нектары лести» и «авоськи, набитые долгими часами дней», — но какое грандиозное композиционное искусство; какое безнадежное ощущение непоправимости, невозможности поправок, свободы, безгрешности. большая литература — это еще и когда очень больно.
полевое языкознание: в Абхазии продавцы и таксисты сражаются за твое внимание исключительно глаголами — причем в изъявительном почему-то наклонении. «подходим, интересуемся, бронируем». «куда едем?». «берем мандариновый сок». есть в этих конструкциях какая-то пассивная агрессия: повелительное «купите», может быть, безыскуснее, но честнее; номинативное «чурчхела, дыни, вино», которые можно услышать на московских рынках, вообще тебя ни к чему не обязывает — такой идеально-отстраненный, по Эко, список, обращенный куда-то мимо, ко всем сразу. что это говорит о, в широком смысле, Юге и Севере, судить не возьмусь, но, кажется, я нашел речевой эквивалент чужой руки на плече — такое ненавязчиво-наступательное первое множественное.
с «Полки» теперь можно достать «Школу для дураков» — любимую
книгу просвещенного юношества, от которой все еще исходит (не девальвировшееся причем с годами) свечение; как от «Петушков», как от «Эдички», как, может быть, больше ни от чего. из особенно отрадного: по этой статье, по приведенным цитатам понятно, что Саша С. никакой Владимиру Н. не падаван: верить в то, что сочиняя «Школу...», он не был знаком с «Приглашением...» и «Даром», — можно. что бы могло комментарий украсить: пункт «какие книги Соколов написал потом» — чтобы по той же ветке доехать до запойных охотников, Палисандра Дальберга и «Тревожной куколки».
книгу просвещенного юношества, от которой все еще исходит (не девальвировшееся причем с годами) свечение; как от «Петушков», как от «Эдички», как, может быть, больше ни от чего. из особенно отрадного: по этой статье, по приведенным цитатам понятно, что Саша С. никакой Владимиру Н. не падаван: верить в то, что сочиняя «Школу...», он не был знаком с «Приглашением...» и «Даром», — можно. что бы могло комментарий украсить: пункт «какие книги Соколов написал потом» — чтобы по той же ветке доехать до запойных охотников, Палисандра Дальберга и «Тревожной куколки».
I’m Reading a Novel (1)
обратил внимание, что в авторских, «объективных», не Патти написанных главах «Свободы» Ричарда Каца — одного из трех центральных, вообще-то, героев романа, — зовут исключительно по фамилии. это голое, только что не презрительное «Кац» смотрится особенно выразительно, учитывая, что имена достались вполне третьестепенным рэям, блейкам, митчам и джонатанам, не говоря уже про всегдашних «Уолтера» и «Джоуи». у меня нет под рукой «Безгрешности», но, кажется, что-то подобное было и там: почти везде — «Том» и постоянно-холодно — «Вольф». первым приходящее на ум объяснение: так Франзен выражает свою симпатию к рефлексирующим мужьям и экологам и постулирует недоверие к демоническим рок-звездам и сетевым разоблачителям. для сравнения: в «Войне и мире» — важном для «Свободы» претексте — на фоне «князя Андрея», «Пьера», «Наташи» и даже «Анатоля» выделяется мрачное «Долохов»; в свою очередь, в «Анне Карениной» повесу «Вронского» уравновешивает положительный, «автобиографический», «Левин».
обратил внимание, что в авторских, «объективных», не Патти написанных главах «Свободы» Ричарда Каца — одного из трех центральных, вообще-то, героев романа, — зовут исключительно по фамилии. это голое, только что не презрительное «Кац» смотрится особенно выразительно, учитывая, что имена достались вполне третьестепенным рэям, блейкам, митчам и джонатанам, не говоря уже про всегдашних «Уолтера» и «Джоуи». у меня нет под рукой «Безгрешности», но, кажется, что-то подобное было и там: почти везде — «Том» и постоянно-холодно — «Вольф». первым приходящее на ум объяснение: так Франзен выражает свою симпатию к рефлексирующим мужьям и экологам и постулирует недоверие к демоническим рок-звездам и сетевым разоблачителям. для сравнения: в «Войне и мире» — важном для «Свободы» претексте — на фоне «князя Андрея», «Пьера», «Наташи» и даже «Анатоля» выделяется мрачное «Долохов»; в свою очередь, в «Анне Карениной» повесу «Вронского» уравновешивает положительный, «автобиографический», «Левин».
I’m Reading a Novel (2)
Развивая тему: не меньше, чем разделяемая героями «Свободы» и «Безгрешности» любовь-ненависть к матерям, зачарованность птицами или болезненный, отягощенный многоуровневым самоанализом секс, обращает на себя внимание сходная структура этих больших и вроде как совсем не похожих романов. два волевых, талантливых, очень амбициозных мужчины дружат, завидуют, заботятся, мстят и восхищаются друг другом, деля по ходу сюжета убеждения и (ну, почти) женщину: временами Уолтер сливается с Томом, а Кац кажется более ранней инкарнацией Вольфа. еще одно бульварное наблюдение: не разыгрывает ли таким — беллетристическим — образом Франзен свои отношения с Дэвидом Фостером Уоллесом, не пытается ли компенсировать в пространстве художественного текста безнадежный уже разрыв между живым и, как пишут в журналах, великим ДФ и мертвым и — по всеобщему убеждению — гениальным ДФУ? терпеть не могу такие биографические спрямления и упрощения, но параллель слишком навязчивая, чтобы игнорировать ее вовсе.
Развивая тему: не меньше, чем разделяемая героями «Свободы» и «Безгрешности» любовь-ненависть к матерям, зачарованность птицами или болезненный, отягощенный многоуровневым самоанализом секс, обращает на себя внимание сходная структура этих больших и вроде как совсем не похожих романов. два волевых, талантливых, очень амбициозных мужчины дружат, завидуют, заботятся, мстят и восхищаются друг другом, деля по ходу сюжета убеждения и (ну, почти) женщину: временами Уолтер сливается с Томом, а Кац кажется более ранней инкарнацией Вольфа. еще одно бульварное наблюдение: не разыгрывает ли таким — беллетристическим — образом Франзен свои отношения с Дэвидом Фостером Уоллесом, не пытается ли компенсировать в пространстве художественного текста безнадежный уже разрыв между живым и, как пишут в журналах, великим ДФ и мертвым и — по всеобщему убеждению — гениальным ДФУ? терпеть не могу такие биографические спрямления и упрощения, но параллель слишком навязчивая, чтобы игнорировать ее вовсе.
I’m Reading a Novel (3)
даже те, кто Франзена обожает, обычно признают: макросъемка человеческой души, инспекция сердечных порывов — этот автор замечательно описывает людей и их страсти, но дочерпывает своих персонажей до конца, до логического и эмоционального предела. за этой извилистой («я изменяю тебе, потому что люблю») диалектикой можно долго и восторженно наблюдать, но к ней нельзя присоединиться: после 700 страниц «Свободы» мы узнали о нескольких поколениях Берглундов и Эмерсонов даже больше, чем хотелось бы, — но станем ли фантазировать про них на полях книги? этот писательский деспотизм, стремление автора лично все про героев обьяснить восходит, главным образом, к высокому русскому реализму: Франзен — очень причем охотно — наследует большой традиции, которая к концу ХХ века казалась окончательно истощенной — и вдруг распустила крылья в чужих ладонях.
куда, впрочем, интереснее порассуждать о том, как он с этими богатствами управляется: последние три франзеновских романа — это, конечно, не проценты с ренты, а очень удачные инвестиции. они в лучшем смысле телегеничны: искусство флэшбека, укрощение времени, ошарашивающие читателя повествовательные параллели — ДФ внимательно смотрел «Сопрано», «Прослушку» и «Во все тяжкие». «Свобода» и «Безгрешны» публицистичны, но это не компостирование газетных передовиц, а проблематизация болевых точек современности — без философского, впрочем, разрешения. наконец, сам Франзен, как видится со стороны, больше прочего дорожит независимостью собственной позиции: демократы и республиканцы совершают в «Свободе» какое-то эквивалентное количество глупостей и мерзостей, не говоря уже про то, что в этой книге происходит с матричными для нации концептами — от заглавного до более частных.
достаточно ли этого, чтобы провозгласить Франзена спасителем жанра и чикагским Толстым (фантазия в духе «Ады»); можно ли представить себе, что его длинную прозу снова расстелят на исходе века, теребя кисточки на углах и восхищаясь узором в центре? многое, на самом деле, указывает на то, что канонизаторы, как всегда, спешат — чувствуя, вероятно, что в мире стихийных сетевых движений некому уже будет увенчивать и возвеличивать. но даже и так, в статусе современника Кутзее и Барнса (Делилло и Манро; Литтелла и Уэльбека; Сорокина и Терехова), он может гордиться тем, что сочинил несколько упоительных романов, которые невозможно дочитать с сухими глазами, — и бог с ним с литературным бессмертием.
даже те, кто Франзена обожает, обычно признают: макросъемка человеческой души, инспекция сердечных порывов — этот автор замечательно описывает людей и их страсти, но дочерпывает своих персонажей до конца, до логического и эмоционального предела. за этой извилистой («я изменяю тебе, потому что люблю») диалектикой можно долго и восторженно наблюдать, но к ней нельзя присоединиться: после 700 страниц «Свободы» мы узнали о нескольких поколениях Берглундов и Эмерсонов даже больше, чем хотелось бы, — но станем ли фантазировать про них на полях книги? этот писательский деспотизм, стремление автора лично все про героев обьяснить восходит, главным образом, к высокому русскому реализму: Франзен — очень причем охотно — наследует большой традиции, которая к концу ХХ века казалась окончательно истощенной — и вдруг распустила крылья в чужих ладонях.
куда, впрочем, интереснее порассуждать о том, как он с этими богатствами управляется: последние три франзеновских романа — это, конечно, не проценты с ренты, а очень удачные инвестиции. они в лучшем смысле телегеничны: искусство флэшбека, укрощение времени, ошарашивающие читателя повествовательные параллели — ДФ внимательно смотрел «Сопрано», «Прослушку» и «Во все тяжкие». «Свобода» и «Безгрешны» публицистичны, но это не компостирование газетных передовиц, а проблематизация болевых точек современности — без философского, впрочем, разрешения. наконец, сам Франзен, как видится со стороны, больше прочего дорожит независимостью собственной позиции: демократы и республиканцы совершают в «Свободе» какое-то эквивалентное количество глупостей и мерзостей, не говоря уже про то, что в этой книге происходит с матричными для нации концептами — от заглавного до более частных.
достаточно ли этого, чтобы провозгласить Франзена спасителем жанра и чикагским Толстым (фантазия в духе «Ады»); можно ли представить себе, что его длинную прозу снова расстелят на исходе века, теребя кисточки на углах и восхищаясь узором в центре? многое, на самом деле, указывает на то, что канонизаторы, как всегда, спешат — чувствуя, вероятно, что в мире стихийных сетевых движений некому уже будет увенчивать и возвеличивать. но даже и так, в статусе современника Кутзее и Барнса (Делилло и Манро; Литтелла и Уэльбека; Сорокина и Терехова), он может гордиться тем, что сочинил несколько упоительных романов, которые невозможно дочитать с сухими глазами, — и бог с ним с литературным бессмертием.
красота какая: каталог великого издательства «Ardis» — от соллогубовского романа «Tarantas» до книги Василия Аксенова «Surplussed Barrelware». рекомендую заглянуть во все разделы: ради половины из этих книг (вроде «Yury Trifonov. A Critical Study») вы на год откажетесь от кофе, другую (типа «Phantom of Fact. A Guide to Nabokov's Pnin») — недолго думая, отважитесь украсть.
https://news.1rj.ru/str/imwerdende/318
https://news.1rj.ru/str/imwerdende/318
Telegram
imwerden.de
http://vtoraya-literatura.com/publ_2607.html
«Арзамас» републиковал дневники Джона Фаулза: автору этих строк около 40, а звучит он на все 80: слишком много пенсионерской мизантропии. любопытный момент: в подборке приведена только одна реплика Фаулза об «Аде» — «грязный старик», «роман по большей части мастурбация», «есть нечто неприятное в отбрасываемой им тени — нарциссизм, онанистическое обожание его, Набокова»; великолепное, от себя прибавим, автоописание фаулзовской прозы. а вот — выуженное из примечательной книги «Портрет без сходства», — продолжение:
«Дочитал «Аду». Она мне очень понравилась: роман для романистов, точно так же как некоторые вещи Баха считаются музыкой для музыкантов. Только писатель (если быть точным — писатель, напоминающий, подобно мне, таинственный сад) способен уразуметь, о чем книга. Думаю, я понимаю Набокова лучше, чем другие его читатели — конечно же, не в том смысле, что я лучше всех разбираюсь в его перекрестных ссылках и реминисценциях, а так, как понимаю Клэра, Гарди. Мы с ним родственные души».
кажется, это называется перенабочить Набокова; не думал, что такое бывает.
«Дочитал «Аду». Она мне очень понравилась: роман для романистов, точно так же как некоторые вещи Баха считаются музыкой для музыкантов. Только писатель (если быть точным — писатель, напоминающий, подобно мне, таинственный сад) способен уразуметь, о чем книга. Думаю, я понимаю Набокова лучше, чем другие его читатели — конечно же, не в том смысле, что я лучше всех разбираюсь в его перекрестных ссылках и реминисценциях, а так, как понимаю Клэра, Гарди. Мы с ним родственные души».
кажется, это называется перенабочить Набокова; не думал, что такое бывает.
из (многообещающей, судя по первым страницам) книги Ирины Паперно «„Кто, что я?“: Толстой в своих дневниках, письмах, воспоминаниях, трактатах»:
«Наряду с дневником в 1847 году Толстой вел «Журнал ежедневных занятий». Основной его функцией было планирование и учет проведенного времени. Каждая страница журнала была разделена вертикальной чертой на две графы. В одной из них, озаглавленной «Будущее», Толстой перечислял все то, что он намеревался сделать завтра; параллельная графа, озаглавленная «Прошлое», содержала отметки о выполнении плана, сделанные на следующий день (самой частой из таких отметок было «не совсем»). «Настоящего» не было».
❤️
«Наряду с дневником в 1847 году Толстой вел «Журнал ежедневных занятий». Основной его функцией было планирование и учет проведенного времени. Каждая страница журнала была разделена вертикальной чертой на две графы. В одной из них, озаглавленной «Будущее», Толстой перечислял все то, что он намеревался сделать завтра; параллельная графа, озаглавленная «Прошлое», содержала отметки о выполнении плана, сделанные на следующий день (самой частой из таких отметок было «не совсем»). «Настоящего» не было».
❤️
при всем том, что пробирочно-народному языку солженицынской прозы я всегда предпочитал шаламовский аскетизм (ну да, «Колымские рассказы» тоже «голы как-то», но это потому, что гол, одинок и заброшен человек, оказавшийся в конце 1930-х в Севвостлаге), — очень хорошая статья. АИС в этом году 100: очень интересно, как к декабрьскому юбилею подготовятся обе стороны — если теперешнее почтительно-равнодушное отношение к Солженицыну вообще предполагает какие-то стороны.
приобрел литературный номер журнала Esquire — не в последнюю очередь из-за фамилии Набоков на обложке. от ВВН там ровно 14 слов, и те из уже опубликованных «Строгих суждений».
никакой, короче, веры русским охранителям.
никакой, короче, веры русским охранителям.
в ленте весь день восторженные посты про вчерашний концерт Arcade Fire — самое, по словам очевидцев, эффектное, что случилось с «Пикником „Афиши“» за всю историю, — и почти ничего про то, что происходило параллельно главной сцене. меж тем до России доехал нежнейший ансамбль Rhye, состоящий, как выяснилось, сразу из семи музыкантов, каждый из которых отвечал за свою собственную версию гибкой, совершенно себя не стесняющейся красоты. то, что на записи звучало как результат слаженной, бесшовной практически работы, было разъято и — великолепная хирургия! — предъявлено во всей своей сложности и непредсказуемости: это джаз. легкое дыхание пропустили через духовые, и оказалось, что под The Fall, или Taste, или Count to Five, можно не только млеть, как забытое на жаре мороженое в высоком стакане. если что, Майк Милош обещал вернуться.