​​выпала наконец возможность послушать разговор Екатерины Шульман, Александра Долинина и Любови Аркус об отношениях Набокова и кино, который я давеча, выходит, рекламировал, и сижу теперь, клацая зубами и безотрывно глядя в одну точку; страшно, невероятно зол. вероятно, когда собеседники с самого начала заявляют о том, что это не совсем их тема, слова эти не следует воспринимать как одно только кокетство — сказать что-то действительно оригинальное (и временами банально корректное, соответствующее ну хотя бы бойдовскому двухтомнику или другим вполне доступным источникам) оказалось для собеседников непосильной задачей. как выясняется, авторский сценарий «Лолиты» абсолютно некинематографичен, и Кубрик был совершенно прав, отринув его. писателю — бог весть почему — нравился «какой-то там фильм про Мариенбад». Дмитрий Набоков — алчный делец, не распознавший в «Алеше» Балабанове великого русского модерниста и по сути, запретивший ему ставить «Камеру обскура». это, положим, не слишком убедительно мотивированные набросы (не великий жанр, но вполне допустимый), — непонятно, почему при подготовке нельзя было лишний раз заглянуть в справочные материалы и проговорить, что права на постановку «Ады» приобрела Columbia Pictures за $500 000 еще на стадии рукописи, «Отчаяние» Фассбиндера (помянутое к исходу первого часа исключительно благодаря модератору) основано на английском автопереводе романа (что важно для финала, отличающегося от русской версии), «Бледный огонь» мечтал поставить Дэвид Кроненберг, а два Христа, между которыми, как разбойник, висел Набоков (известная цитата из интервью) — это да, Борхес, и нет, не Роб-Грийе, а вовсе даже Беккет; to name a few. меня сердят, разумеется, не ошибки и не забывчивость, а торжествующий тон, с которым произносятся довольно сомнительные или вовсе ложные вещи; самая его безапеляционность — не предполагающая, что кто-то вдруг может усомниться в том, что говорят гуру. собственно, это эмоция студента, который в свое время прилежно, не претендуя на решительное расширение исследовательских горизонтов, законспектировал те же статьи и книги, на которые опираются профессора, — а потом пришел на лекцию для первого курса и не верит своим ушам.

всего этого можно было избежать довольно простыми кастинговыми решениями: позвать переводчика сценария «Лолиты» и исследователя набоковской драматургии Андрея Бабикова — разумеется, ни разу не упомянутого ни Шульман, ни Долининым, — и, скажем, Никиту Елисеева, раз главред «Сеанса» считает его главным в мире экспертом по переписке VN и Хичкока; не знаю про зрелищность, но, кажется, в этом было бы больше толка — и, наверное, не пришлось бы в очередной раз слушать о том, что злые феминистки скоро запретят нам читать мемуары Гумберта Гумберта.

в заключение — фрагмент из книги Леса (Лес?) Хардинга «They Knew Marilyn Monroe: Famous Persons in the Life of the Hollywood Icon». я помню, что писатель и актриса были знакомы, но истории про день рождения ММ — не знал.

​​по итогам двух сезонов Mad Men хочется сказать сразу о многом — прежде всего, о потрясающей конвертируемости сериала в реалии последних лет (временами он кажется почти мужефобским — и пусть вас не вводят в заблуждение помпезные ракурсы, с которых периодически снимают главного героя; эта романтическая торжественность — точнее, ее довольно противная основа — разоблачается тут на каждом шагу), — но давайте зафиксируем: линия отношений Бетти Дрейпер (30) и Глена Бишопа (11) — невероятный, уровня великого фильма «Рождение», кринж.

​​13 сектор в «Что? Где? Когда?» всегда лотерея (в том смысле, что складных вопросов там немного, и они часто апеллируют к очень точечной эрудиции), и вот только что команда Сиднева, что называется, опять об Гоголя. на вопрос, какие два продукта вдохновляли автора «Мертвых душ», знатоки, вообразив Италию, сказали «макароны с сыром» — как бы, вероятно, и все мы. телезрительница из Севастополя меж тем загадала «сладости и хлеб» — странный ответ, который путем ретроградного анализа удалось обнаружить на сайте «Пикабу»: посмотрите, как близко стоят эти факты.

​​уже несколько месяцев думаю, есть ли в литературе аналог Снайдер-ката — тайный шедевр, не переживший редактуру; объект заочного поклонения, в существовании которого в какой-то момент перестали верить даже самые преданные фанаты. видимо, тут дело в медиуме: трудно себе представить, чтобы книга подверглась опустошительным, все портящим правкам и — с согласия автора — увидела свет; всякое в жизни бывает (острая, скажем, потребность в деньгах), но все же, все же.

что на самом деле хотелось бы узнать — в каком состоянии редакторы получают рукописи, прежде чем они становятся сдобными бестселлерами, лауреатами крупных премий и вообще обретают знакомую нам форму. в личной беседе порой услышишь откровенное признание о том, что без направляющей руки писатель X — многословное, беспомощное ничтожество, и кажется, что на некоторые — мелькающие в списках главного, лучшего и востребованного — обложки хорошо бы наносить второе имя: хотя бы петитом.

хороший претендент! придумал, кстати, еще один вариант — «Ни дня без строчки»/«Книга прощания» Юрия Олеши; есть также сборка Бориса Ямпольского «Прощание с миром» (это, понятно, что-то в духе Содерберга, перемонтировавшего «Космическую одиссею»)

скриншот вообще про все

​​занятное интервью вышло на этой неделе на «Полке» — и потому, что Михаил Эпштейн один из немногих интеллектуалов, кто воспринимает пандемию почти с энтузиазмом (зумификация как новая электрификация; карантин как шанс возродить домашнюю форму культуры, сделать ее действительно синкретичной; все-таки обычно авторы, к 70-летию которых готовят сборники, смотрят в окно с отвращением: куда, куда ты ушла — «эпоха от Дефо до Сорокина»), и потому, что он довольно точно указывает причину неконкурентоспособности современной российской словесности (она совсем не fit), и потому, что любовно описывая ироническую и романтическую стадии концептуализма, приводит читателя к несколько обескураживающему выводу.

можно долго и изобретательно разоблачать интеллектуальное убожество советской власти, но именно в конфликте, явно и глухо выраженном противоречии с ней родилось то, что обычно относят к бесспорным художественным достижениям XX века; с известной дерзостью можно сказать, что Ерофеев, Соколов и Пригов — такие же, в общем, произведения ненавистного строя, как и их публиковавшиеся миллионными тиражами современники. выходит, жестокий, неповоротливый, тоталитарный режим (впрочем, все сейчас наловчились размышлять о том, что в сплошной колючей проволоке были многочисленные прогалы, — со ссылкой на известный бестселлер «НЛО») породил мощного антагониста; вырастил в себе чужого и в итоге пал его жертвой. разумеется, появление этого двойника-пересмешника не входило в планы архитекторов советского г-верка, но, справедливости ради, стоит задаться вопросом о подлинном соотношении пародии (по всеобщему мнению, «первоклассной») и оригинала («безнадежно провинциального»), о нерасторжимой их, на самом деле, связи.

и, может быть, в какой-то момент придется признать, что либо оппонент был не таким уж убогим (а значит, заслуживает какого-то честного, без ехидной усмешки, исследования), либо антисоветские тексты не так уж блистательны (раз почти всегда требуют сопровождения-«неток» — чтобы было понятно, что, собственно, вышучивают), либо русская культура XX века вообще устроена как-то иначе, и бесполезно описывать ее в рамках привычный дихотомии «варваров» и «мастеров», писателей-опричников и сидевшей по котельням да сторожкам контры.

​​поучаствовал — на птичьих, разумеется, правах — в опросе критиков по поводу перспективных режиссеров и выкатил довольно мейнстримный список из десяти авторов, за которыми интересно следить: 8 из 10 работают на английском, и это, вероятно, больше сообщает о моем кругозоре, чем о состоянии мирового кинематографа. изучив соседние списки — с участниками всяческих независимых смотров, форсу ради помянутыми ветеранами или (в рамках одной изнурительной дискуссии) художественным руководителем «Бабьего Яра», — переживаю разве что из-за С. Крэйга Залера: вот его, действительно, забыл, хотя этими ровно ватными ногами выходил прошлой весной с «Закатать в асфальт». ну а вообще приятно видеть в тройке Брэйди Корбета, например: меня почему-то разозлило в свое время «Детство лидера» (хотя и там были прекрасные места), но «Вокс люкс» — как бы невнятный, не снисходящий до зрителя и будто бы даже небрежный — это прямо веско, и жутко, и здорово.

​​к 80-летию Бродского ожидаемо вышло много всего, и, в общем, совершенно естественно, что в «Литературной газете» чествуют замолчанную либералами русскость автора «Частей речи», а «Радио Свобода» предлагает посмотреть, как отмечали 50-летие поэта в Нью-Йорке; значит, живой, любимый и важный — а не мертвый, скучный и пустой. толковее всего, по-моему, подготовились «Горький», «Полка» и Букмейт. первые поговорили с Эдуардом Кочергиным про Бродского-художника — а следом (тоже юбиляр) выпустили правила жизни Михаила Шолохова. вторые опубликовали эссе Валерия Шубинского о том, как юношеская зачарованность земляком сменилась спокойным уважением, и подкаст про стихотворение «На смерть Жукова» — вызывающе некорпоративный жест, показавший, чем король отличается от свиты. ну а третьи перевели статью Розетт Ламонт о Бродском-преподавателе и обсудили с учеником JB Кристофером Мерриллом, чему американских студентов учил пришлец из России; в том месте, где Меррилл рассказывает, как Бродский заставил их искать упомянутый Милошем полуостров Лабрадор, на память приходит другой педагог-билингва, рисовавший на лекциях вагоны и насекомых, чтобы слушатели лучше понимали «Анну Каренину» и «Превращение».

эту процедуру вычитания хочется довести до конца — и, оставшись наконец с фигурой Бродского-не-поэта, оценить его интеллектуальный габитус. кажется, что целый пласт российской публицистики и культурной критики последних 30 лет можно описать как отчаянную попытку воспроизвести этот голос и сымитировать эту позу — руки в карманах, переброшенный через плечо шарф, насмешливый взгляд из-под очков. чуть-чуть просветительской дидактики, одна-другая спорная мысль, довольно много высокомерных шпилек. и тут мысль вынужденно проделывает круг: Бродского защищали великие, действительно, стихи и — хоть и отрывистое, зато жадное, почти исступленное — самообразование, и вот этого небесного кевлара всегда ускользающе мало. «Набережная неисцелимых», «Меньше единицы» и другие его эссе местами кажутся невыносимыми — но еще страшнее их читатели, которые бесконечно мультиплицируют эту манеру и воспринимают ее как единственный возможный модус высказывания.

наверное, сейчас уровень содержания бродскости в языке несколько упал по сравнению, скажем, с нулевыми, и дело тут явно не в расширении иконостаса, а в очередной (и неокончательной, конечно) кластеризации «читателей стихов», если традиционалистски понимать под этим словом продукцию «Нового издательства», «НЛО», «Издательства Ивана Лимбаха» и «Арго-риска». и не то чтобы этаким антидотом стал Лимонов, но когда еще вспоминать его знаменитый текст про «великого американского поэта», написавшего вместо нормального блерба, что Эдичка — это новая инкарнация Свидригайлова.

​​как читатель Стерна и Руссо стал великим писателем, головокружительная по обыкновению проза Андрея Левкина, мемы Пушкина и власть лукавых цифр — сериал про рекламу и немецкий футбол претендует на все свободное от хлопот от время, но книжки, конечно, остаются великой страстью — и большой забавой; выбрал восемь прытких — до 220 страниц длиною.

кроме шуток: вы так доиграетесь скоро — цитируя по каждому, натурально, поводу (это пост про Столбуна и советский new age) калифорнийского профессора Алексея Владимировича Юрчака. когда про победу над фашизмом рассказывает Тимати, Олегу Кашину хочется зигануть; еще чуть-чуть, и вместо «Это было навсегда...» молодые гуманитарии засядут за Карла Шмитта — не иронически, а вполне серьезно.

разговор Мэри Чивер с мужем

​​на Beat Film Festival в этом году покажут фильм, рассчитанный как будто на меня лично, — The Capote Tapes, в котором самый нежный голос американской литературы (ощутимо диссонирующий с визгливой дикцией самого писателя, так точно переданной покойным Сеймуром Хоффманом) переходит на предсмертный хрип. всему виной «Услышанные молитвы» — роман-а-клеф, в котором автор издевательски вывел свое блистательное окружение, всех этих утонченных богинь-лебедей, не простивших Капоте его злой внимательности — собственно, безостановочной работы писательского аппарата, который, выходит, не выключался даже в самые разгульные мгновения. книжку, как мы помним, выпустили на русском в прошлом году (почти одновременно с денис-захаровским кви-про-кво) — надеемся, что при обсуждении (в каких бы пространствах оно ни состоялось) не забудут замечательный этот текст: живейшее напоминание о том, что художественная литература — просто-буквы-на-бумаге — может насмерть ссорить.

​​безотносительно всего решил зачем-то включить фрирзовскую «Королеву», с которой, видимо, и начались доверительные отношения автора «Короны» Питера Моргана с Виндзорами, и что-то с первых самых кадров вытекли глаза. ну правда, физически тяжело это смотреть — в первую очередь, в сравнении как раз с The Crown: и Миррен на фоне Колман и Фой совсем неживая, и картинка, как принято было говорить до появления Netflix, отчаянно телевизионная (непонятно, что это слово значит сейчас); за 10 минут, что я продержался, сносным показался только Майкл Шин в роли Тони Блэра, — чует мое сердце, если сохранится к середине десятилетия в том же примерно виде, придется ему в четвертый (были еще фильмы «Сделка» и The Special Relationship) раз играть премьера-американофила.

​​запускать печатное медиа

запускать печатное медиа в разгар пандемии

запускать печатное медиа в разгар пандемии, которое можно читать, только как буржуа с советских карикатур — встать, широко развести руки, проглядывать столбец за столбцом, одобрительно выпуская сигарный дым (Кушнарева, Соболев, Морозов) или супясь (Филиппов-Чехов, Жучкова, Мартынов)

ко мне прибыл оригинал Logos Review of Books, и жест, который поначалу выглядел вызывающе архаичным, теперь кажется катастрофически ахроничным. c 1917 по 1991 год газета не выходила по не зависящим от редакции обстоятельствам. время — это плоский круг. эксперимент продолжается

​​смешнее QAnon, горячей адренохрома: независимый исследователь Алексей Конаков, занимающийся биографией и текстами Евгения Харитонова (результат этих продолжительных изысканий мы — обещает, вероятно, будущий издатель — увидим уже осенью) предполагает, что Волк из «Ну, погоди!» мог быть срисован не с Высоцкого, а с куда более маргинальной фигуры:

«В свете харитоновской репутации все сюжеты «Ну, погоди!» оказываются движимы не силой голода, но силой похоти — это истории о попытках гомосексуального «съема» юного Зайца опытным Волком, мультипликационные версии «Духовки», «Один такой, другой другой» и «Жизнеспособного младенца». (Ситуация абсолютно харитоновская: незаконный маргинал, исчадие полусвета бродит по московским улицам, стройкам и подворотням, страстно разыскивая очередного Сережу или Алешу.)»

когда уже наконец «Лето с А.Г. Дугиным»

God I miss the golden age of television