уже несколько месяцев думаю, есть ли в литературе аналог Снайдер-ката — тайный шедевр, не переживший редактуру; объект заочного поклонения, в существовании которого в какой-то момент перестали верить даже самые преданные фанаты. видимо, тут дело в медиуме: трудно себе представить, чтобы книга подверглась опустошительным, все портящим правкам и — с согласия автора — увидела свет; всякое в жизни бывает (острая, скажем, потребность в деньгах), но все же, все же.
что на самом деле хотелось бы узнать — в каком состоянии редакторы получают рукописи, прежде чем они становятся сдобными бестселлерами, лауреатами крупных премий и вообще обретают знакомую нам форму. в личной беседе порой услышишь откровенное признание о том, что без направляющей руки писатель X — многословное, беспомощное ничтожество, и кажется, что на некоторые — мелькающие в списках главного, лучшего и востребованного — обложки хорошо бы наносить второе имя: хотя бы петитом.
что на самом деле хотелось бы узнать — в каком состоянии редакторы получают рукописи, прежде чем они становятся сдобными бестселлерами, лауреатами крупных премий и вообще обретают знакомую нам форму. в личной беседе порой услышишь откровенное признание о том, что без направляющей руки писатель X — многословное, беспомощное ничтожество, и кажется, что на некоторые — мелькающие в списках главного, лучшего и востребованного — обложки хорошо бы наносить второе имя: хотя бы петитом.
хороший претендент! придумал, кстати, еще один вариант — «Ни дня без строчки»/«Книга прощания» Юрия Олеши; есть также сборка Бориса Ямпольского «Прощание с миром» (это, понятно, что-то в духе Содерберга, перемонтировавшего «Космическую одиссею»)
Forwarded from Литература и жизнь
занятное интервью вышло на этой неделе на «Полке» — и потому, что Михаил Эпштейн один из немногих интеллектуалов, кто воспринимает пандемию почти с энтузиазмом (зумификация как новая электрификация; карантин как шанс возродить домашнюю форму культуры, сделать ее действительно синкретичной; все-таки обычно авторы, к 70-летию которых готовят сборники, смотрят в окно с отвращением: куда, куда ты ушла — «эпоха от Дефо до Сорокина»), и потому, что он довольно точно указывает причину неконкурентоспособности современной российской словесности (она совсем не fit), и потому, что любовно описывая ироническую и романтическую стадии концептуализма, приводит читателя к несколько обескураживающему выводу.
можно долго и изобретательно разоблачать интеллектуальное убожество советской власти, но именно в конфликте, явно и глухо выраженном противоречии с ней родилось то, что обычно относят к бесспорным художественным достижениям XX века; с известной дерзостью можно сказать, что Ерофеев, Соколов и Пригов — такие же, в общем, произведения ненавистного строя, как и их публиковавшиеся миллионными тиражами современники. выходит, жестокий, неповоротливый, тоталитарный режим (впрочем, все сейчас наловчились размышлять о том, что в сплошной колючей проволоке были многочисленные прогалы, — со ссылкой на известный бестселлер «НЛО») породил мощного антагониста; вырастил в себе чужого и в итоге пал его жертвой. разумеется, появление этого двойника-пересмешника не входило в планы архитекторов советского г-верка, но, справедливости ради, стоит задаться вопросом о подлинном соотношении пародии (по всеобщему мнению, «первоклассной») и оригинала («безнадежно провинциального»), о нерасторжимой их, на самом деле, связи.
и, может быть, в какой-то момент придется признать, что либо оппонент был не таким уж убогим (а значит, заслуживает какого-то честного, без ехидной усмешки, исследования), либо антисоветские тексты не так уж блистательны (раз почти всегда требуют сопровождения-«неток» — чтобы было понятно, что, собственно, вышучивают), либо русская культура XX века вообще устроена как-то иначе, и бесполезно описывать ее в рамках привычный дихотомии «варваров» и «мастеров», писателей-опричников и сидевшей по котельням да сторожкам контры.
можно долго и изобретательно разоблачать интеллектуальное убожество советской власти, но именно в конфликте, явно и глухо выраженном противоречии с ней родилось то, что обычно относят к бесспорным художественным достижениям XX века; с известной дерзостью можно сказать, что Ерофеев, Соколов и Пригов — такие же, в общем, произведения ненавистного строя, как и их публиковавшиеся миллионными тиражами современники. выходит, жестокий, неповоротливый, тоталитарный режим (впрочем, все сейчас наловчились размышлять о том, что в сплошной колючей проволоке были многочисленные прогалы, — со ссылкой на известный бестселлер «НЛО») породил мощного антагониста; вырастил в себе чужого и в итоге пал его жертвой. разумеется, появление этого двойника-пересмешника не входило в планы архитекторов советского г-верка, но, справедливости ради, стоит задаться вопросом о подлинном соотношении пародии (по всеобщему мнению, «первоклассной») и оригинала («безнадежно провинциального»), о нерасторжимой их, на самом деле, связи.
и, может быть, в какой-то момент придется признать, что либо оппонент был не таким уж убогим (а значит, заслуживает какого-то честного, без ехидной усмешки, исследования), либо антисоветские тексты не так уж блистательны (раз почти всегда требуют сопровождения-«неток» — чтобы было понятно, что, собственно, вышучивают), либо русская культура XX века вообще устроена как-то иначе, и бесполезно описывать ее в рамках привычный дихотомии «варваров» и «мастеров», писателей-опричников и сидевшей по котельням да сторожкам контры.
поучаствовал — на птичьих, разумеется, правах — в опросе критиков по поводу перспективных режиссеров и выкатил довольно мейнстримный список из десяти авторов, за которыми интересно следить: 8 из 10 работают на английском, и это, вероятно, больше сообщает о моем кругозоре, чем о состоянии мирового кинематографа. изучив соседние списки — с участниками всяческих независимых смотров, форсу ради помянутыми ветеранами или (в рамках одной изнурительной дискуссии) художественным руководителем «Бабьего Яра», — переживаю разве что из-за С. Крэйга Залера: вот его, действительно, забыл, хотя этими ровно ватными ногами выходил прошлой весной с «Закатать в асфальт». ну а вообще приятно видеть в тройке Брэйди Корбета, например: меня почему-то разозлило в свое время «Детство лидера» (хотя и там были прекрасные места), но «Вокс люкс» — как бы невнятный, не снисходящий до зрителя и будто бы даже небрежный — это прямо веско, и жутко, и здорово.
к 80-летию Бродского ожидаемо вышло много всего, и, в общем, совершенно естественно, что в «Литературной газете» чествуют замолчанную либералами русскость автора «Частей речи», а «Радио Свобода» предлагает посмотреть, как отмечали 50-летие поэта в Нью-Йорке; значит, живой, любимый и важный — а не мертвый, скучный и пустой. толковее всего, по-моему, подготовились «Горький», «Полка» и Букмейт. первые поговорили с Эдуардом Кочергиным про Бродского-художника — а следом (тоже юбиляр) выпустили правила жизни Михаила Шолохова. вторые опубликовали эссе Валерия Шубинского о том, как юношеская зачарованность земляком сменилась спокойным уважением, и подкаст про стихотворение «На смерть Жукова» — вызывающе некорпоративный жест, показавший, чем король отличается от свиты. ну а третьи перевели статью Розетт Ламонт о Бродском-преподавателе и обсудили с учеником JB Кристофером Мерриллом, чему американских студентов учил пришлец из России; в том месте, где Меррилл рассказывает, как Бродский заставил их искать упомянутый Милошем полуостров Лабрадор, на память приходит другой педагог-билингва, рисовавший на лекциях вагоны и насекомых, чтобы слушатели лучше понимали «Анну Каренину» и «Превращение».
эту процедуру вычитания хочется довести до конца — и, оставшись наконец с фигурой Бродского-не-поэта, оценить его интеллектуальный габитус. кажется, что целый пласт российской публицистики и культурной критики последних 30 лет можно описать как отчаянную попытку воспроизвести этот голос и сымитировать эту позу — руки в карманах, переброшенный через плечо шарф, насмешливый взгляд из-под очков. чуть-чуть просветительской дидактики, одна-другая спорная мысль, довольно много высокомерных шпилек. и тут мысль вынужденно проделывает круг: Бродского защищали великие, действительно, стихи и — хоть и отрывистое, зато жадное, почти исступленное — самообразование, и вот этого небесного кевлара всегда ускользающе мало. «Набережная неисцелимых», «Меньше единицы» и другие его эссе местами кажутся невыносимыми — но еще страшнее их читатели, которые бесконечно мультиплицируют эту манеру и воспринимают ее как единственный возможный модус высказывания.
наверное, сейчас уровень содержания бродскости в языке несколько упал по сравнению, скажем, с нулевыми, и дело тут явно не в расширении иконостаса, а в очередной (и неокончательной, конечно) кластеризации «читателей стихов», если традиционалистски понимать под этим словом продукцию «Нового издательства», «НЛО», «Издательства Ивана Лимбаха» и «Арго-риска». и не то чтобы этаким антидотом стал Лимонов, но когда еще вспоминать его знаменитый текст про «великого американского поэта», написавшего вместо нормального блерба, что Эдичка — это новая инкарнация Свидригайлова.
эту процедуру вычитания хочется довести до конца — и, оставшись наконец с фигурой Бродского-не-поэта, оценить его интеллектуальный габитус. кажется, что целый пласт российской публицистики и культурной критики последних 30 лет можно описать как отчаянную попытку воспроизвести этот голос и сымитировать эту позу — руки в карманах, переброшенный через плечо шарф, насмешливый взгляд из-под очков. чуть-чуть просветительской дидактики, одна-другая спорная мысль, довольно много высокомерных шпилек. и тут мысль вынужденно проделывает круг: Бродского защищали великие, действительно, стихи и — хоть и отрывистое, зато жадное, почти исступленное — самообразование, и вот этого небесного кевлара всегда ускользающе мало. «Набережная неисцелимых», «Меньше единицы» и другие его эссе местами кажутся невыносимыми — но еще страшнее их читатели, которые бесконечно мультиплицируют эту манеру и воспринимают ее как единственный возможный модус высказывания.
наверное, сейчас уровень содержания бродскости в языке несколько упал по сравнению, скажем, с нулевыми, и дело тут явно не в расширении иконостаса, а в очередной (и неокончательной, конечно) кластеризации «читателей стихов», если традиционалистски понимать под этим словом продукцию «Нового издательства», «НЛО», «Издательства Ивана Лимбаха» и «Арго-риска». и не то чтобы этаким антидотом стал Лимонов, но когда еще вспоминать его знаменитый текст про «великого американского поэта», написавшего вместо нормального блерба, что Эдичка — это новая инкарнация Свидригайлова.
как читатель Стерна и Руссо стал великим писателем, головокружительная по обыкновению проза Андрея Левкина, мемы Пушкина и власть лукавых цифр — сериал про рекламу и немецкий футбол претендует на все свободное от хлопот от время, но книжки, конечно, остаются великой страстью — и большой забавой; выбрал восемь прытких — до 220 страниц длиною.
кроме шуток: вы так доиграетесь скоро — цитируя по каждому, натурально, поводу (это пост про Столбуна и советский new age) калифорнийского профессора Алексея Владимировича Юрчака. когда про победу над фашизмом рассказывает Тимати, Олегу Кашину хочется зигануть; еще чуть-чуть, и вместо «Это было навсегда...» молодые гуманитарии засядут за Карла Шмитта — не иронически, а вполне серьезно.
на Beat Film Festival в этом году покажут фильм, рассчитанный как будто на меня лично, — The Capote Tapes, в котором самый нежный голос американской литературы (ощутимо диссонирующий с визгливой дикцией самого писателя, так точно переданной покойным Сеймуром Хоффманом) переходит на предсмертный хрип. всему виной «Услышанные молитвы» — роман-а-клеф, в котором автор издевательски вывел свое блистательное окружение, всех этих утонченных богинь-лебедей, не простивших Капоте его злой внимательности — собственно, безостановочной работы писательского аппарата, который, выходит, не выключался даже в самые разгульные мгновения. книжку, как мы помним, выпустили на русском в прошлом году (почти одновременно с денис-захаровским кви-про-кво) — надеемся, что при обсуждении (в каких бы пространствах оно ни состоялось) не забудут замечательный этот текст: живейшее напоминание о том, что художественная литература — просто-буквы-на-бумаге — может насмерть ссорить.
безотносительно всего решил зачем-то включить фрирзовскую «Королеву», с которой, видимо, и начались доверительные отношения автора «Короны» Питера Моргана с Виндзорами, и что-то с первых самых кадров вытекли глаза. ну правда, физически тяжело это смотреть — в первую очередь, в сравнении как раз с The Crown: и Миррен на фоне Колман и Фой совсем неживая, и картинка, как принято было говорить до появления Netflix, отчаянно телевизионная (непонятно, что это слово значит сейчас); за 10 минут, что я продержался, сносным показался только Майкл Шин в роли Тони Блэра, — чует мое сердце, если сохранится к середине десятилетия в том же примерно виде, придется ему в четвертый (были еще фильмы «Сделка» и The Special Relationship) раз играть премьера-американофила.
запускать печатное медиа
запускать печатное медиа в разгар пандемии
запускать печатное медиа в разгар пандемии, которое можно читать, только как буржуа с советских карикатур — встать, широко развести руки, проглядывать столбец за столбцом, одобрительно выпуская сигарный дым (Кушнарева, Соболев, Морозов) или супясь (Филиппов-Чехов, Жучкова, Мартынов)
ко мне прибыл оригинал Logos Review of Books, и жест, который поначалу выглядел вызывающе архаичным, теперь кажется катастрофически ахроничным. c 1917 по 1991 год газета не выходила по не зависящим от редакции обстоятельствам. время — это плоский круг. эксперимент продолжается
запускать печатное медиа в разгар пандемии
запускать печатное медиа в разгар пандемии, которое можно читать, только как буржуа с советских карикатур — встать, широко развести руки, проглядывать столбец за столбцом, одобрительно выпуская сигарный дым (Кушнарева, Соболев, Морозов) или супясь (Филиппов-Чехов, Жучкова, Мартынов)
ко мне прибыл оригинал Logos Review of Books, и жест, который поначалу выглядел вызывающе архаичным, теперь кажется катастрофически ахроничным. c 1917 по 1991 год газета не выходила по не зависящим от редакции обстоятельствам. время — это плоский круг. эксперимент продолжается
смешнее QAnon, горячей адренохрома: независимый исследователь Алексей Конаков, занимающийся биографией и текстами Евгения Харитонова (результат этих продолжительных изысканий мы — обещает, вероятно, будущий издатель — увидим уже осенью) предполагает, что Волк из «Ну, погоди!» мог быть срисован не с Высоцкого, а с куда более маргинальной фигуры:
«В свете харитоновской репутации все сюжеты «Ну, погоди!» оказываются движимы не силой голода, но силой похоти — это истории о попытках гомосексуального «съема» юного Зайца опытным Волком, мультипликационные версии «Духовки», «Один такой, другой другой» и «Жизнеспособного младенца». (Ситуация абсолютно харитоновская: незаконный маргинал, исчадие полусвета бродит по московским улицам, стройкам и подворотням, страстно разыскивая очередного Сережу или Алешу.)»
«В свете харитоновской репутации все сюжеты «Ну, погоди!» оказываются движимы не силой голода, но силой похоти — это истории о попытках гомосексуального «съема» юного Зайца опытным Волком, мультипликационные версии «Духовки», «Один такой, другой другой» и «Жизнеспособного младенца». (Ситуация абсолютно харитоновская: незаконный маргинал, исчадие полусвета бродит по московским улицам, стройкам и подворотням, страстно разыскивая очередного Сережу или Алешу.)»
с родного уже Мэдисон-авеню, охваченного в пятом сезоне расовыми мятежами (угрюмая неразрешимость или, будем оптимистами, неразрешенность болезненных конфликтов современной Америки описана Вайнером с большим мастерством: «Пегги — сумка — Дон», если привести один исчерпывающий пример), перемещаемся в Гризмет: написал немного про джанк-фуд-обаяние «Убивая Еву», в котором просвечивает западное отношение к России — сильно отличающееся от типичного op-ed NYT.
Осбрех, Ги де Монпарнас, Иван Шипоградов — литературное остроумие, конечно, безнадежно меркнет в сравнении с действительно оксюморонной реальностью. интересно, как Шолохов-Синявский относился к «Пхенцу» и знаменитой речи автора «Тихого Дона» на XXIII съезде КПСС, кому сочувствовал — или занял компромиссную (все-таки дефис) позицию.
«Горький недавно говорил Николаю Эрдману о Толстом: "Вы думаете, ему легко давалась его корявость? Он очень хорошо умел писать. Он по девять раз перемарывал — и на десятый получалось наконец коряво"».
завтра в 19:00 Юрий Сапрыкин будет обсуждать с участниками своего книжного клуба эго-бестселлер Уилла Сторра «Селфи», а я — не ведая о параллели — согласился в то же время расспросить Андрея Зорина о Толстом-стилисте: хочется все-таки понять, почему эти его предложения так на нас действуют — и почему писателя с репутацией пророка, ультимативно описывающего человеческую природу, обожали поборники искусства-ни-для-чего: Набоков и Бунин, to name a few. зарегистрироваться можно тут.
завтра в 19:00 Юрий Сапрыкин будет обсуждать с участниками своего книжного клуба эго-бестселлер Уилла Сторра «Селфи», а я — не ведая о параллели — согласился в то же время расспросить Андрея Зорина о Толстом-стилисте: хочется все-таки понять, почему эти его предложения так на нас действуют — и почему писателя с репутацией пророка, ультимативно описывающего человеческую природу, обожали поборники искусства-ни-для-чего: Набоков и Бунин, to name a few. зарегистрироваться можно тут.