​​смешнее QAnon, горячей адренохрома: независимый исследователь Алексей Конаков, занимающийся биографией и текстами Евгения Харитонова (результат этих продолжительных изысканий мы — обещает, вероятно, будущий издатель — увидим уже осенью) предполагает, что Волк из «Ну, погоди!» мог быть срисован не с Высоцкого, а с куда более маргинальной фигуры:

«В свете харитоновской репутации все сюжеты «Ну, погоди!» оказываются движимы не силой голода, но силой похоти — это истории о попытках гомосексуального «съема» юного Зайца опытным Волком, мультипликационные версии «Духовки», «Один такой, другой другой» и «Жизнеспособного младенца». (Ситуация абсолютно харитоновская: незаконный маргинал, исчадие полусвета бродит по московским улицам, стройкам и подворотням, страстно разыскивая очередного Сережу или Алешу.)»

когда уже наконец «Лето с А.Г. Дугиным»

God I miss the golden age of television

​​с родного уже Мэдисон-авеню, охваченного в пятом сезоне расовыми мятежами (угрюмая неразрешимость или, будем оптимистами, неразрешенность болезненных конфликтов современной Америки описана Вайнером с большим мастерством: «Пегги — сумка — Дон», если привести один исчерпывающий пример), перемещаемся в Гризмет: написал немного про джанк-фуд-обаяние «Убивая Еву», в котором просвечивает западное отношение к России — сильно отличающееся от типичного op-ed NYT.

Осбрех, Ги де Монпарнас, Иван Шипоградов — литературное остроумие, конечно, безнадежно меркнет в сравнении с действительно оксюморонной реальностью. интересно, как Шолохов-Синявский относился к «Пхенцу» и знаменитой речи автора «Тихого Дона» на XXIII съезде КПСС, кому сочувствовал — или занял компромиссную (все-таки дефис) позицию.

​​«Горький недавно говорил Николаю Эрдману о Толстом: "Вы думаете, ему легко давалась его корявость? Он очень хорошо умел писать. Он по девять раз перемарывал — и на десятый получалось наконец коряво"».

завтра в 19:00 Юрий Сапрыкин будет обсуждать с участниками своего книжного клуба эго-бестселлер Уилла Сторра «Селфи», а я — не ведая о параллели — согласился в то же время расспросить Андрея Зорина о Толстом-стилисте: хочется все-таки понять, почему эти его предложения так на нас действуют — и почему писателя с репутацией пророка, ультимативно описывающего человеческую природу, обожали поборники искусства-ни-для-чего: Набоков и Бунин, to name a few. зарегистрироваться можно тут.

​​тем, кому: запись нашего сегодняшнего разговора с АЗ, из которого можно узнать, почему Толстым интересовались русские формалисты, чему у него могут поучиться современные писатели и что Зорин, похоже, работает над новой книгой про графа — теперь уже не про «жизнь», а про «творчество».

секретное камео в четвертой «Матрице» поражает воображение

серьезно если — очень горько, что автор, лучше многих сегодня обращающийся со словами (от осеннего романа, впрочем, заранее страшно; еще вспомним плохой мем про Мартина Лутера Кинга как пример центристского юмора), обладает таким специфическим визуальным вкусом — уж не знаю, уместно ли здесь это понятие.

безо всяких, понятно, назидательных параллелей — просто в качестве риторического упражнения: представьте, чтобы Михаил Гронас (да что там — Игорь Караулов хотя бы) написал такую книжку про «Мюнхенскую речь»

​​скромная, полтора часа быстрым шагом, «Ритм-секция» Рид Морано не получит и десятой доли той славы, которая свалилась на Extraction, но вы, пожалуйста, знайте, что это довольно приличный и, главное, человеческих размеров боевик постбоинговской, скажем так, эпохи. зло — идеальным воплощением которого в наши дни стал взорванный гражданский самолет, — безнадежно распылено в пространстве и не желает сходиться в одной какой-то точке; виноваты сразу все, и уповать остается на частную, без надежды на публичное извинения, вендетту; впрочем, о том, что поджидает мстителя на этом пути, тут тоже выразительно сказано — фильм (и легшая в его основу книга) вполне мог бы называться Collateral, если бы Майкл Манн не забронировал это слово 15 лет назад. ну и есть ощущение, что все это совсем не работало бы без борновского монтажа, тряскости, резкости, свидетельствующих о том, что на тропу войны вышла не машина для убийства, а новичок, только-только разучившая боевые приемы, и эта местами не слишком убедительно (бордель, наркотики) выписанная роль очень удачно сидит на Блейк Лайвли.

что отдельно привлекает внимание современного зрителя, натренированного различать токсичность и обесценивание, — серия эпизодов о превращении затравленной, дичающейся людей (и, в особенности, мужчин) девушки в экшн-героиню. жестокий ментор, который ни во что не ставит свою подопечную, твердит, что она никогда не добьется успеха, придумывает разнообразные изнурительные упражнения (переплыть ледяное озеро, например) и тем самым помогает ей преодолеть границы своего тела и разума, — есть ощущение, что этот классический троп развлекательного кино доживает последние годы. горевать о конце богатой традиции «величие через унижение» или приветствовать обновление драматургических приемов — выбор, естественно, частный, но не говорите потом, что вас не предупреждали.

что получится, если открыть роман «Поправки» и попробовать найти в нем слово «конституция»? любопытствующий читатель попадет на диалог Альфреда с какашкой — самое слабое место этого очень хорошего в остальном романа; еще одно — уже литературное — свидетельство о том, что этим двум словам катастрофически вместе не везет:

«Старая пожелтевшая бумажонка! Дерьмо крысиное, конституция-декларация, какое мне дело! Тугозадые вроде тебя так и норовили каждое мое слово на хрен исправить, с тех пор как я вот такусенькой была. И ты, и страдающие запором педагоги-фашисты, и нацистские копы! По мне, так хоть на туалетной бумаге свою декларацию печатайте, мать ее так! Сказано: свободная страна, я тут в большинстве, а ты, приятель, в меньшинстве. Так что хрен тебе!»

​​как известно, день, когда главный книжный концерн не пытается эксплуатировать в своих целях любой мало-мальски значимый повод (в данном случае — цифровой релиз крохотного, изрешеченного всеми хоррора с Маккензи Дэвис), прожит зря, но есть границы и у моего терпения.

Повесть Генри Джеймса «Поворот винта» рассказывает о начале 1990-х – именно она легла в основу фильма «Няня» режиссера Флории Сиджизмонди, который стартовал в России в апреле., — сообщает пресс-релиз АСТ.

нет, не везет здесь американо-английскому (sic) протомодернисту; видимо, выход «Женского портрета» в «Литературных памятниках» в 1981-м — высшая точка его признания в России; никому тут не нужен «писатель для некурящих», и эта волшебная ряска, эта словесная топь.

идея для SMM-отдела «Издательства Ивана Лимбаха» — вот как нужно продавать «Перевести Данте» Ольги Седаковой

​​сообщают, что в издательстве «Симпозиум» произошла форменная манарага — сгорел склад, и, стало быть, многие наши любимые книжки исчезли в пламени или приобрели нетоварный вид. тем насущнее сейчас заказать умопомрачительную работу Дональда Бартона Джонсона про набоковские лабиринты, сборник рецензий Самуила Лурье, классические труды Жака Ле Гоффа, романы Эмиля Ажара или «Александрийский квартет» — раз сама Александрия закрыта на глухой замок.

​​набоковедческая Primavera пройдет в этом году онлайн, но лайнап вполне боевой: Стивен Блэквелл расскажет о деревьях у русского Набокова, Вера Полищук сопоставит «Изобретение Вальса» и «Гиперболоид инженера Гарина» (давно пора), а Брайан Бойд (на фото) даст открытое интервью — в «Симпозиуме» наконец выйдет перевод его Stalking Nabokov (а хорошо бы взяться и за On the Origin of Stories — такой очевидный дабл-фичер к «Внутреннему рассказчику» Уилла Сторра). когда все это смотреть, не очень понятно (фестиваль начинается в следующий вторник в 19:00, далее программа вполне себе дневная), но будем считать, что интернет запомнит все. отдельно отмечу, что набоковский дом-музей, похоже, никак в этой затее не участвует — что многое говорит в последствиях прошлогодних кадровых перестановок в Петербурге; в общем, кому скунскамера, а кому «Фула Сирина как интертекстуальный стержень романов, написанных Набоковым по-английски».

в последнее время много приходится думать об искусстве коротких описаний — сочинении лапидарных формулировок, поиску геометрически безупречных определений, созданию лукавых аннотаций, деликатных, но недвусмысленных аргументов, которые смогли бы подчинить себе человеческие саккады. многому можно научиться у западных коллег, да и в России умели некогда припечатать — в аналоговую, главным образом, эру. мало что, однако, может сравниться со сборником Мопассана «Милый друг и эротические рассказы», опубликованном в ростовском издательстве «Мапрекон» в 1992-м: где, на каком Netflix и Pornhub вы найдете эти многоточия, оплачивающие героев, эти толстовские обобщения — осознающие свою несправедливость и прячущиеся за невинным «порой».

надеюсь, в книге будет также разъяснено, что такое А.В. Марков — на должном академическом уровне.

«Водоворот» х Мария Степанова. ждем серию «Чик», в которой героиня Варвары Шмыковой читает Романа Шмаракова.

​​«Да, Набоков сформировал моё сознание — но и другие авторы тоже, и я пытался сохранить независимость. Сейчас я пишу биографию философа Карла Поппера — и это гораздо труднее, чем работа над Набоковым. Я глубоко интересовался Поппером, ещё когда писал свою диссертацию и биографию Набокова. В интеллектуальном смысле Поппер был в каком-то смысле противоположностью Набокову: оба любили свободу и бесконечные новые открытия, но один любил слова и почти не уделял времени идеям, другой — наоборот; один глубоко размышлял о смерти и бессмертии, другой писал: «Мне следует меньше думать о Вселенной, которая делает из меня несокрушимый предмет мебели». Моя преданность им обоим не позволила мне стать рабом одного из них».

благодаря «Полке» удалось свести знакомство с Брайаном Бойдом — создателем классической биографии Набокова, которой и 30 лет спустя приходится приводить в чувство вошедших в раж разоблачителей (киваю, в первую очередь, на книгу Сары Вайнман про жестокого писателя, кучеряво закрасившего реальную трагедию презренным фикшном). BB оказался в высшей степени учтивым, добросердечным и (великая роскошь) самоироничным собеседником, который не воспринимает существование других исследователей как покушение на свой символический капитал; очень надеюсь, что это его человеческое тепло и душевную щедрость удалось передать в переводе, сотрудниками-соавторами которого стали Варя, Юрий, Лев, сам Брайан, — за что я им бесконечно благодарен.

два буквально момента, на которых хотелось бы остановить внимание. Бойд довольно осторожно отвечает на вопрос про уязвимость «Лолиты» в свете культурной революции, различая авторские (безупречно, нестерпимо моралистические) интенции и гумбертовский гипноз; понятная, предсказуемая даже линия защиты. я бы отважился развить эту мысль — и отметить, что по здравому рассуждению Набоков очень ценен именно в этой социополитической ситуации; его бы на место сброшенных памятников. если условиться на том, что главный смысл происходящих сегодня событий — это радикальное требование посмотреть на мир чьими-то другими глазами, то сама структура поздних набоковских текстов, в котором всегда можно выделить гегемона-рассказчика (В., Гумберт, Кинбот, Ван и Ада), будто бы контролирующего нарратив, и субалтерна-персонажа (Пнин, Лолита, Шейд, Люсетта), вытесняемого к финалу куда-то на обочину, располагает к тому, чтобы читать эти книги политически. газлайтинг, токсичность, сепарация, мэнсплейнинг — Набоков едва ли принял бы современный словарь, но многие его тексты кружат вокруг этих тем, и хороший читатель — тот, кто сможет отринуть непрошибаемо надменный тон и внять другим каким-то звукам: все мы помним, как замечательно осыпается такое напористое, такое самодовольное повествование в романе «Взгляни на арлекинов!».

другое соображение касается Эндрю Филда — первого набоковского биографа, который, тесно работая со своим героем, в какой-то момент вывернул руль куда-то вбок и помчался в обратном от фактов направлении. результатом самоволки стали три книжки про Набокова — предмет всеобщего презрения в академических кругах; собственно, приход Бойда и обозначил собой новый — строгий, основанный на уважении к архивам — этап в науке о VN. и все равно что-то в этой истории не дает мне покоя; не позволяет присоединиться к гомонящей — поймал жулика за руку! — толпе. имеет ли биограф право на скепсис, на то, чтобы ставить слова объекта своего исследования под сомнение; на то, чтобы воспринимать его как ненадежного рассказчика — что вполне естественно для читателя того же «Бледного огня» и «Лолиты»? в пересказе Бойда это довольно линейная, «простая история» — в погоне за сенсацией (Набоков — правнук царя, Лолита — домашнее имя его матери), Филд соврал здесь и поленился тут, но неужели умеренный издательский барыш стоил такого бесславного финала — и нет ли здесь какой-то трагической кинботовщины, вызывающей в конечном счете не насмешку, а жалость? в 1962-м 24-летний Филд перевел и издал в Random House «Мелкого беса», в 1963-м учился по обмену в МГУ, в 1966-м написал предисловие к книге Абрама Терца «Мысли врасплох» — в какой момент и почему многообещающий австралийский специалист по русскому (нео)модернизму стал посмешищем, который не знает, когда произошла Русская ревлюция? что ни говорите, а это совершенно недоразыгранный сюжет для какого-нибудь малкольм-брэдбериевского campus novel; что-то про когнитивные искажения, которые происходят при столкновении со слишком мощным гравитационным полем; не будем забывать, что Бойд занялся набоковской биографией уже после смерти писателя — имея дело не с источником, но с излучением.