Я – в кризисе. Душа нема.
«Ни дня без строчки», – друг мой точит.
А у меня –
ни дней, ни строчек.
Поля мои лежат в глуши.
Погашены мои заводы.
И безработица души
зияет страшною зевотой.
………
Мой друг, мой северный, мой неподкупный друг,
хорош костюм, да не по росту,
внутри все ясно и вокруг –
но не поется.
Я деградирую в любви.
Дружу с оторвою трактирною.
Не деградируете вы –
я деградирую.
Был крепок стих, как рафинад.
Свистал хоккейным бомбардиром.
Я разучился рифмовать.
Не получается.
Чужая птица издали
простонет перелетным горем.
Умеют хором журавли.
Но лебедь не умеет хором.
О чем, мой серый, на ветру
ты плачешь белому Владимиру?
Я этих нот не подберу.
Я деградирую.
Семь поэтических томов
в стране выходит ежесуточно.
А я друзей и городов
бегу, как бешеная сука,
в похолодавшие леса
и онемевшие рассветы,
где деградирует весна
на тайном переломе к лету...

Но верю я, моя родня –
две тысячи семьсот семнадцать
поэтов нашей федерации –
стихи напишут за меня.

Они не знают деградации.

(Андрей Вознесенский)

Помолчи о высоком. Тяжёлых камней не тревожь.
Не мешай ошибаться: ошибки ценнее удач.
В жизни стоит ценить только ту, настоящую дрожь,
о которой расскажет военный и, может быть, врач.
В повседневных занятиях вовсе не нужен размах,
не на каждое яблоко в мире имеется змей.
Прекрати строить речь на чужих отражённых словах —
и особенно мыслить словами такими не смей.
Никому ничего не должны приносить небеса,
потому что никто ничего небесам не принёс.
Подыши на стекло, нарисуй человечка и пса.
Посмотри, как растают они — человечек и пёс.

© Иван Купреянов

Зулейха ты моя, Зулейха,
Оттого ль, что я тульский парнишка,
Я влюбился в тебя ещё в книжке
Безответной любовью лоха.
Зулейха ты моя, Зулейха.

Оттого ль, что я тульский парнишка,
Сериал я смотрю под винишко,
И смекает мой скудный умишко:
Жизнь в тайге у тебя неплоха.
Зулейха ты моя, Зулейха.

Хоть тайга и не русское поле,
Тут чекист, и медведь-прокурор,
Но как дернешь, бывало, затвор, -
И стреляй кого хошь себе вволю.
Вот такая таёжная доля.

А чекист он, однако ж, хорош,
И к утехам тебя не неволит,
Твоё чадо лелеет и холит,
Говорит тебе: «Замуж пойдёшь?»
Что ж как стерва себя ты ведёшь?

Зулейха ты моя, Зулейха,
Ты порадуй меня хоть сегодня,
К начтрудлагу явись вдруг в исподнем,
Топни ножкой, воскликни: «Ха-ха!»
Зулейха ты моя, Зулейха.

Как на ягодном мху
Пёр медведь Зулейху,
А чекист от похмельюшка маялся.
Зулейха, Зулейха,
Кто у нас без греха?
Вихрь враждебный с Россией управился.

Нас лишали земли,
Нас кромсали и жгли,
По тайге-мерзлоте нас рассеяли,
Мы же вновь проросли
Из кулацкой сопли,
И в столицы пошли с Моисеями.

На болоте вода,
На холме лебеда,
Лагеря в сибирях осыпаются,
Только слёзы стыда
Жмёт из нас либерда:
Слышь, кацапья орда, время каяться! -

За Украйну, Кавказ,
Кенигсберг и Донбасс,
Приднестровье, Чечню и Татарию,
За грузинских воров,
За плохих докторов,
И за нефть минус сто за два барреля,

За латышских стрелков,
И за большевиков,
За кровавую удаль чекистскую.
Зулейха, Зулейха,
Кто из нас без греха?
Скинь же в пропасть меня, альпинистка моя!

ВЛАДИМИР

Замела, запорошила вьюга по граду старинному,
кисеёй из снежинок златые укрыв купола.
Я иду сквозь метель осторожно, как по полю минному,
по проспекту, где раньше творил я лихие дела.

Здесь, я помню, на санках катался с артисткой Земфировой,
здесь с цыганкой Маняшей в трактирах я месяц кутил,
здесь я продал жиду скромный матушкин перстень сапфировый,
а потом дрался с ваньками и околотошных бил.

Пил шампанское вёдрами и монопольную царскую,
губернатор был брат, полицмейстер - родимый отец.
Было время! Являл я Владимиру удаль гусарскую.
Но всему, как известно, приходит на свете конец.

Полюбил я мещанку, сиротку-подростка, Аринушку,
голубые глазёнки, худая, что твой стебелёк.
Тётка, старая сводня, спроворила мне сиротинушку -
устоять не сумел я, нечистый, знать, в сети завлёк.

Патрикеевна, тётка, точь-в-точь на лисицу похожая,
отвела меня в спальню, где девочка слёзы лила.
И всю ночь как котёнка Аринушку тискал на ложе я...
А на завтра придя, я узнал, что она умерла.

Что причиной? Мой пыл иль здоровье её деликатное?
Разбирать не хотелось. Полицию я задарил,
сунул доктору "катю", словцо произнес непечатное,
Патрикеевне в рыло - и в Питер тотчас укатил.

Танцевал я на балах, в салоны ходил и гостиные,
сбрил усы, брильянтином прилизывать стал волоса,
Но в столичном чаду не укрылся от глазок Арины я:
всё являлась ночами и кротко смотрела в глаза.

Запил мёртвую я и стихи стал писать декадентские
про аптеку, фонарь и про пляски живых мертвецов,
начал в моду входить, и курсистки, и барышни светские
восклицали, завидя меня: "Степанцов! Степанцов!"

Брюсов звал меня сыном, Бальмонт мне устраивал оргии,
девки, залы, журналы, банкеты, авто, поезда;
только больше, чем славу, любил полуночничать в морге я,
потому что Аришу не мог я забыть никогда.

Как увижу девчонку-подростка, так тянет покаяться,
положу ей ладонь на головку и скорбно стою,
а медички, что в морг проводили, молчат, сокрушаются,
что не могут понять декадентскую душу мою.

А на западе вдруг загремели грома орудийные,
Франц-Иосиф с Вильгельмом пошли на Россию войной.
Я попёрся на фронт, и какие-то немцы дебильные
мчались прочь от меня, ну а после гонялись за мной.

Я очнулся в семнадцатом, раненый, с грудью простреленной,
и в тылу, в лазарете, вступил в РСДРП(б).
Тут и грянул Октябрь. И вчера, в своей мощи уверенный,
я вернулся, Владимир, старинный мой город, к тебе.

Мне мандат чрезвычайки подписан товарищем Лениным,
в Губчека Степанцов громовержец Юпитер еси.
Всю-то ночь размышлял я, кому надо быть здесь расстрелянным?
Много всяческой дряни скопилось у нас на Руси.

Вот, к примеру, жирует тут контра - вдова Патрикеевна,
домик ладный, удобный, и золото, видимо, есть.
Удивляет одно: почему до сих пор не расстреляна
та, что здесь продавала господчикам девичью честь?

Я иду по Владимиру мягкой кошачьей походкою
сквозь пургу, за невидимым блоковским красным Христом,
под кожанкой трясется бутыль с конфискованной водкою,
ликвидирую сводню - водочки выпью потом.

Сводня не открывает. Ей дверь вышибают прикладами
латыши мои верные. Золото, а не народ!
"Долго будем мы тут церемониться с мелкими гадами?" -
Это я восклицаю и сводит контузией рот.

Входим в комнаты мы, Патрикеевна в ноги кидается.
"Не губи, милостивец!" - рыдает . А я ей в ответ:
"Помнишь, старая гнида, как ты погубила племянницу?
А того барчука? Вспоминаешь, зараза, иль нет?

Нынче мстит вам старухам, замученный вами Раскольников,
с пробудившейся Соней сметёт он вас с Русской земли.
А за ним - миллионы острожных российских невольников,
что с великой идеей мозги вышибать вам пришли".

"Где деньжонки, каналья?!" - вскричал я - и вся она пятнами
изошла, но когда я ко лбу ей приставил наган -
окочурилась старая ведьма. И стало понятно мне:
не Раскольников я, а лишь пушкинский пошлый Герман.

Эпилог

Минул век. Разогнула Россия могучую спинушку,
на железных конях поскакала в другие века.
А Владимир всё тот же, всё так же поют в нём "Дубинушку",
и на камне надгробном моём чья-то злая рука
год за годом выводит: "Убивший сиротку Аринушку
декадент Степанцов, председатель губернской ЧК".

В разгар перестройки я учился в Литинституте. У нас был военрук, весёлый полкан-лётчик, над которым демократически настроенная молодёжь постоянно издевалась. Пока на пике очередного политического диспута он беззлобно не сказал: "А что вы всё — лётчики да лётчики? Можно подумать, это лётчики Пастернака судили".

ПОЗДРАВИМ ТОВАРИЩА СИМОНЬЯН ПЕСНЕЙ!

(Голосом прокуренного Цоя переходящим в гундосый вопль Хоя)

Зулейха открывает глаза,
Зулейха открывает рот
Зулейха голосует не за
Зулейха песнь протеста поёт

Диляром била в рот ведром
И Бахром бил меня в рот ведром
И Газпром по башке ведром
И гусар врезал кивером
И увидел я вдруг звезду
По имени солнце

И пришел дед Мазай с багром
И Данила Багров с багром
А за ним олень со свитером
И якутский шаман с костром

А потом на Неве паром
И под рёбра меня пером
И Раскольников бьет топором
И Данила Багров багром
И смеется надо мной звезда
По имени Солнце

И когда я вспоминаю про звезду
Через горы буераки я иду
И летит передо мною какаду
И я теряю сильно меньше чем найду
И когда беспечен я и сыт и пьян
Я вспоминаю Маргариту Симоньян
И наливаю всем и каждому стакан
И все русалки пляшут радостно канкан

Мы идем средь лесов и пампасов
Ветер в харю родные края
Кто-то должен рожать пидорасов
Но не я но не я но не я

Мы идем средь лесов и пампасов
И летит предо мной жизнь моя
Кто-то должен рожать пидорасов
Но не я но не я но не я
Помогай нам Армения

Не хватает в этой конструкции
Человека, чье имя "Сталь".
Над чем в посвященьи смеются?
Расскажи анекдот, Левенталь!
https://news.1rj.ru/str/dolgareva/611

Украинские артисты со своей ненавистью напоминают слепых котят, сами себе запретили петь на русском языке, и что в остатке?

Луна на украинском языке нужна никому, Крупин с его новым «украинским менталитетом» — смех и грех. Quest Pistols скукоживают себя еще больше, перепевая легендарные хиты на мове.

Это ли не геноцид сознания русских украинцев? Вы еще пухляков с Грибов заставьте «между нами тает лед» перепеть на украинском.

Пока будете желать смерти русскому, будете увядать, гаснуть. И примером тому — еще недавно подававший большие надежды, как артист мирового масштаба — Wellboy, а в итоге — пук в муку. Или по-украински «перднув у калюжу».

Вы едете по Европам, Америкам, в поддержку режима 95кв, зазывать на войну, вырезать русских, и как следствие работы ваших черных ртов — украинцы гибнут сотнями тысяч.

Надуманный ваш патриотизм, пустой, как звук консервных банок к машине привязанных, а машина вроде свадебная, но в пропасть. Одним словом тарахтелка-чихорда — ни души, ни бизнеса.