Che si può fare, спрашивает сегодня #осеннее_ночное_радио вместе с Барбарой Строцци, в XVII веке написавшей эту вещь, и невероятной Марианой Флорес, которая её поёт.

Что я могу сделать? Что мне делать? Что поделаешь — со звёздами в которых жалости нет, с небом, со своим мучением?

Cappella Mediterranea и Леонардо Гарсия Аларкон, обожаемый.

Давно известно, что поговорка про халву — сколько, дескать, ни говори — противоречит нашему устройству. Бессознательное не знает ни наклонений глагольных, ни времён, ему лишь назови — с него довольно, и организм, повинуясь, запускает механизм переживания названного как существующего; иначе не было бы у нас ни любви, ни политики, но нынче не о том.

Всё счастье мира заперто в нас, но код случаен, и всё, что открыло доступ, благословенно. Нет, можно дальновидно выжигать рецепторы электричеством или жидким азотом, верить только делам, желательно в трёх экземплярах, нотариально заверенным... но кто ж вам будет виноват, что счастье перецветёт в благополучие и перестанет радовать, как те поддельные шарики.

Музыка в этом отношении честна и безопасна. Обещала немного счастья — даёт. Джон Экклз к маске "Безумный любовник" по Джону Флетчеру, Марти Дэвис (скрипка), Джерри Фуллер (бас), Брэндон Экер (лютня), #осеннее_ночное_радио

В 1981 году Томас Килрой написал вариацию на чеховскую "Чайку", перенеся действие в Ирландию конца XIX века. Тригорина (которого у Килроя зовут мистером Эстоном) играл Алан Рикман, это роль, переписанная им от руки.

Если вдруг вам нужна была сто двадцать первая причина обожать Алана Рикмана, светлая ему память.

#осеннее_ночное_радио нынче даёт космическую Мириам Фойерзингер с арией — для разнообразия — Кристофа Граупнера Seufzt und weint, ihr matten Augen из кантаты Ach Gott und Herr. Не всё же Баху отдуваться за космос.

Capricornus Consort Basel и Петер Бачи.

— На мне костюм династии Тан, — старательно выговаривает по-русски китайская танцовщица. Прикладывает руку к вышитому поясу. — Это цветок, называется "пион", очень красивый. Значит развитие общества и экономики.

Я вздрагиваю, потом до меня доходит: благоденствие и процветание.

Контекст, выбор лексики, азы нашего ремесла.

Как правило, попытки сдвинуть барокко в сторону других стилей, спеть неакадемическим голосом, вызывают у меня тихое раздражение: испортили хар-ррошую вещь.

Но эту обыкновенно-красивую в оперном исполнении арию из "Прозерпины" Люлли перевод на другой музыкальный язык превращает в нечто совсем новое. Хрупкое, очень человеческое.

О милая моя свобода, как ты была хороша. Должна ли я утратить тебя навеки? Душа моя поражена болью, любовью и страхом.

У Люлли это четвёртый акт, Прозерпина уходит в мир теней и прощается с девичеством. Но мир устроен так, что она с тех пор лишь возвращается домой дважды в год, то к матери, то к Аиду/Плутону. Как раз сейчас она вновь становится той богиней, к которой взывал, глядя на Луну, бедный Луций:

...натиск злых духов смиряешь и над подземными темницами властвуешь, по различным рощам бродишь, разные поклонения принимая; о Прозерпина, женственным сиянием своим каждый дом освещающая, влажными лучами питающая весёлые посевы и, когда скрывается солнце, неверный свет свой нам проливающая; как бы ты ни именовалась, каким бы обрядом, в каком бы обличии ни надлежало чтить тебя, — в крайних моих невзгодах ныне приди мне на помощь, судьбу шаткую поддержи, прекрати жестокие беды, пошли мне отдохновение и покой; достаточно было страданий, достаточно было скитаний.

Sit satis laborum, sit satis periculorum.

Жан-Батист Люлли, Ma chère liberté, Рита Мария и Филипе Рапозо, #осеннее_ночное_радио

Немножко про Набокова и, как водится, Шекспира.

#осеннее_ночное_радио готовится к равноденствию с Оноре д'Амбрюи и его арией Le doux silence de nos bois. Она, конечно, о весне, но какая разница, можно напевать или насвистывать, когда будете завтра гулять по этим самым лесам в приятной тишине.

Джеймс Риз и Брэндон Экер на лютне.

Помянула шекспировских не-людей, говорящих хореем, ну так вытащу к равноденствию старенькое про ведьм в "Макбете".

То, что ведьмы, которых встречают Макбет и Банко, суть создания не из этого мира, понятно уже с первых строк, с самой первой сцены первого действия, когда ведьмы появляются на сцене. С них трагедия, собственно, и начинается, и сразу становится ясно, что у неё не вполне человеческое измерение.
Дело в том, что ведьмы «Макбета» говорят не как люди шекспировского мира: не ямбом, а наоборот — хореем. У нечистой силы всё шиворот-навыворот, она леворукая, застегивается не на ту сторону и перекидывается спиной вперёд. Ямб легко ложится на дыхание и сердечный ритм, это прекрасно показывала великая Фиона Шоу, отстукивая шекспировские монологи ладонью по груди, он чисто физиологически соприроден человеку. А хорей — пляска, он этимологически в родстве с хореей, непроизвольными движениями при некоторых болезнях, оба эти слова восходят к греческому χορεῖος, «плясовой».

Ведьмы у Шекспира пляшут, даже на словах. Речь их звучит, как шаманский бубен, заставляет пристукивать ногой в такт, вовлекает в хоровод и отключает личное в пользу общего. Судите сами, это первые их реплики, для примера достаточно:

First Witch. When shall we three meet again
In thunder, lightning, or in rain?
Second Witch. When the hurlyburly's done,
When the battle's lost and won.
Third Witch. That will be ere the set of sun.
 
Тáм-та-тáм-та-тáм-та-тáм!..
 
Дам самый простой подстрочник, чтобы видно было, какая это засада для переводчика:

Когда мы трое встретимся снова
Среди грома, молнии, или в дождь?
Когда суматоха закончится,
Когда битва будет проиграна и выиграна.
То будет до захода солнца.
 
Первая строка рифмуется со второй, третья, четвёртая и пятая — между собой.
 
Дальше.

#осеннее_ночное_радио встречает равноденствие задумчивой арией Иоганна Филиппа Кригера "Одиночество" из кантаты "Усмирённая ревность, или Кефал и Прокрида".

Дивное меццо Мария Вайс не только поёт, но и ходит по лесу, валяется с книжкой и сидит за столом одинаково волшебно. Помогают ей в этом лютнист Лука Пьянка и виолончелист Игорь Бобович из ансамбля 1607.

Раз уж я тут никому ничего не продаю, и от убыли подписчиков могло бы пострадать разве что самолюбие, будь оно у меня, #осеннее_ночное_радио продолжит вещание — для тех, пусть немногих, кому оно в радость.

Генделя много не бывает, поэтому сегодня у нас будет ария Stille amare из третьего действия оперы "Птолемей, царь Египта". Сюжет... в барочной опере он всегда примерно один, и лучше ироничного Николаса Макгигана его не описать, так что процитирую:

Love, jealosy, the consequences of these — which in terms of Handelean opera tend to have national implications, since most of the characters are royal.

И перьев, перьев из головы побольше, а также, как говаривал мой чудесный друг, фигурной нарезки огурцов, то бишь, фиоритур.

Но лучшее, что есть у Генделя, чаще всего разливается вот таким медленным медовым сиянием, отменяющим силу тяжести на несколько минут. Птолемей пьёт яд, те самые "горькие капли", stille amare, жизнь покидает его — словно утекает вода в клепсидре, отсчитывая по капле оставшееся.

Нет, он не умрёт, это не яд, как бывает у Генделя, принесли его домой, оказался он живой, но какая разница.

Дивная Эва Зайчик и Le Consort, за клавесином задаёт всему пульс Джастин Тейлор.

За шотландскими детьми, не желавшими засыпать, приходил не только Вилли-Винки, но ещё и Jenny Wi' the Airn Teeth, Дженни с Железными Зубами, вампир на жучиных лапках — если верить стихотворению Александра Андерсона — или раздвоенных копытах (как пишет, вспоминая нянькины страшилки, Александр Слоун Маккей).

В 1954 году по Глазго ходили слухи, что она съела двух местных малышей, не уснувших вовремя, и городские детишки создали боевой отряд, выдвинувшийся сентярьской ночью на кладбище, чтобы нечисть истребить.

Как не любить шотландских детей.
И родного серенького волчка, конечно.

Уже писала об этом, но с тех пор ничего не поменялось.

Мне всегда казалось, что совпадение Дня переводчика с Верой, Надеждой, Любовью и матерью их Софией — не просто совпадение. В конце концов, как иначе браться за перевод, если не с верой, надеждой, любовью и мудростью, если бог даст? Как и за всё в этом мире, впрочем; иначе зачем вообще.

А в качестве открытки — мои любимые святой Иероним со святой Екатериной из Рийксмюсеума. Переводчик и учёная дева, река, сад, лев, чтобы погладить, даль, чтобы дать отдых глазам, книга и меч, равно могучие и равно бессильные.

Всё, что нужно для счастья.

#осеннее_ночное_радио продолжает вещание, и сегодня у нас любимый Франческо Кавалли, любимая L'Arpeggiata и любимая Нурия Риал с арией нимфы Каллисто из одноимённой оперы.

Умирает она. От любви, от ожидания, — от чего ещё умирать в барочной опере, право!.. — от смерти. И делает это магически красиво.

По-моему, сегодня вам совершенно необходимо увидеть, как Бенджамин Нарви в тапочках, по-домашнему, играет аллеманду из до-мажорной сонаты Вайсса. Целиком она, если вдруг, лежит здесь.

Чем дольше занимаюсь переводами Шекспира, своими и чужими, тем больше уверяюсь, что прав был великий Лозинский: это задача, не имеющая решения — но решать её, разумеется, надо, каждый раз, как будто от этого зависит твоя жизнь.

Хотя почему "как будто".