Что-то вдруг подумала: шариковское "фамилию я согласен наследственную принять" — это ведь ровно то, что произошло с творением Виктора Франкенштейна: в книге сперва Создание, потом Монстр, но в массовом сознании он именно что принял фамилию и стал Франкенштейном. Понятно, что Булгакова без Мэри Шелли не было бы, но этот перенос не от "Нового Прометея", он в ХХ веке случился, благодаря кинематографу. Но "Собачье сердце" написано в 1925 году, а культовый "Франкенштейн" с Борисом Карлоффом снят только в 1931.

О, как он всё угадал.

У Мамина в великом фильме "Фонтан", который существованием своим искупает весь ад перестроечного кино, есть один образ, который я вспоминаю всё чаще: электрик Ваня. Ваню вечно шпыняет жена, "а потому что ты идиот", Ваня не умеет словами сказать, но мука в голубых глазах неизбывная — потом эта мука достигает критической массы, и Ваня берёт топор. Но рубит не жену и не соседей, чего можно было ожидать, а распределительный щиток, погружая дом во тьму. Достоевский, конечно, читается, но там ещё много-много.

Мне довольно долго казалось, что жоржево "и никто нам не поможет, и не надо помогать" — род достоевского исступления, в котором самобичевание сливается с самолюбованием; это нашему человеку свойственно, и смотреть на это по большей части неловко, поскольку потом всё равно кушать сядет, каким бы смерчем ни завивался. Нам, правда, рассказывали, что это условие письма, "празднование великой беды, в которой светится какой-то проблеск надежды"... и прочее толкование толкований.

А нет. Оно тупое, вязкое, беззвучное. Так черно и так мертво — нет здесь ни надежды, ни голоса, ни желания их.

Когда я читала котятам-первокурсникам античку, они дружно любили Геродота. А как его не любить: мир у него волшебный, не до конца вылупившийся из мифа, — то, что мне рассказывали о богах, я не намерен передавать, за исключением только имён богов, так как, по моему мнению, о богах все люди знают одинаково мало; водится в тех краях ещё зверь с квадратной мордой, название которого я забыл; неизвестно, есть ли на самом деле те острова, откуда привозят Олово — острова Касситериды, Оловянные, мы их зовём Британскими — и мир этот человеческий, даже человечный. Всё движется ко благу, всё устраивается, устраивает само себя, потому что таков порядок вещей. Потом приходит Фукидид, и прощай, нравственное измерение истории. Нет никакого самоисцеляющегося благого мира, есть причины и следствия, есть отложенные эффекты событий, смысла же во всё это не вложено, у вещей нет порядка, у них есть только ход. Рядом же с Фукидидом стоит Софокл, заставший того же Перикла, те же Пелопонесские войны, ту же афинскую чуму, и у него это всё сгущено в жуткую великую формулу: боги больше не говорят с людьми, не показываются им и не сообщают свою волю прямо, только через оракула, да и то не пуская увидеть происходящее верно и полностью. Зачем тебе зрение, если ты не способен увидеть очевидное? Зачем тебе весь мир, если ты не видишь себя самого?
Фукидид с Софоклом, историк и драматург, в четыре руки сдирают с тебя веру в надежду, как кожу заживо. "Как будто мир тебя больше не любит", — сказала одна умница, сдававшая афинских трагиков. Он и не любит, ему нет дела, его самого нет, того украшенного космоса, в котором небо даже днём звёздное. Есть лишь ход вещей, ход истории, лишённый чего-либо человеческого.

Раз уж вспомнила давеча Георгия Иванова за чёрное и мёртвое, вспомню и за то, что этому равно по мощи, но противоположно по знаку. Есть поэтические тексты, не вполне очевидные, которые почему-то срастаются с дыханием и сердцебиением, обретая способность восстанавливать их и выравнивать. Я не уверена, что дело в переводимом смысле, скорее в ритмической организации, в фонетической мелодике, в вещах первобытных, телесных — и потому магических. Повторяешь, и выходишь за ними обратно к себе; они не обернутся, Орфей здесь — лишь безупречный голос.
Один из таких орфических текстов у меня от Жоржа. Написан в 1950 году, начинается обобщённо-поэтически, с явными отсылками к тому, что носила лирика, когда автор был ещё юн, а потом — потом, на выходе, едва ли не лучшие две строки в русской поэзии ХХ века.

Мелодия становится цветком,
Он распускается и осыпается,
Он делается ветром и песком,
Летящим на огонь весенним мотыльком,
Ветвями ивы в воду опускается...

Проходит тысяча мгновенных лет,
И перевоплощается мелодия
В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,
В рейтузы, в ментик, в "Ваше благородие",
В корнета гвардии – о, почему бы нет?..

Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу.
– Как далеко до завтрашнего дня!..
И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.

Audrey Niffenegger. Clothilde's Headache.

Беда наша, которую не избудешь, в том, что нас не просто учили, нас сложили, выстроили из того, что самое главное — чтобы не было войны, самое страшное — война. От впитавшегося в костный мозг ужаса — сирена, бомбы, тени испепелённых на стене... у советских детей вместо ада была война — до "лишь бы не было войны" бабушкиного, у неё это не было цитатой из частушки, не было сытеньким глумом над официозом, потому что мама её, прабабушка моя Аня, уходила из Сталинграда с госпиталем, и немцы стреляли тех, кто не мог идти, а потом загнали в Белой Калитве за колючку и поставили автоматчиков, и прабабушка на девятом десятке просыпалась и трясла всех за плечи: "Идём, идём, надо идти, убьют". Это было больше религии, это была вера, у нас было две советских Пасхи: День Победы и День Космонавтики — одоление чернейшего, непостижимого зла и выход за пределы ведомого мира, чтобы вернуться в него с надеждой для всех. Душа знает свои святыни, сколько ни убеждай её, что не бывает.

Как всякий урождённый классик, я привычно оборачиваюсь за примером к традиции. Троя пала по многим причинам, можно вспоминать вплоть до жалобы Геи на тяжесть многих человеков, но есть одна ключевая — похищение палладия. Афина, как бы ни была обижена на троянцев, хранит стены, любые стены, поэтому ей молятся и те, кто осаждает город, и те, кто его обороняет. Залог этого — палладий в троянском храме, который крадут вечные разведчики-диверсанты Одиссей и Диомед. После утраты палладия Троя обречена.

И ни в каком страшном сне не могло бы грекам присниться, что Приам с Гектором выносят палладий из храма, рубят его перед царским дворцом боевой секирой и сжигают для надёжности обломки.

Это просто брошь XV века, золото, брильянты, шпинель, эмаль. Найдена в Англии возле Бригстока, там, где в средние века был королевский олений парк. Кто-то её потерял на охоте.
Собрание Музея Виктории и Альберта.

Портреты неизвестных — моя бесконечная любовь. Кто знает, о чём думает и что сказала бы нам эта фламандка, которую, возможно, написал Франс Пурбус-старший. Но она была и продолжает быть.

Лучшим рисовальщиком ящрей сегодня признаётся Такаси Куроги.

"Энеиду" я прочла на первом курсе, как можно прочесть "Энеиду" в семнадцать, если тебя по ней никто за руку не водит. Ну, госзаказ. Ну, гомеровские параллели. Ну, величие Рима. К счастью, на экзамене досталась мне не она, а любимый Гораций со своей нормативной эстетикой, то-то гуляй по буфету. А потом, уже к госам на пятом англичанам включили в список афинских трагиков — понятно, Шекспир же — и Вергилия, тоже понятно. И я села заново читать "Энеиду" в январе 96-го, и выползла из неё, едва дыша, раздавленная, с ледяным светом в голове, который и теперь не угас.
Это очень взрослый и очень трудный мир. Боги от тебя отвернулись, всё, что ты любил, чем жил, во что верил, отнято, больше его не будет, вернуться некуда. История, которая с тобой происходит, не о тебе — это та самая история вне человеческого измерения, начавшаяся у Фукидида и Софокла, она не даст тебе ничего, тебе, тёплому, живому, небольшому, ты не увидишь того, ради чего тебе не разрешили умереть вместе с рухнувшим миром.
А как тогда? Una sa­lus vic­tis nul­lam spe­ra­re sa­lu­tem — одно спасение побеждённым: не надеяться на спасенье. Это очень красивый гексаметр, по-русски тоже красиво: "Для побеждённых спасенье одно — о спасенье не думать". Но "не надеяться" Вергилия больнее и больше, чем "не думать". Тот самый хирургический неумолимый свет, в котором мало что хорошо, но всё видно.

Как я писала в фб, в порядке дыхательного упражнения. "Но там узрю я сладчайший мир, незыблемый покой".
Бостридж, радость моя, умный тенор — оксфордский доктор-историк, не абы что — понимает, что поёт.

Дорогие интересовавшиеся, я заболела, сегодняшняя лекция о портретах современников Шекспира переносится предварительно на 22 мая. Прошу прощения за срыв планов.

Оставляю дежурным по каналу Ричарда Гудрика, написанного предположительно Корнелисом Кетелем около 1578 года. Юноше семнадцать, и он думает, что жизнь его, как и "великая комета", изображённая сверху-справа, никогда не пойдёт вниз.

Собрание Художественной галереи Южной Австралии, Аделаида.

Пробуя силы, дошла до угла, навестила старого друга. Он вам кланяется.

Традиционно вешаю в шекспировский день этот фильм Барри Пёрвза. Он 90-го года, я увидела его ещё школьницей в какой-то передаче об анимации, — пустили под титры, бегом, я стояла, остолбенев, в коридоре, шла мимо телевизора — и много лет пыталась это сыграть всем. Не помнила ни имени автора, ни названия, только магию. А потом, когда появился интернет, каким-то чудом, по ключевым словам нашла.

Он очень шекспировский, весь про игру, про неуловимость и невозможность удержать найденное, про наивность любого театра, про то, какие мы все, как говорят в финале Пак и сэр Питер Холл, прослушивающий Уилла, дураки.
Что остаётся? Тряпочки, ленточки, фольга и картон, немного краски, немудрёный реквизит — и текст, который может и не звучать, поскольку его не отменишь, один раз узнав.

Иногда Леонору Каррингтон невозможно не любить.

"Животные", 1965.

Густав Адольф Тенггрен, иллюстрация к сказке братьев Гримм "Гном" — сделана, разумеется, ещё до того, как Тенггрен перебрался в Штаты и стал гнать сладкую гладкую дрянь для Диснея.