Это просто брошь XV века, золото, брильянты, шпинель, эмаль. Найдена в Англии возле Бригстока, там, где в средние века был королевский олений парк. Кто-то её потерял на охоте.
Собрание Музея Виктории и Альберта.

Портреты неизвестных — моя бесконечная любовь. Кто знает, о чём думает и что сказала бы нам эта фламандка, которую, возможно, написал Франс Пурбус-старший. Но она была и продолжает быть.

Лучшим рисовальщиком ящрей сегодня признаётся Такаси Куроги.

"Энеиду" я прочла на первом курсе, как можно прочесть "Энеиду" в семнадцать, если тебя по ней никто за руку не водит. Ну, госзаказ. Ну, гомеровские параллели. Ну, величие Рима. К счастью, на экзамене досталась мне не она, а любимый Гораций со своей нормативной эстетикой, то-то гуляй по буфету. А потом, уже к госам на пятом англичанам включили в список афинских трагиков — понятно, Шекспир же — и Вергилия, тоже понятно. И я села заново читать "Энеиду" в январе 96-го, и выползла из неё, едва дыша, раздавленная, с ледяным светом в голове, который и теперь не угас.
Это очень взрослый и очень трудный мир. Боги от тебя отвернулись, всё, что ты любил, чем жил, во что верил, отнято, больше его не будет, вернуться некуда. История, которая с тобой происходит, не о тебе — это та самая история вне человеческого измерения, начавшаяся у Фукидида и Софокла, она не даст тебе ничего, тебе, тёплому, живому, небольшому, ты не увидишь того, ради чего тебе не разрешили умереть вместе с рухнувшим миром.
А как тогда? Una sa­lus vic­tis nul­lam spe­ra­re sa­lu­tem — одно спасение побеждённым: не надеяться на спасенье. Это очень красивый гексаметр, по-русски тоже красиво: "Для побеждённых спасенье одно — о спасенье не думать". Но "не надеяться" Вергилия больнее и больше, чем "не думать". Тот самый хирургический неумолимый свет, в котором мало что хорошо, но всё видно.

Как я писала в фб, в порядке дыхательного упражнения. "Но там узрю я сладчайший мир, незыблемый покой".
Бостридж, радость моя, умный тенор — оксфордский доктор-историк, не абы что — понимает, что поёт.

Дорогие интересовавшиеся, я заболела, сегодняшняя лекция о портретах современников Шекспира переносится предварительно на 22 мая. Прошу прощения за срыв планов.

Оставляю дежурным по каналу Ричарда Гудрика, написанного предположительно Корнелисом Кетелем около 1578 года. Юноше семнадцать, и он думает, что жизнь его, как и "великая комета", изображённая сверху-справа, никогда не пойдёт вниз.

Собрание Художественной галереи Южной Австралии, Аделаида.

Пробуя силы, дошла до угла, навестила старого друга. Он вам кланяется.

Традиционно вешаю в шекспировский день этот фильм Барри Пёрвза. Он 90-го года, я увидела его ещё школьницей в какой-то передаче об анимации, — пустили под титры, бегом, я стояла, остолбенев, в коридоре, шла мимо телевизора — и много лет пыталась это сыграть всем. Не помнила ни имени автора, ни названия, только магию. А потом, когда появился интернет, каким-то чудом, по ключевым словам нашла.

Он очень шекспировский, весь про игру, про неуловимость и невозможность удержать найденное, про наивность любого театра, про то, какие мы все, как говорят в финале Пак и сэр Питер Холл, прослушивающий Уилла, дураки.
Что остаётся? Тряпочки, ленточки, фольга и картон, немного краски, немудрёный реквизит — и текст, который может и не звучать, поскольку его не отменишь, один раз узнав.

Иногда Леонору Каррингтон невозможно не любить.

"Животные", 1965.

Густав Адольф Тенггрен, иллюстрация к сказке братьев Гримм "Гном" — сделана, разумеется, ещё до того, как Тенггрен перебрался в Штаты и стал гнать сладкую гладкую дрянь для Диснея.