На Антона и на Онуфрия, как и было сказано. В честь одного из предполагаемых дней рождения доктора Ватсона даю ссылку на свою новеллу о знаменитом "щенке бульдога", bull pup, которого, по его словам, держал доктор до встречи с Холмсом — и против которого Холмс совершенно не возражал. В холмсоведении по этому поводу ломают копья много лет. Что это: фразеологизм, означающий вспыльчивый темперамент, армейский револьвер — или просто сэр Артур забыл о собаке, поскольку не собирался писать единый текст?

Я попробовала рассказать свою историю.

Гвен Джон, "Выздоравливающая". К сюжету художница постоянно возвращалась с середины 1910-х гг. Эта версия — моя любимая, из Галереи Тейт.

Из любопытства полистала фанфики про Холмса и Ватсона и так называемые "свободные продолжения". О том, что Холмс теперь всем Шерлок, как будто они с ним свиней пасли, излишне и говорить, ВВС сидит в головах прежде, а то и вместо сэра Артура; отсюда и Майкрофт изо всех щелей, и неотвязный Мориарти. Давно, ещё при выходе "Шерлока" мы шутили в жежешке, что современные сценаристы и фанфикеры куда больше привержены викторианским приличиям, чем сами викторианцы: у Холмса Мориарти был просто эпизодом в биографии, на повесть и две новеллы, и будет, утоп профессор, а нынче Холмс как честный человек обязан... жениться, выдыхает фандом. Но это не самое интересное. Самое — то, что очень часто сам Холмс или Ватсон оказывается негодяем и преступником; а мужики-то не знали.

Холмс, этот победитель кошмаров, живущих под кроватью и в тёмном коридоре, надежда и прибежище всех попавших в беду, и Ватсон — честнейший, добрый и искренний Ватсон. Как можно их расковыривать в поисках зла, в поисках того проклятого "самого дела", на котором всё, всё вокруг гнило, гадко и подло, я в голову поместить не могу. Если Холмс и Ватсон не хорошие, то какие же мы после того капитаны — насколько же вымылось из людей базовое доверие миру, если в Холмсе и Ватсоне готовы найти червоточину.

А если это всё оригинальничанья ради, то ещё печальней.

Вернулся. Нагулялся. Страшно даже подумать, сколько народу за это время утопил в водопадах, что за Шамбалу нашёл, каких дел натворил на Ближнем Востоке и у нас в Москве.

В общем, мы с мистером Холмсом снова залезли в жестяной ящик. Дело о "Тарлтонских убийствах", начинаю публиковать.

В порядке дыхательного упражнения, как всегда. На этот раз буквально.

Этого Хаммерсхёя продадут завтра на Сотбис. "Белая дверь и золотой шкаф", 1886.

Когда темно внутри и страшно, и нужно, чтобы кто-то сильный, сильнее тебя, и мудрый, много тебя мудрее, защитил, утешил, к Баху не пойдёшь: там космос, но в этот космос тебя выбрасывают без скафандра, человеческое измерение не предусмотрено. И к Моцарту не пойдёшь, ему временами так же страшно, с ним хорошо, когда тебе самому хорошо — или когда всё разладилось, поломалось, и нужно с кем-то поговорить, чтобы наладилось и починилось обратно. Да и к Пёрселлу с Вивальди не пойдёшь, за ними бы угнаться, а куда тебе, такому напуганному и небольшому, в темноте-то. За пределы же семнадцатого-восемнадцатого века особого смысла идти нет, там всем страшно и темно, все безутешны, оттого и музыку делают.

Вот и идёшь, как всегда, к Генделю. Он огромный, он такой же космически-могучий, как Бах, но в космосе Генделя не холодно, ты смотришь на него из ночного сада, где всё поёт, стрекочет, дышит и живёт, не разрывая масштабом. В последние дни я всё возвращаюсь к нему, к этой записи, где Элисон Болсом, дева с золотой трубой, и Йестин Дэвис, наверное, самый золотой и тёплый из нынешних контртеноров, — у которого в голосе ни одной режущей кромки, ни единого стеклянного осколка — беседуют тихонько о вечном источнике небесного света. И Тревор Пиннок, великий, смотрит на них как добрый бог, улыбаясь и направляя.

В порядке дыхательного упражнения — и не только.

Святой Ульрих немецкой работы из Музея Сиэттла смотрит на вот это вот всё с 60-х годов XVI века.

Уильям Хит Робинсон, иллюстрация к "Сну в летнюю ночь", 1914.

Рэкхем, конечно, слабый раствор. Но за выражение лица Титании всё отдать.

Друг Серёженька звал меня в ШДИ, я смотрела спектакль, дожидалась Серёженьку после, благодарно расцеловать гения, переходила Сретенку и шла до Чистых Прудов, чтобы домой по прямой. Московское душное лето, выставлены рамы баров, девы с бокалами белого вина курят возле заведений, серебристая спортивная машина, не помню, как звать, с номером 666 припаркована у обочины, князь мира сего зашёл бухнуть туда, где охает, давя грудину даже мне на другой стороне, музыка и висят гирлянды над вазонами с, кажется, азалиями.

Я заходила в Coffee Bean, просила смолоть двести Кубы Альтуры под рожковую, спасибо, и садилась в уголок. Гудела кофемолка, девочка-барриста возникала надо мной: "У нас сегодня самым стойким клиентам подарок, чашка кофе. Какой вам сварить?". Американо, как всегда. Я брала свой горячий пакетик молотого кофе, стаканчик, ещё горячее, и шла по бульвару в идиотском переливчатом свете, урбанина моя, урбанина, до метро. Гравий хрустел под резиновой подошвой тапочек, кофе понемножку остывал, становясь только вкуснее, — какой дурак придумал, что на ночь его нельзя? — колосились вокруг какие-то дизайнерские будылья, вдали сиял вошебный павильон станции "Чистые пруды", магический констуктивизм, валящийся в ар-деко, народ бродил, катились дети с разноцветными волосами на скейтах, гитара играла. Я ехала в любимом метро, пустом по позднему вечеру, в любимую деревню, где пахло вишнёвым листом и безмятежным летом.

Всё перепуталось и некому сказать.

Узнали же девушку?
Дали нарисовал.

В честь оленя Ричарда II собрала свои старые записи про оленя Гамлета в один текст. Пусть побудет, многие не видели.

Телевизор балует болящих, показывая встык гаюшкиного "Артура" и скоттовского "Робин Гуда". Нежнейше люблю оба фильма, презирать меня можно прямо здесь, be my guest. Люблю, впрочем, именно как читавшая лекции по средневековой литературе: вот оно, прорастание и цветение бретонской ветви рыцарского романа, вот она, балладная традиция, живёхонька. Со всеми вариантами инвариантов, всякий раз на новый лад. Массуха, кормилица, вообще обеспечивает сюжету почти фольклорную питательную среду; кто тех сценаристов упомнит.

И, глядя на то, как эти сюжеты крутятся в потоке и поворачиваются очередной гранью, подумала: если бы наши романтики из всемирной отзывчивости не взялись играть во всё сразу, если бы XIX наш век не ушёл с головой в социальную проблематику, будь у нас свой Теннисон хотя бы, как интересно могло бы получиться с разработкой русского средневековья. Не настоящего, нет, средневековье в новое время никогда не бывает настоящим, мы в нём не историзма ищем, но себя — у Теннисона "Королевские идиллии" про викторианцев, конечно, а у Ридли Скотта "Робин Гуд" про сферический в вакууме политический протест, каким его видит человек второй половины ХХ века.

Пушкин, правда, по молодости брался, да и Бову-королевича планировал, — хоть и не русское, но очень районированное средневековье — но Пушкина на всё не хватит. А больше некому, как оказалось: он у нас и лампочки меняет, и посуду моет.