В порядке дыхательного упражнения, как всегда. На этот раз буквально.

Этого Хаммерсхёя продадут завтра на Сотбис. "Белая дверь и золотой шкаф", 1886.

Когда темно внутри и страшно, и нужно, чтобы кто-то сильный, сильнее тебя, и мудрый, много тебя мудрее, защитил, утешил, к Баху не пойдёшь: там космос, но в этот космос тебя выбрасывают без скафандра, человеческое измерение не предусмотрено. И к Моцарту не пойдёшь, ему временами так же страшно, с ним хорошо, когда тебе самому хорошо — или когда всё разладилось, поломалось, и нужно с кем-то поговорить, чтобы наладилось и починилось обратно. Да и к Пёрселлу с Вивальди не пойдёшь, за ними бы угнаться, а куда тебе, такому напуганному и небольшому, в темноте-то. За пределы же семнадцатого-восемнадцатого века особого смысла идти нет, там всем страшно и темно, все безутешны, оттого и музыку делают.

Вот и идёшь, как всегда, к Генделю. Он огромный, он такой же космически-могучий, как Бах, но в космосе Генделя не холодно, ты смотришь на него из ночного сада, где всё поёт, стрекочет, дышит и живёт, не разрывая масштабом. В последние дни я всё возвращаюсь к нему, к этой записи, где Элисон Болсом, дева с золотой трубой, и Йестин Дэвис, наверное, самый золотой и тёплый из нынешних контртеноров, — у которого в голосе ни одной режущей кромки, ни единого стеклянного осколка — беседуют тихонько о вечном источнике небесного света. И Тревор Пиннок, великий, смотрит на них как добрый бог, улыбаясь и направляя.

В порядке дыхательного упражнения — и не только.

Святой Ульрих немецкой работы из Музея Сиэттла смотрит на вот это вот всё с 60-х годов XVI века.

Уильям Хит Робинсон, иллюстрация к "Сну в летнюю ночь", 1914.

Рэкхем, конечно, слабый раствор. Но за выражение лица Титании всё отдать.

Друг Серёженька звал меня в ШДИ, я смотрела спектакль, дожидалась Серёженьку после, благодарно расцеловать гения, переходила Сретенку и шла до Чистых Прудов, чтобы домой по прямой. Московское душное лето, выставлены рамы баров, девы с бокалами белого вина курят возле заведений, серебристая спортивная машина, не помню, как звать, с номером 666 припаркована у обочины, князь мира сего зашёл бухнуть туда, где охает, давя грудину даже мне на другой стороне, музыка и висят гирлянды над вазонами с, кажется, азалиями.

Я заходила в Coffee Bean, просила смолоть двести Кубы Альтуры под рожковую, спасибо, и садилась в уголок. Гудела кофемолка, девочка-барриста возникала надо мной: "У нас сегодня самым стойким клиентам подарок, чашка кофе. Какой вам сварить?". Американо, как всегда. Я брала свой горячий пакетик молотого кофе, стаканчик, ещё горячее, и шла по бульвару в идиотском переливчатом свете, урбанина моя, урбанина, до метро. Гравий хрустел под резиновой подошвой тапочек, кофе понемножку остывал, становясь только вкуснее, — какой дурак придумал, что на ночь его нельзя? — колосились вокруг какие-то дизайнерские будылья, вдали сиял вошебный павильон станции "Чистые пруды", магический констуктивизм, валящийся в ар-деко, народ бродил, катились дети с разноцветными волосами на скейтах, гитара играла. Я ехала в любимом метро, пустом по позднему вечеру, в любимую деревню, где пахло вишнёвым листом и безмятежным летом.

Всё перепуталось и некому сказать.

Узнали же девушку?
Дали нарисовал.

В честь оленя Ричарда II собрала свои старые записи про оленя Гамлета в один текст. Пусть побудет, многие не видели.

Телевизор балует болящих, показывая встык гаюшкиного "Артура" и скоттовского "Робин Гуда". Нежнейше люблю оба фильма, презирать меня можно прямо здесь, be my guest. Люблю, впрочем, именно как читавшая лекции по средневековой литературе: вот оно, прорастание и цветение бретонской ветви рыцарского романа, вот она, балладная традиция, живёхонька. Со всеми вариантами инвариантов, всякий раз на новый лад. Массуха, кормилица, вообще обеспечивает сюжету почти фольклорную питательную среду; кто тех сценаристов упомнит.

И, глядя на то, как эти сюжеты крутятся в потоке и поворачиваются очередной гранью, подумала: если бы наши романтики из всемирной отзывчивости не взялись играть во всё сразу, если бы XIX наш век не ушёл с головой в социальную проблематику, будь у нас свой Теннисон хотя бы, как интересно могло бы получиться с разработкой русского средневековья. Не настоящего, нет, средневековье в новое время никогда не бывает настоящим, мы в нём не историзма ищем, но себя — у Теннисона "Королевские идиллии" про викторианцев, конечно, а у Ридли Скотта "Робин Гуд" про сферический в вакууме политический протест, каким его видит человек второй половины ХХ века.

Пушкин, правда, по молодости брался, да и Бову-королевича планировал, — хоть и не русское, но очень районированное средневековье — но Пушкина на всё не хватит. А больше некому, как оказалось: он у нас и лампочки меняет, и посуду моет.

Гусеница не превращается в бабочку. Она растворяется в коконе, делаясь питательным бульоном для будущей бабочки. Не преображение, но смерть и рождение заново, по-новому.

Когда приятель-биолог объяснил это мне, совсем щеночку, я почему-то расстроилась. А теперь оно скорее кажется прекрасным.

Комментарии закрыты до подъёма у автора канала железа в крови хотя бы на пару единиц, о нижней границы нормы можно только мечтать. Простите, сил нет.

Это довольно устойчивый сюжет фантастики с привкусом антиутопии — да, я знаю, что у умных принято нынче говорить "дистопия", но, во-первых, у меня пятёрка за госэкзамен по медицине, и слово "дистопия" навевает мысли о смещённых почках и недопрорезавшихся зубах, во-вторых, "у-топия" — это εὖ-τοπος, "благое место", "анти-у-топия", соответственно, "противо-благое, не-благое место", а "дис-топия" — "не-место"... я по-старинке.

Так вот, это довольно устойчивый сюжет фантастики с привкусом антиутопии: есть некое прекрасное чистое место, — летающий остров, орбитальная станция, град на холме, новый Иерусалим, оазис и т.д. — и есть дикий, грязный во всех смыслах, жестокий мир. В оазисе живут избранные богатые, часто бессмертные или очень долговечные, там травка зеленеет, воздух чист, все перемещаются на бесшумных антигравитационных платформах, кушают витамины и носят белое из переработанного материала, в нижнем мире для оазиса неэкологично добывают ресурсы, жрут друг друга, живут в трущобах, умирают от насморка, нравы первобытно просты и суровы. Можно придать сюжету вид социальной теории, получим элоев и морлоков (правда, Уэллс не так прост, у него элоев выращивают морлокам на корм, потом всё идеологически выпрямилось, нечего рефлексировать), можно развернуть в плоскость социального актуального, вот вам Единое Государство и то, что за Зелёной Стеной, можно придать измерение ещё и географическое, будет какой-нибудь Элизиум, Залем, you name it, третий мир и первый.

Как правило, в фантастическом сюжете третий мир, откуда все очень хотят в первый, — потому что там деточку вылечат, например, а в трущобах деточка погибнет, — бунтует и побеждает. Счастье всем, пусть никто, ну, вы в курсе. Но ни разу нам не показали, как утопический сияющий град рухнул, потому что без грязного злого ада, благодаря которому было из чего построить бесшумные антигравитационные платформы и чем их запитать, "место" из у/анти/дистопии просто перестаёт существовать, оно само себя не тянет. И деточка всё равно погибнет, если вывезти в оазис не её одну, а всех сразу.

На Альфе из вас, конечно, кактусы делают, но купол и микроклимат у них тоже из вас, пацаки.
Ма-ма, ма-ма.