Обложка для "Историй из Тэнглвуда", пересказа греческих мифов Натаниэлем Готорном. Вирджиния Франсес Стеррет, 1921.

Тут прошла по телеге волна сообщений, что нынче день рождения доктора Ватсона. Не могу, как говорится, ни подтвердить, ни опровергнуть: сэр Артур нигде не упоминает не только даты, но и годы рождения своих героев. Большинство шерлокианцев сходятся на том, что Холмс родился в 1854 (6 января — результат темурических упражнений с текстами канона, это та самая Двенадцатая ночь, плюс "похмельная теория", о которой дальше), а Ватсон на год-другой его старше, т.е., появился на свет в 1852 или 1853.

Что до дня — их несколько: сегодня, 7 июля (мне это не по душе, потому что в этот день умер Конан Дойл); 7 августа (эту дату в одной из ранних работ предлагает столп холмсоведения Уильям Бэринг-Гулд; правда, потом на ней не настаивает) и 31 марта, о ней отдельно. Эта дата предложена Брэдом Кифовером в 2000 году — на том основании, что 1 апреля 1883 года, в день начала "Пёстрой ленты", Холмс будит доктора в 7.15 утра, хотя, согласно мисс Стоунер, рассвело уже час с лишним назад, то есть, порядочному викторианскому джентльмену пора бы давно быть на ногах. Отчего же он спит? Да всё просто, перебрал накануне по случаю своего дня рождения. Та же история с Холмсом, его день рожденья назначили на 6 января из-за того, что в начале "Долины страха", 7 января, Холмс раздражителен и держится за голову — разумеется, у него похмелье, разумеется, из-за празднования дня рождения накануне! "Похмельная теория" в чём-то трогательна, — будто джентльмены не могут бухнуть по другому поводу или вовсе без! — но что до сна в неурочные 7.15, мы от самого доктора знаем, что встаёт он поздно, всегда.

То есть, мы не знаем, когда у доктора Ватсона день рожденья; можем праздновать на Антона и на Онуфрия. Зато мы точно знаем, что в черновиках сэр Артур звал героя Ормондом Сэкером.
Отвёл Господь.

На Антона и на Онуфрия, как и было сказано. В честь одного из предполагаемых дней рождения доктора Ватсона даю ссылку на свою новеллу о знаменитом "щенке бульдога", bull pup, которого, по его словам, держал доктор до встречи с Холмсом — и против которого Холмс совершенно не возражал. В холмсоведении по этому поводу ломают копья много лет. Что это: фразеологизм, означающий вспыльчивый темперамент, армейский револьвер — или просто сэр Артур забыл о собаке, поскольку не собирался писать единый текст?

Я попробовала рассказать свою историю.

Гвен Джон, "Выздоравливающая". К сюжету художница постоянно возвращалась с середины 1910-х гг. Эта версия — моя любимая, из Галереи Тейт.

Из любопытства полистала фанфики про Холмса и Ватсона и так называемые "свободные продолжения". О том, что Холмс теперь всем Шерлок, как будто они с ним свиней пасли, излишне и говорить, ВВС сидит в головах прежде, а то и вместо сэра Артура; отсюда и Майкрофт изо всех щелей, и неотвязный Мориарти. Давно, ещё при выходе "Шерлока" мы шутили в жежешке, что современные сценаристы и фанфикеры куда больше привержены викторианским приличиям, чем сами викторианцы: у Холмса Мориарти был просто эпизодом в биографии, на повесть и две новеллы, и будет, утоп профессор, а нынче Холмс как честный человек обязан... жениться, выдыхает фандом. Но это не самое интересное. Самое — то, что очень часто сам Холмс или Ватсон оказывается негодяем и преступником; а мужики-то не знали.

Холмс, этот победитель кошмаров, живущих под кроватью и в тёмном коридоре, надежда и прибежище всех попавших в беду, и Ватсон — честнейший, добрый и искренний Ватсон. Как можно их расковыривать в поисках зла, в поисках того проклятого "самого дела", на котором всё, всё вокруг гнило, гадко и подло, я в голову поместить не могу. Если Холмс и Ватсон не хорошие, то какие же мы после того капитаны — насколько же вымылось из людей базовое доверие миру, если в Холмсе и Ватсоне готовы найти червоточину.

А если это всё оригинальничанья ради, то ещё печальней.

Вернулся. Нагулялся. Страшно даже подумать, сколько народу за это время утопил в водопадах, что за Шамбалу нашёл, каких дел натворил на Ближнем Востоке и у нас в Москве.

В общем, мы с мистером Холмсом снова залезли в жестяной ящик. Дело о "Тарлтонских убийствах", начинаю публиковать.

В порядке дыхательного упражнения, как всегда. На этот раз буквально.

Этого Хаммерсхёя продадут завтра на Сотбис. "Белая дверь и золотой шкаф", 1886.

Когда темно внутри и страшно, и нужно, чтобы кто-то сильный, сильнее тебя, и мудрый, много тебя мудрее, защитил, утешил, к Баху не пойдёшь: там космос, но в этот космос тебя выбрасывают без скафандра, человеческое измерение не предусмотрено. И к Моцарту не пойдёшь, ему временами так же страшно, с ним хорошо, когда тебе самому хорошо — или когда всё разладилось, поломалось, и нужно с кем-то поговорить, чтобы наладилось и починилось обратно. Да и к Пёрселлу с Вивальди не пойдёшь, за ними бы угнаться, а куда тебе, такому напуганному и небольшому, в темноте-то. За пределы же семнадцатого-восемнадцатого века особого смысла идти нет, там всем страшно и темно, все безутешны, оттого и музыку делают.

Вот и идёшь, как всегда, к Генделю. Он огромный, он такой же космически-могучий, как Бах, но в космосе Генделя не холодно, ты смотришь на него из ночного сада, где всё поёт, стрекочет, дышит и живёт, не разрывая масштабом. В последние дни я всё возвращаюсь к нему, к этой записи, где Элисон Болсом, дева с золотой трубой, и Йестин Дэвис, наверное, самый золотой и тёплый из нынешних контртеноров, — у которого в голосе ни одной режущей кромки, ни единого стеклянного осколка — беседуют тихонько о вечном источнике небесного света. И Тревор Пиннок, великий, смотрит на них как добрый бог, улыбаясь и направляя.

В порядке дыхательного упражнения — и не только.

Святой Ульрих немецкой работы из Музея Сиэттла смотрит на вот это вот всё с 60-х годов XVI века.

Уильям Хит Робинсон, иллюстрация к "Сну в летнюю ночь", 1914.

Рэкхем, конечно, слабый раствор. Но за выражение лица Титании всё отдать.

Друг Серёженька звал меня в ШДИ, я смотрела спектакль, дожидалась Серёженьку после, благодарно расцеловать гения, переходила Сретенку и шла до Чистых Прудов, чтобы домой по прямой. Московское душное лето, выставлены рамы баров, девы с бокалами белого вина курят возле заведений, серебристая спортивная машина, не помню, как звать, с номером 666 припаркована у обочины, князь мира сего зашёл бухнуть туда, где охает, давя грудину даже мне на другой стороне, музыка и висят гирлянды над вазонами с, кажется, азалиями.

Я заходила в Coffee Bean, просила смолоть двести Кубы Альтуры под рожковую, спасибо, и садилась в уголок. Гудела кофемолка, девочка-барриста возникала надо мной: "У нас сегодня самым стойким клиентам подарок, чашка кофе. Какой вам сварить?". Американо, как всегда. Я брала свой горячий пакетик молотого кофе, стаканчик, ещё горячее, и шла по бульвару в идиотском переливчатом свете, урбанина моя, урбанина, до метро. Гравий хрустел под резиновой подошвой тапочек, кофе понемножку остывал, становясь только вкуснее, — какой дурак придумал, что на ночь его нельзя? — колосились вокруг какие-то дизайнерские будылья, вдали сиял вошебный павильон станции "Чистые пруды", магический констуктивизм, валящийся в ар-деко, народ бродил, катились дети с разноцветными волосами на скейтах, гитара играла. Я ехала в любимом метро, пустом по позднему вечеру, в любимую деревню, где пахло вишнёвым листом и безмятежным летом.

Всё перепуталось и некому сказать.

Узнали же девушку?
Дали нарисовал.