Напоминаю, что есть Старшина Шекспир, и мы там шуршим текстами и переводами.

Йестин Дэвис садится на барную табуретку, принимается петь — вот уж про кого "как птица поёт" не затёртая пустая фраза! — Дауленда, и курточка его с джинсиками точно по волшебству начинают казаться шекспировского образца doublet and hose.

The man that hath no music in himself,
Nor is not moved with concord of sweet sounds,
Is fit for treasons, stratagems and spoils;
The motions of his spirit are dull as night
And his affections dark as Erebus:
Let no such man be trusted. Mark the music.

И о том, почему шекспировскую строку, как спагетти, не надо ломать при варке переводе — ну, или хотя бы не всегда.

Горацио:
Я — древний римлянин, а не датчанин,
А здесь вино осталось.

Гамлет:
Если ты
Мужчина, дай сюда стакан. — О Боже!

(Пер. Виталия Поплавского, 2001).

Мужчина, дай сюда стакан.
О Боже, да.

Поучительная история про пишется/читается.

Юного Генриха Гейне глубоко перепахало деревенское славянское поверье о мёртвеньких девицах, которые неупокоенными духами пляшут и поют — дух такой называется на разных языках вила, самовила, wiła и т.д. "Tänzerinnen, die dort unter dem Namen "die Willis" bekannt sind. Die Willis sind Bräute, die vor der Hochzeit gestorben sind", — пишет он в статье "Об элементарных духах", вернётся к этому образу ещё и во "Флорентийских ночах", где парижанок, танцующих ночами на балах, уподобит тем же фольклорным персонажам. Die Willis, множественное число, в наших переводах писали "вилии", так благороднее звучит, чем "вилы" — ламия, гарпия, классический культурный контекст, вот это вот всё.

В 1835 году текст Гейне опубликовали во Франции, и Теофиль Готье тоже перепахался; ну, неудивительно: босые неживые девушки в невещественных рубашечках пляшут под луной, о!.. Оттого в либретто к балету Адана "Жизель", к которому Готье руку приложил, девушек тщательно пересадили с немецкой почвы на французскую, сохранив написание, довольно дико выглядящее во французском, с этим начальным W.

Балет, премьера которого состоялась в 1841 году, как известно, прогремел и уже в 1843 году был поставлен у нас в Большом театре.
По-русски призрачные танцовщицы стали, натурально, называться "виллисами", хотя, во-первых, это наши родные вилы по-немецки, транзитом через Францию, во-вторых, американский армейский автомобиль, но это уже позже, в-третьих, двойное множественное, на манер, прастихоспади, баксов.

Виллисы, и всё тут. И у Аполлона Майкова в стихотворении 1856 года виллисы, и далее везде. Уже не выбьешь.

Задумалась, где Ромео мог изучать право, — мне, конечно же, пришлось переводить для недавней книги ту непереводимую его речь, где он о судьбе и смерти в юридических терминах рассуждает, а не зарекайся!.. — и по всему выходит, что в Падуе. Там, конечно, примерно столько же пути до Феррары, но в Падуанском университете отделение, где гражданское и каноническое право читали, старше самого феррарского университета — Universitas Iuristarum, с 1339 года.

К тому же с Падуей у Шекспира давняя любовь: и fair Padua, nursery of arts, и синьор Бенедикт оттуда. И как раз примерно в те годы, когда Ромео мог бы набираться в Падуе юридической премудрости, там начал преподавать Галилей.

Какой непростой мальчик выходит, чудо.

Чарльз Роберт Лесли, "Женщина, задумавшаяся о самоубийстве" (Джульетта в третьей сцене четвёртого действия), ок. 1852.

Вам тоже кажется, что у неё в руке телефон, и она не понимает, почему Ромео не прочитал её сообщение, отправленное пару часов назад?

Никто, никто мне пока не сделал "Ромео и Джульетту" про то, что читается у Шекспира. Где Ромео — сложно умный мальчик, отчаянно желающий пережить то, что знает из книг, а Джульетта, напротив, существо естественное, как котёнок, и столь же подлинное.

Знание без эмпирики всегда рассыпается, как злые чары, столкнувшись с живым смыслом; стихийная сила смиряется от счастья, когда ей дают слова. Это лучшая встреча, невозможная, от такого светила сходят с орбит, а атомы вкладываются друг в друга, меняется материя и небесные тяготения.

И живые завидуют мёртвым, и Данте лишается чувств от рассказа Франчески, потому что всё, что не оно, может быть прекрасно по-своему, но останется действительностью, не жизнью.

Не жизнью, не смертью, не холодно, не горячо. Боги не любят такого.

Профессиональные умолчания есть во всех сферах, но в той, где всю жизнь подвизаюсь я, они менее очевидны, поскольку по распространённому убеждению "книжки читать — не профессия". Однако нас пять лет учат не книжки читать, но (если мы только о дисциплинах, связанных с литературой) разбираться, как эти книжки устроены, почему именно так, куда их поместить в историко-культурный контекст и т.д.

Когда я говорю, что Ромео — мальчик книжный, со сложно организованной картиной мира, это вовсе не значит, что он выключен из непосредственной действительности и "не видел живых женщин". Видел, более того, скорее всего разнообразно осязал. К его примерно восемнадцати-девятнадцати годам юноши XVI века были знакомы с окружающим миром куда плотнее и жёстче, чем нынешние подростки. Но этот опыт никак не отменял наличие в голове образца, которому нужно следовать, обширного кодекса поведения и чувствования; интересующихся с лёгким сердцем отошлю к Кастильоне, у нас его наконец-то перевели.

Но Шекспиру, судя по тому, как он написал Ромео, важнее всего та часть этого кодекса, которая имеет отношение к словам — словам, словам, словам. Благородный человек, человек достойный, человек, полностью соответствующий представлениям эпохи о высоком человеческом начале, — а подлинная высота невозможна без осознанной любви, это мы ещё от Бернарта де Вентадорна знаем! — не может не ценить поэтическое слово — как иначе понять и сформулировать себя? Поэзия есть универсальный код, со времён классических она служит инструментом передачи памяти, даёт возможность увидеть общее в личном и уточнить личное. Как всякий язык, она позволяет не только выразить переживание, но и моделирует его. Нельзя не испытывать любви, нельзя не говорить о ней, "рыцарь должен любить даму, а если не может сам, нанимает трубадура", как некогда сказал на экзамене мой гениальный студент.

Ромео и его ровесников учит этому сплаву речи и чувства европейский петраркизм — не сам Петрарка, хотя его читают все, но идущая от него огромная традиция, ко второй половине XVI века превратившаяся в бронзовый и мраморный канон, во многом усилиями толпы подражателей, недостаточно талантливых для самостоятельности, почему успешно крепят метод. Этот канон выворачивает наизнанку блистательный хулиган Ронсар: глазам дамы положено походить на сапфиры, куртуазный идеал предписывает женщине быть голубоглазой блондинкой — так у Ронсара глаза Кассандры будут уподоблены топазам, "я синих глаз и видеть не желаю, я враг смертельный золотых кудрей"; впрочем, тот же каталог ювелира, просто другая страница. А Шекспир, как известно, петраркистский канон вовсе демонтирует: и глаза не солнце, и кожа не алебастр, живая женщина.

И потому Ромео с его головокружительной петраркистской риторикой в начале трагедии мог бы быть пародией, — не зря его дразнит Меркуцио, знающий эту грамматику на острый зубок — когда бы не был так объёмно и живо слеплен. Мальчик умеет говорить поэтически, мальчик знает, как — и знает, что нужно, иначе, считай, ты ненастоящий, так, заготовка для человека. Розалина тем и хороша, что далека, как положено небесной Донне, и не мешает себя прорабатывать, собирать и калибровать.

Шекспир знает, для чего.

Угадайте, кто — работы Хитер Беттс.

Два, два слова я никогда не могу набрать с первого раза, хотя произношу спокойно: "палеонтология" и "Плантагенеты". Вот и сейчас, извините за неровный почерк, паелнотлогия и Плнатагнеты. Помнится, переводила я огромный, больше миллиона знаков, роман Филиппы Грегори из жизни английских королей, кто — Плантагенеты, кого — Плантагенетов, кому — Палнта... Платна... тьфу, пропасть.

Почему, с чего, бог весть.

Филипп Жарусски дважды вытаскивал меня из тёмных топей: в первый раз, когда я ушла в своё горе выше глаз, один из любимых друзей притащил ролик, где это, ещё юное, щенок о пяти ног, вдруг да выращивало торжественное хрустальное дерево Порпоры — и лапочкой скрипача в анамнезе ыть, брал за сердце навсегда; во второй, когда я лежала, плавясь в жару, с отнявшимися ногами, и обезболивающие осыпались с того, что меня взяло в жернова и зубчатые передачи — а птичка наша Филипок записал новый альбом, и я смотрела из не дававшего света огня и боли туда, где светилось, мерцало, держало небо надёжнее Полярной звезды, и вылезла на свет в конце концов.

Ещё потом я ушла с любимой работы, но в Москву прилетел Филипок, и мы были на концерте, и он трогательно отбегал сморкаться за сцену, был простужен, но пел тем же сияющим сквозь всё голосом. Мы про него читали, он по всему выходил удивительно хорошим, помимо всего, человеком, и было как-то смутно тревожно: контртенор — это не навсегда, а время-то идёт.

Время прошло, Филипп Жарусски начал понемногу преподавать и дирижировать. Оперу свою первую отмахал, радость наша.

Хоть что-то хорошо.
Дай бог.

Шутку про Boromir smiled знают все.
Однако — сейчас будет о наболевшем переводческом — мало кто знает, как пишут по-английски те, кто пишет сейчас. Ума не дам, отчего они так, то ли курсов писательства объелись, то ли мозг отформатирован кинематографом, перешедшим в генотип, но.

"Он протянул руку, обвил пальцами дверную ручку, потянул дверь на себя, открыл её и правой ногой шагнул через порог".
"Она протянула руку (далась им всем эта протянутая рука!), сомкнула пальцы вокруг ножки бокала, оторвала его основание от столешницы, подняла в воздух, поднесла к губам и, коснувшись нижней губой кромки, сделала маленький глоточек вина".

Это, как вы понимаете, вместо "он открыл дверь и вышел" и "она взяла со стола бокал и отпила вина".

А ещё они все "нахмурились", "наморщили лоб", "слабо улыбнулись", у них "исказилось лицо", "забегали глаза", "опустились углы рта" — по десять раз на абзац.

Переводчик смотрит на это и хочет протянуть руку, обхватить пальцами гладкую рукоять молотка, поднять его дать им всем молотком по голове.