Вас внезапно четыре тыщи. Ого. Нет, ОГО. Чтение рекомендовать не буду вопреки принятому, разве что скажу, что очень ценю/люблю тех, кто умеет видеть что-то, кроме того, что в газетах.

Спасибо, что вы здесь.
Оказывается, можно даже среди апокалипсиса сидеть на зелёном бережку да свистать на глупенькой дудочке, как говорил мой любимый мальчик, чахоточный Джон Китс, и быть кому-то интересным.

Штош, продолжаем.

Включила за готовкой телевизор в кухне, воткнулась в "Дорогого моего человека" — нравственные начала, партийная совесть! — и по понятной ассоциации задумалась о "Трёх толстяках".

О том, что Тибул имя получил в честь римского элегика Альбия Тибулла, а Просперо — в честь изгнанного миланского герцога и чародея из "Бури" Шекспира, не писал только ленивый. И про доктора Гаспара многажды говорено, что он — тёзка одного из волхвов, Каспара, того самого волшебника, время которых, как утверждается в первом предложении у Олеши, прошло.

Нас, однако, куда больше занимает фамилия доктора Гаспара — Арнери. Поскольку фамилию эту носил славный патрицианский род фактических хозяев острова Корчула, по-итальянски Курцола. Происходили Арнери, скорее всего, из флорентийской семьи Перуцци, в гербе у них тоже груши (по-итальянски pera). Основателем рода считали Доброслава (Бонифаса) Перуцци, а первым Арнери в разговоре с британским дипломатом и писателем Эндрю Пейтоном в середине XIX века (Highlands and islands of the Adriatic : including Dalmatia, Croatia, and the southern provinces of the Austrian Empire, 1849) тогдашний глава семьи называл Арнери Пирузовича, погибшего при осаде Кандии в XVII столетии. По нему семья и именовалась далее.

Итак, Арнери с острова Корчула, который переходил много раз из руки в руки — Венеция, Венгрия, Генуя, Габсбурги, французы, Австрия — и в итоге достался Хорватии, где пребывает по сию пору. Если предположить, что доктор Гаспар происходит из патрицианского хорватского рода, то события "Трёх толстяков" как-то должны быть связаны с историей Королевства сербов, хорватов и словенцев, в состав которого во времена написания сказки входила Хорватия.
Разгромленное восстание отыскивается в два счёта: забастовка железнодорожников и демонстрация в Любляне, при столкновении которой с военными весной 1920 года погибло тринадцать человек. Всё из-за возмущения словенцев сербской гегемонией; в результате Словении удалось добиться некоторой автономии.

Вот вам и три толстяка: сербы, хорваты и словенцы. А если вас интересует судьба страны при наследнике Тутти, то тут без сюрпризов, революция всегда, всегда влечёт за собой диктатуру. 6 января 1929 года король Александр Карагеоргиевич распустит парламент и переименует государство в Королевство Югославия. Впрочем, и самого его убьют в 34-м в Марселе, тут тоже сюрпризов никаких.

На три вещи можно смотреть бесконечно: на первую, вторую — и на то, как вечно встрёпанный тенор Бостридж машет руками, приседает и кривит рожу, записывая барочный репертуар. Он, впрочем, всегда такой, что бы ни исполнял, он даже в концерте такой.

Уильям Бойс, "Соломон", ария Softly Rise, The English Concert и солисты, дирижирует Бернар Лабади.

Альфред Бестолл, "История о призраках", 1932. Гигант в доспехах сюда забрёл, разумеется, из "Замка Отранто" Хораса Уолпола, любимого моего хулигана. От этой повести готический жанр почтительно ведёт свою родословную — хотя никаким разоблачением магии у Уолпола и не пахнет, там привидение настоящее.

Собственно, за что я так люблю Хораса Уолпола, которого упомянула в предыдущей записи. Вступление к своим "Иероглифическим сказкам" для тиража в шесть экземпляров, отпечатанного в домашней типографии в 1785 году, этот джентльмен завершает следующим образом:

"Я не буду дольше удерживать читателя от прочтения этого бесценного труда; однако же, должен просить публику поспешествовать, чтобы весь тираж разошелся, как только я сумею его отпечатать; поэтому я обязан ей сообщить, что замышляю еще более ценный труд; а именно, новую историю римлян, где я намереваюсь осмеять, разоблачить и выставить в истинном свете все добродетели и патриотизм древних и покажу по подлинным бумагам, которые собираюсь написать и впоследствии захоронить в развалинах Карфагена, дабы затем извлечь, что письма Ганнона к пуническому посланнику в Риме доказывают, что Сципион был на жаловании у Ганнибала и что медлительность Фабия объясняется тем, что и его тоже содержал сей полководец. Я сознаю, что это открытие пронзит мое сердце; однако поскольку мораль лучше всего преподавать, показывая, как мало она значила для самых лучших людей, я принесу самые добродетельные имена в жертву воспитанию безнравственности сегодняшнего поколения; и не сомневаюсь, что, как только они выучатся презирать любимых героев древности, они сразу же станут добрыми подданными самого благочестивого короля из живших когда-либо со времен Давида, который, изгнав законно правившую семью, слагал потом псалмы памяти Ионафана, своей предвзятостью освободившего ему престол".

Ну как его не любить, балбеса.

Не могу не.
Джеймс Керр, он же scorpiondagger в одной там запрещённой сеточке, сделал для Музея Клюни дракончика. У него вечно то босховская публика скачет, то ещё какие картины оживают, а нынче вот, любуюсь.

Английская шляпка 1805-1810 гг. из собрания Музея Виктории и Альберта. То ли поздний, уже безумный Георг III, то ли начало Регентства. Шляпка из атласа и золотой тесьмы, похожая на раковину наутилуса. Такую могла бы носить героиня Остен; не Фанни, конечно, не Лиззи или Энн — Мэри Крофорд, мисс Бингли или Эмма, уж больно вещь роскошная.

Любимая игра, перейти в пять шагов от сосиски к Платону.

Остеновская шляпка, мой первый диссер про уместность/неуместность и пространственные социальные коды в поздних романах Остен, танцы в этом ключе, ситуация свободы, новомодный вальс, который учит танцевать Томасину за пару часов до её гибели Септимус в "Аркадии" Стоппарда, которую я перевела в 94-м, тогда же и спектакль у нас вышел, "мы верим, что Господь использует числа, чтобы творить природу?" — верим. И многие годы любимый ролик Кристобаля Вилы, где и раковина наутилуса, на которую похожа атласная шляпка, и числа, ключ к творению.

Вся моя жизнь — система перекрёстных ссылок, рифмы и ассоциации различных порядков, столбики с накидом, вывязанные из памяти и знания. His library is dukedom large enough, как сказал известно кто, но об этом в другой раз.

Не только Офелию и Джульетту можно красивенько писать — вот, Дездемона готовится ко сну, волосы распустила.

Теодор Шассерио, 1849. Собрание Лувра.

Самые отсталые слои населения добрались до нейросетевого рисования. С трёх раз угадайте, кого я у неё просила — по-моему, она неплохо справилась; хотя гольбейновский берет превратила то ли в пробковый шлем, то ли в каску.

Просишь ящерь с книжкой — получаешь ящерь с книжкой. Так примерно я по свидетельствам очевидцев и выгляжу, когда заведу про текст.

Впервые за много лет пропустила свой всегдашний праздник. День рождения Грина, 23 августа. Немудрено, времена нынче всё такие, но "Алые паруса" читали в блокадном Ленинграде по радио, и это очень понятно: когда действительность норовит тебя сжевать, нужно открыть окно и выпустить хоть взгляд, хоть мысль, хоть душу — туда, отсюда.

Людей, которые вырастили в себе взрослую снисходительность к Грину и тем, кто одной с ним крови, — ну, подростковая романтика, детства чистые глазёнки, теперь мы читаем только нон-фикшн — я тщательно избегаю, опускаю между нами бронестекло, вежливо моргая. Тому, кто отрёкся от золотой трубы или никогда её не слышал, нет спасения; только комфорт, парикмахерское слово, an ill phrase, a vile phrase.

А золотая труба поёт, и мы, неудельные, всё поднимаем головы от своего сегодня, заслышав.

"Войдя в порт, я, кажется мне, различаю на горизонте, за мысом, берега стран, куда направлены бушприты кораблей, ждущих своего часа; гул, крики, песня, демонический вопль сирены — все полно страсти и обещания. А над гаванью — в стране стран, в пустынях и лесах сердца, в небесах мыслей — сверкает Несбывшееся — таинственный и чудный олень вечной охоты".

Я читала в бестиарном цикле лекцию об олене; всё время глядя в уме на Грина, как на золотой гвоздь небесного свода, незыблемую звезду, которая не даёт потеряться — никогда не даст.

Вечером 22 апреля 1997 года канал Arté — вторник, театральный день — показал документальный фильм Les Rois dans la Tempête, "Короли в бурю", о власти и королях у Шекспира, а потом телевизионную версию спектакля Деборы Уорнер по "Ричарду II" с Фионой Шоу. Мироздание, видимо, любит меня, потому что у родителей с папиной работы в ООН стояла спутниковая тарелка, раз, я была дома и включила телевизор, два, и у меня нашлась кассета с фильмом, который было не жалко, три. Здесь надо пояснить младшей части аудитории, что были такие видеокассеты, и у них имелась на переднем торце, куда клеились этикетки-ленточки с приятно скруглёнными углами, лапка, которую нужно было выломать, чтобы не записать ничего случайно поверх уже записанного — но можно было заклеить лапку скотчем и записать намеренно; это я сделала, увидев за минуту до, что suivant что-то немыслимое, невозможное, оглушительное.

Кассеты не хватило, фильм и спектакль шли вместе больше трёх часов, поэтому запись у меня обрывалась на первой сцене пятого действия, но это не имело значения. То, что записалось, превращало мозг в фейерверк, а кровь в электричество. Мыча и заикаясь, я таскала кассету по городу: друзьям, своему театроведческому семинару в университет, даже в студенческое общежитие, потому что там был видеомагнитофон, а в корпусе не давали. И каждый раз повторялось одно и то же. Old John of Gaunt, time-honour'd Lancaster, hast thou according to thy oath and band, brought hither Henry Hereford, thy bold son?.. начинала Фиона Шоу, — я написала это по памяти, забыла только апостроф, как выяснила, проверив, я до сих пор помню текст наизусть, со всеми паузами и интонациями того спектакля — и народ замедлялся. Народ застывал, не донеся чашки до рта и бутылки до бокалов, народ сгущался, озарялся и залипал. Это была надёжная, действенная магия, и она работала у меня на глазах, без сбоев и отказа.

Своим студентам-актёрам, не знавшим английского, я велела прочесть "Ричарда II" в переводе, даже взять с собой книги — и назначила день просмотра. Нам поставили телевизор на край малой сцены, дети притащили маты из класса, где занимались сцендвижением, повалились в широком проходе перед первым рядом, а я села на одно из первых его кресел. Они смотрели спектакль, как оперу, сверяясь с текстом. "А что она сейчас говорит? А можно отмотать, мы еще раз посмотрим?". Да, без знания языка магия всё равно работала, пробивала межъязыковые переборки и добиралась до самого, не знаю, как это точнее назвать, сердца мозга?.. мозга сердца?..

Нет, это не был первый Шекспир в оригинале, которого я увидела, а не прочла: в школе и в университете нам показывали классические фильмы, я уже видела тогда — и полюбила навеки — "Двенадцатую ночь" Тревора Нанна, видела и невыносимых "Гамлетов" Дзеффирелли и Браны. Я не знаю, что это было, возможно, дело в театре, Шекспиру там лучше, чем в кино, он любит, когда его, как рекомендовал Кролику Червонный Король, начинают с начала и продолжают, пока не дойдут до конца, а не воспроизводят дублями вперемешку. Возможно, просто Фиона Шоу и Ричард Бреммер, игравший Болинброка, прекрасные актёры, а режиссура им и тексту не пыталась мешать; не знаю, не скажу.

Только с тех пор я верю непреложно: Шекспиром можно осветить, очистить и запустить любой, даже самый косный, окаменевший в старой смазке человеческий механизм. Вдыхать душу в камни, добывать из поленьев человечков, шевелить кровь и разгонять мозг. Зачем?

Затем, что живое лучше мёртвого — и я, полудурошный шпильман, продолжаю представлять Шекспира, хотя бы давать о нём представление, я буду делать это, пока хоть кто-то может услышать.

Джеймс Макинтош Патрик, "Сад в городе", 1940. Ждал повестки в армию, сидел дома у окна, писал жену, развешивающую бельё.

У меня оставался последний запрос бесплатного пробного периода, и я попросила у нейросети Крысолова, который уводит детей в холмы. Нет, он их не топил, чего бы ни писали бедный Брентано в переводе Гинзбурга и его прилежная ученица Марина Цветаева, он увёл их на холм, где они и пропали — я даже сказку сочинила в своё время про то, как правильно рассказывать эту историю, но сейчас не о том

Увёл, спас, не дал вырасти лживыми жадными обывателями. Именно поэтому операция по эвакуации детей из Лондона во время бомбёжек была названа Pied Piper, Пёстрый Дудочник, он же Крысолов; кто-то из британских чиновников хорошо прочёл Браунинга.

Вот это я попросила: нарисуй мне Крысолова, уводящего детей в волшебные холмы. Нейросеть подумала минуту и нарисовала. Холмы, вереницу нарядных детей, уходящих прочь — но не того, за кем они идут. Он уже скрылся в холмах, только дудочка поёт, не даёт сбиться с пути.

Так и поверишь в искусственный разум.

Лет тридцать назад мы с любимым старшим другом, которому я обязана всей собой, не то что поспорили, но остановились во взаимном непонимании по поводу гриновского "Крысолова". Я видела в нём всегда не загадку, которую нужно разгадать, но тайну, превосходящую любое толкование, лишь открывающее новую дверь в нескончаемой анфиладе сна... так, выключаем скворца-майну, перестаём свистать на манер Грина. Меня вполне устраивала эта неразгаданность, неразгадываемость, какое-то "кроме и помимо", отступавшее зеноновой черепахой на шажок, ещё на шажок; дойди до радуги, найди горшок с золотом.

Но друг мой, василеостровец, со всей определённостью верил, что чёрная гвинейская крыса, перебитая скобой ловушки — ложный Освободитель, обманка, крысиный трюк, а подлинный подосланный убийца — рассказчик, который, если помните, в финале "должен завоевать доверие… И более — ни слова об этом". То ли в него вселилась крыса, пока он мучился бессонницей и блуждал по лабиринтам, то ли крысы его заколдовали, но Сузи может одолеть крысу, она уже пошатнула чары, положив одержимому на лоб тёплую руку. И мы покидаем сюжет, не зная, кто победит.

"Крысолов" по-прежнему двоится у меня в уме, становясь неуловимее от возможности прочесть его, как читал тогда казавшийся мне очень взрослым совсем юный островитянин. Интересно, кто-нибудь ещё читал его так?

Говорят, есть на Малаях такая птичка из семейства дроздовых, которая тогда только поет, когда ее невообразимым образом терзает во время ежегодного Праздника цветов специально обученный этому мальчик. А еще Казанова предавался любви с уличной девкой, глядя в окно на неописуемые предсмертные мучения Дамьена. Вот какие меня посещают видения, когда я читаю «поэтические» переводы русских лириков, отданных на заклание кое-кому из моих знаменитых современников. Истерзанный автор и обманутый читатель — таков неминуемый результат перевода, претендующего на художественность. Единственная цель и оправдание перевода — возможно более точная передача информации, достичь же этого можно только в подстрочнике, снабженном примечаниями.
__________________________

Набоков, конечно, кобра наша изысканная, в интервью Альфреду Аппелю в сентябре 1966 года.

Собственно, чего меня понесло в Набокова. Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова У Старшины Шекспира заговорили в комментах о переводах Пушкина на английский и о несовпадении контекста, который эти переводы и их восприятие изрядно осложняет. И я пошла посмотреть, как у кого передана двадцатая строфа из первой главы "Онегина", где "театр уж полон"; один её английский перевод я люблю нежнейше, не скажу, какой именно, сами читайте.

"Онегина" с XIX века переводят и переводят, не переставая, и в половине утонешь, поэтому я выбрала четыре варианта, про которые говорили в разное время, что они — наконец-то! — верны оригиналу настолько, насколько вообще может быть верен перевод. Уолтера Арндта (первое издание вышло в 1963, но редактировал он его чуть не тридцать лет), Чарльза Джонстона (1977), Джеймса Фейлена (1995) и Стэнли Митчелла (2008). Во всех, что важно, сохранена онегинская строфа.

Чтобы не рвать текст, вынесу продолжение сюда.

Приятно окончить книжку хорошим словом — язь, то бишь, закруглить тему, сразу две.

"Весной 1920 года, именно в марте, именно 22 числа, — дадим эти жертвы точности, чтобы заплатить за вход в лоно присяжных документалистов, без чего пытливый читатель нашего времени наверное будет расспрашивать в редакциях — я вышел на рынок. Я вышел на рынок 22 марта и, повторяю, 1920 года".

Грин, "Крысолов", 1924 год.

"Облачным, но светлым днем, в исходе четвертого часа, первого апреля 192… года (иностранный критик заметил как-то, что хотя многие романы, все немецкие например, начинаются с даты, только русские авторы — в силу оригинальной честности нашей литературы — не договаривают единиц) и т.д".

Набоков, "Дар", 1935-1937, если верить предисловию к английскому изданию.

Девушка прячется за угол дома от ночного ветра и говорит в телефон:

— Во-первых, я тебя почти не слышу, очень плохая связь... Во-вторых, ты ерунду говоришь.

Коммуникативная функция речи и т.п.

Сказала тут привычно, что нам некуда переводить Вордсворта и Китса, нет такого регистра в русской поэзии XIX века, разве что Баратынский да Тютчев местами, но их на всё не хватит — и заныло, вроде старой спортивной травмы, то, обо что я бьюсь с тех пор, как стала читать в школе Китса по-английски.
У него есть елизаветинского образца, abab cdcd efef gg, сонет, космической красоты и отчаяния. Написан в 1818 году, при жизни не публиковался. Китсу, кашляющему кровью, двадцать три, жить ему остаётся меньше трёх лет, и он словно поднимает глаза в пространство и начинает:

When I have fears that I may cease to be
Before my pen has glean'd my teeming brain —

Когда мне страшно, что я перестану быть, прежде, чем моё перо понемногу соберёт мой переполненный (битком набитый, с краями налитый) мозг.

Это сказано с тем отрешённым леденящим звоном, который доступен только близко знакомым со своей смертностью, со смертью, уже заходившей поздороваться — и это прекрасно до остановки дыхания, исполнено музыки, даже произносить это есть острое лихорадочное наслаждение.

"Когда страшусь, что смерть прервёт мой труд, и выроню перо я поневоле", — пишет по-русски Левик.
"Когда боюсь, что скоро суждено, исчезнуть мне, что близок этот миг", — Уминская.
"Когда боюсь расстаться навсегда с пером, кишащим мыслями моими", — чур меня, Смирнов-Садовский.
"Когда страшусь покинуть мир до срока, пока в тома не будет мне дано собрать мои разрозненные строки", — Куберский.
"Когда мне страшно, что в едином миге сгорит вся жизнь — и прахом отойду", — Чухонцев.
"Когда страшусь, что умереть могу, всего себя в стихи не переплавив", — Ларин.
"Когда в тоске предчувствую конец и думаю, что не наполню книги всем, что в мозгу созрело", — Жовтис.

И так далее.
Я совершенно не умею переводить в рифму и чувствую себя очень виноватой перед Китсом. Как же так, у него там ещё "берег обширного мира" в финале, и любовь и слава, тонущие в ничём... ничте?.. nothingness, субстантивация отсутствия, что ж он делает, обожаемый негодяй.