А вот в таком разрешении можно рассматривать Карпаччо на сайте Музея Тиссена-Борнемисы.
Глаза у рыцаря серые.

Об одной эмблеме на картине Карпаччо всё-таки напишу. У правой (для нас левой, вечная эта путаница, тяжкая судьба герольда при описании герба) ноги молодого рыцаря на обочине тропинки припал к земле горностай — не настоящий, геральдический, потому что в зимнем белом, а должен бы быть буроватым, ирисы цветут. В качестве эмблемы горностай означает чистоту и благородство, об этом и девиз на мятой бумажке, торчащей в траве неподалёку: Malo mori, quam foedari. Обычно это передают как "Лучше смерть, чем бесчестие", — но если переводить буквально, то "лучше умереть, чем замараться". Согласно средневековому поверью, горностай никогда не пойдёт в грязь, чем и пользуются охотники, гонящие его к болоту или просто на разъезженную дорогу. Именно грязь означает жаба, сидящая под девизом. Горностай на жабу даже не смотрит.

Латинский глагол foedo, foedare означает "испачкать, загрязнить" и в прямом смысле, и в переносном, "осквернить, опорочить". В качестве прилагательного foedus — грязный, омерзительный, низкий, позорный и т.д., но вот в качестве существительного — "договор, соглашение". И это не омонимы, как ни странно, оба слова восходят к индоевропейской основе, связанной со страхом, в русском она же дала слово "бояться" (centum-satam, автоматически произнесли про себя филологи, ata-pater). То есть, и позор и договор растут из боязни, и "страх замараться" в каком-то смысле тавтологичен.

С вами была вечерняя пятиминутка любви к словам и картинкам.

Иногда мне кажется, что человек существует — возможно, был создан — для памяти; прежде всего для неё. Не такой объективной и даже не такой надёжной, как, скажем, отложения пород, отчётливые на обнажениях или в кернах, но хранящей информацию в живом состоянии, способной воспроизвести её, почти воссоздать ушедшее во всей полноте. Кто видит дерево, когда в саду никого, почему оно не исчезает, спрашивал епископ Клойнский и отвечал себе: бог. Кто помнит, что дерево было, даже когда оно исчезло, как рябило на ветру, как стукотали и свистели на нём скворцы, какую тень отбрасывало на страницу, кто связывает прочитанное с этой тенью?.. только тот, кто сидел с книгой на коленке в тени, кусал яблоко, с дерева же снятое.

И то, как легко, как споро нынче отменяется единственное, из чего мы состоим, как схлопывается в точку предшествующий опыт, — "я всегда знал", "всегда было ясно", такое короткое всегда, моргнёшь, и новое — кажется подлинной дегуманизацией.

С первого дня работы, осенью 96-го года мне поставили встык две лекции: зарубежный театр у студентов-актёров и специализацию у театроведов. Читала я в старом тюзе на Вольской, в лепном фойе на третьем этаже, поскольку актёрский курс набрал ещё великий Киселёв, — не успел воспитать, к несчастью — и дети учились дома; ну, и театроведов моих пускали, с аудиториями в старом четвёртом корпусе было не очень.

Старое здание клуба подрядчиков, арнувошный фасад в "кабанчике", кованые цветы перил. И высота потолков, которую голосом не вдруг возьмёшь. К третьей неделе я посадила связки.

— Слушай, это не дело, — сказал один из старших моих актёров; на этот курс поступили те, кто оканчивал училище, а теперь понадобилось высшее консерваторское. — Ты так несмыкание заработаешь, а это проблем на всю жизнь. Во сколько ты заканчиваешь?

Заканчивала я в пять. После лекции он ждал меня на площадке перед лепным фойе и малой сценой, здоровался с расходившимися театроведками, те стреляли глазами и алели ушами. Когда последняя спустилась по трём лестничным маршам и вышла из театра, он взял меня за плечи и поставил на край верхней ступеньки, лицом к высокому окну лестничного колодца.

— Голос держим не на связках, — скомандовал разведя мои руки в стороны; "Титаник" ещё не вышел, это не было цитатой. — На диафрагме, всем воздушным столбом. Давай, вон туда, в козырёк, АААААА!..

Я не могла АААААА. Я была выучена не привлекать внимания, не повышать голос, не выставляться. Понемногу, с дурацкими шутками, с песнями и плясками меня разорали. Разжали. Горло согрелось, из него ушла скобка, я, как велено, представляла себе свет, идущий из солнечного сплетения широким потоком, и — АААААА!..

Семнадцать лет я брала голосом любую аудиторию, любого размера и степени вовлечённости. Знала, как снять напряжение со связок после пяти пар подряд у заочников.

И всегда буду помнить.

Разговорились в комментах под La Belle Dame Sans Merci о merci и mercy, мерси́ и мёрси. Англо-нормандское, из французского пришедшее mercy, "милосердие, пощада" полностью вытесняет древнеанглийское германское mildheortnes (mildheortnis), смысл которого очевиден любому, кто хоть немножко знает современный английский: mild + heart, мягкий, добрый + сердце, "добросердечие". Одно время в среднеанглийском и благодарность могла выражаться на французский манер, у сэра Томаса Мэлори рыцари друг другу говорят gramercy, от grand merci, "большое спасибо", но возобладала всё-таки германская форма.

И вот это интересно, потому что франки-то тоже германское племя, они должны были благодарить по-своему когда-то, но, соприкоснувшись с римлянами и латынью, потеряли исходное слово. Французское merci происходит от латинского merces, "плата, вознаграждение". То есть, римлянин говорит франку: "Вот тебе, любезный, за труды", — и это подменяет то, что было изначально.

Что было? Скорее всего, что-то, как у всех германцев, вроде tank/dank/thank, восходящего к понятию "мысль, думать" (ср. современное английское think, оно оттуда же). Магическое мышление как таковое: думать и помнить — лучшая благодарность.

Когда мы играли с первым курсом в любимую игру "С чего началась Троянская война?", котята неизменно исполнялись какого-то близкого к священному трепета, понимая, что по сути — со всего, вплоть до сотворения человеков. Здесь было самое время посадить в котячьи мозги важную мысль об ограничении сюжета, который и даёт литературу: с чего начинается "Илиада", сказать легко, это первый пример гексаметра, который они в переводе Гнедича осваивали, кивая и отбивая ритм лапками по столам — гнев, богиня, воспой. Миф необъятен и текуч, текст замкнут и движется линейно, как бы прихотливо линия ни изгибалась.

Удивительно, но стоит задуматься о причинах происходящего в действительности, понимаешь примерно то же — начни разматывать клубок, он приведёт к тому или иному сотворению мира. Литература выстроена лучше, по чистой обречённости на выбор и отбор.

Сами себя мы, конечно, пишем как текст, и мировоззрение наше, и память устроены так же. А оно, внешнее, всё размывает сюжет и утекает к сотворению мира, к хаосу, чудовищам, героям, вбирая по пути всё, с чем соприкоснётся — и в понятный смысл не даётся.

Пол Эванс, "Золотой час".

Хоппер был прекрасен уже в 1906 году. "Лестница на рю де Лилль, 48 в Париже".

Надоело, что мои записи воруют ВКонтактик, так что я теперь там есть, буду транслировать и, возможно, что-то ещё писать.

Традиционное осеннее.
Много уже лет назад у знакомого учителя пятиклашки читали и воспроизводили Пушкина — как умели.

Франц фон Штук не только танцовщиц писал. "Дикая охота", например.