В своё время девушка-навахо, у которой я покупала кольцо с бирюзой, — единственный покупатель за день, сонный и пустой в конце декабря городок у Скалистых гор — спросила: "Хотите, скажу, кто ваш дух?". За спиной у неё вся стена была увешана изображениями священных стрекоз, койотов, змей и орлов, продавать-то надо, я, хмыкнув про себя, сказала, что хочу. Девушка подержала меня за руки, посмотрела на них, потом подняла на меня глаза и сказала: "Белая лошадь". Знать, что в бреду, когда от недельного жара за сорок у меня стала спекаться кровь, прямо перед остановкой сердца я видела именно белую лошадь, она, конечно, не могла.

Поэтому, играя с нейросетью, я, разумеется, попросила у неё девочку с белой лошадью. И она мне выдала — вот это. Самое то накануне ноября.
Всем, кто уже занёс руки написать про "Ёжика в тумане", скажу заранее: ну так он тоже весь об этом, Ярбусова и Норштейн, не абы кто.

Плыла и пела, пела и плыла.
Внезапно Адель в финале клипа — совершенная Офелия; и даже не Милле.

Двадцать лет назад вышел чудесный фильм Interstate 60, — у нас он и "Трасса 60", и "Шоссе 60" — в котором, в частности была коллизия с абстрактной картиной. Отец её купил, перебив все ставки на аукционе, и сыну-художнику говорит: "Вот это картина, а ты никогда ничего не продашь", — иди, дескать, в юристы, не зли меня. В финале, возвращая отцу дарёную машину, сын в юристы идти отказывается и на прощание замечает: "А картина твоя вверх ногами висит".

То ли мы дожили до воплощения всех выдумок сценаристов того ещё, хорошего, кино, то ли нынешние кураторы смотрели то ещё, хорошее, кино в детстве, и у них сделался импринтинг. И не знал уже: Чжоу ли снилось, что он — бабочка, или бабочке снится, что она — Чжоу.

В зрелом готическом жанре всё мистическое в финале получает рациональное объяснение — а чего вы хотели, осьмнадцатое столетие, "эпоха Разума". Хорас Уолпол, родоначальник новой готики, впрочем, совсем не это имел в виду, у него призрак настоящий.

И только на Рэкхема всегда можно положиться. Его Изольда, кажется, уже поняла, что это было не вино. А у Тристана шляпа по бургундской моде XV века.

Артур Рэкхем, "Тристан и Изольда, выпившие любовный напиток", 1917.

В сторону ноября.
Адам Оулерc, "Плавник".

И о том, как это работает.
Я сфотографировала танцующее дерево, вторая картинка из предыдущей записи, и опустила телефон. Но — холодно, пальцы не очень слушаются — случайно нажала затвор, опуская. И камера сама собой сняла живую материю этого дня; напомню, в средневековье день считается от заката до заката, отсюда и празднования канунов, вроде Хеллоуина и Сочельника, это на самом деле уже следующий день, праздничный.

Тени, перекрёстки, взгляд из тьмы. Я — дитя Неблагого двора, у нас и гаджеты всё такие.

Ведьма плывёт в Алеппо в решете, 1807. Гравюра Чарльза Тёрнера по рисунку Джона Джеймса Холлса.

"Джамбли" Лира вышли в 1871, написаны были, судя по всему, для детей графа Дерби, пораньше.

And in twenty years they all came back,
In twenty years or more,
And every one said, ‘How tall they’ve grown!’
For they’ve been to the Lakes, and the Torrible Zone,
And the hills of the Chankly Bore;
And they drank their health, and gave them a feast
Of dumplings made of beautiful yeast;
And everyone said, ‘If we only live,
We too will go to sea in a Sieve, —
To the hills of the Chankly Bore!’
Far and few, far and few,
Are the lands where the Jumblies live;
Their heads are green, and their hands are blue,
And they went to sea in a Sieve.

Вот так внезапно на пятом десятке понимаешь, что эти, с зелёными головами, живущие за Западным морем и разводящие серебряных пчёл, судя по всему, и Брана приютили, и истинного короля на все времена.

Насколько поперёк всего мне концепты Алана Ли для джексоновских экранизаций Толкина, настолько же чудесными кажутся его иллюстрации к "Мабиногиону".
Безымянная Госпожа Источника, вдова Чёрного рыцаря, которую у Кретьена де Труа зовут Лодиной. Жёлтые волосы и жёлтое платье, "удивительно было, что кончики её пальцев не покрылись кровоподтёками, так стиснула она руки".

Совершенно, конечно, замечательно, что для шинели Акакия Акакиевича нет эквивалентов в большинстве европейских языков: она всегда — то или иное "пальто", "плащ", в одном из словарных значений служащее и военной верхней одеждой, но не в первом, тем более, не в единственном. Overcoat, manteau, Mantel, capote, capotto; на эсперанто прекраснее многих, palto.

Поди поищи человека более штатского, чем Акакий Акакиевич, а поди ж ты. Само устройство этого мира таково, что маленький человек здесь не в худом пальтишке, но в шинелишке, служит. И строит, как говорили прежние портные, опять её же. До худого пальтишка русскому герою ещё брести сквозь метель и брести, но шинель его караулит и по ту сторону.

Вот из неё-то мы и вышли, если присмотреться к стёртой фразе. А кто соберётся завести про Табель о рангах, пусть ещё подумает.

Продолжаем читать школьную классику на каникулах.

Объясняя себе самому, что Моцарта непременно нужно убить, Сальери очень показательно спрашивает: "Что пользы в нём?". Истинное дитя века разума, Сальери со своим квадратно-гнездовым барокко не может убрать из картины мира, как собственный нос из поля зрения, идею практической полезности искусства. Если не служит делу улучшения городского хозяйства, — уличное освещение, канализация, вывоз твёрдых бытовых отходов — то пусть нравы исправляет; привлекает внимание к социальным язвам, формулирует вопросы, на худой конец. Эта просветительская прагматика, по сути своей протестантская и буржуазная, даст обильную поросль, которая по сию пору колосится истошно. Чему нас учит эта книга, дети? Сформулируйте основную мысль произведения, определите, что служило автору, как однажды услышала я краем уха из телевизора на канале Культура, нравственным одеялом? Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых... но и во-вторых тоже нет пользы!..

И Моцарт, бог, сам того не зная, отбивает мячик обратно, прямо просветителю в постную его рожу. Он, шалопай, отрицает всякую имманентную полезность искусства: "Нас мало избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой, единого прекрасного жрецов". Моцарт у Пушкина, конечно, абсолютный в этом романтик, — из зала слышны возмущённые возгласы окончивших музыкальную школу: "Венский классицизм!", но мы не о музыке — более того, романтик немецкий, из ранних, верующий в самодостаточность прекрасного, в его первичность по отношению к нашим построениям, существование вполне автономное, идеальное, просто явленное посредством воплощения, которое всегда — образ, трактовка, попытка приблизиться, не больше.

Для Пушкина, естественно, это восприятие искусства и есть верное, просто потому что оно новое, новизна всегда права, современное лучше устаревшего и т.д. Мы, однако, имеем сомнительное счастье наблюдать, как неистребимое влечение к пользе возвращается и возвращается, всякий раз с некоторым триумфом; это старая история, но она всегда нова, а романтики и Моцарт с ними вдруг да жмутся опасливо к борту корабля современности, ища глазами хоть спасательные жилеты, если не шлюпку.

Так этот маятник качается, качается, подтверждая вращение Земли, и единственная неподвижная точка во вселенной — по-прежнему тот, кто на нём удавится.

Не любить книжную иллюстрацию ар-деко можно, но трудно.
Аксель Матизен к "Дорожному товарищу" Андерсена, 1928.

К вопросу о пользе искусства.

Любимая старшая коллега во времена давние защищала докторскую, и мы помогали ей, переводили аннотацию и оглавление монографии на английский. Занималась коллега читательским восприятием и любительской литературной критикой раннего советского периода, работала с бесценным, в том числе, речевым материалом: народными письмами в газету, отзывами рабочих-читателей, рецензиями "доблестных кавалеристов слова" и т.д. Одну формулировку, вынесенную в кавычках в заглавие части монографии, я не забуду никогда:

"КНИЖКА КУЛЬТУРНО-ПОЛЕЗНАЯ".

Михаэль Остендорфер, лунное затмение из Astronomicum Caesareum Петера Апиана, 1540. Собрание Музея Метрополитен.

Тоже "Лунное затмение", но Айрис Скотт, 2020.

Почему-то нравится — сил нет.