Для "тёмной академии", или, как предпочитают писать ценители, dark academy, непременно нужно учебное заведение старинной постройки, много твида, атмосферная библиотека с пинтерестовской доски и сверхчеловечески привлекательные и одарённые персонажи, через сердце которых прошла романтиками заповеданная трещина мира. Желательно, чтобы всё это помещалось в Англии или Новой Англии, там живописно.

Здесь литературовед классической выучки всхлипывает умиленно, настолько это вписывается в канон старой недоброй нормативной эстетики, а также в ТУ — хочется написать ГОСТ, но нельзя — раннего готического жанра, с его незыблемой убеждённостью, что средневековье бывает у немцев, и для того, чтобы писать о таинственных замках и трепетных в них девах, о призраках и живых мертвецах, нужно сначала выучить немецкий язык — а героиню непременно назвать Матильдой.

Как бы хороша была тёмная академия в трезиниевском дворце петербургского филфака, во времена моего аспирантства страдавшем от перебоев с отоплением — весь двор перерыт, потешные траншеи и валы, на кафедре холодно, гель в ручке вязнет, пишешь карандашом, чуть высунув пальцы из рукава пальто.
Или, к примеру, в родном моём старом четвёртом корпусе СГУ, здании биржи, где в углу наискосок от факультетской библиотеки стояло высоченное зеркало из прежней жизни, студёное и тёмное, как все готические озера вместе, подёрнутое по краям ряской отошедшей амальгамы. Отражаться в нём было не по себе, вот сейчас всплывёшь, облепленная собственной косой, с поводом кувшинки в мёртвом рту.

И эти всюду протоптанные полы в геологических напластованиях краски, и скрипучие застеклённые дверцы тех ещё книжных стеллажей, латунная ручка на фартучке говорит scienza, когда отпускаешь её, чтобы вынуть пахнущий сладким лигниновым распадом том с ятями. Нищета со следами былого удобства, старинная география протечек на потолке, амфитеатровая двусветная аудитория, где упираешься коленками в спинку нижнего ряда, они рассчитаны на другое, меньшего роста, поколение.

Сидишь после четвёртой пары в круглом каталожном зале научки, оставляешь требования в шестом зале, потом идёшь в периодику, раскладываешь на дерматине инионовские указатели, считаешь невольно ребристые гвоздики по периметру стола. А в голове свистит тоненько, потому что завтракал в половине восьмого, и растут сквозь этот свист довольно дикие гипотезы, мешаясь с мечтами, печалями и всем прочим, чем бывает полна юная голова.

Нет, конечно, это не залы герцога Хамфри в Бодлеанке, игравшие библиотеку Хогвартса, но если дело в декорациях, я вас огорчу — слово "академия" можете выбросить за ненадобностью.

Что-то даже не знаю, что сказать.

С тех пор, как я потрусила от деменции в сторону итальянского языка, в барочной опере, под которую я и бельё развешиваю, и суп варю, помимо привычных аморе-долоре, круделе-инграта, стали проступать слова. Опера, как мы понимаем, — тем более, опера барокко — есть жанр предельно формульный, текст скользит по гребню всеобщего чувствования. И вот я с интересом обнаружила, что в строе этого чувствования востребовано понятие lusinga, "лесть", со всеми производными. Не та лесть, которая гнусна, вредна, и в сердце льстец всегда отыщет уголок, нет, нечто куда менее прагматичное.

Одна из самых устойчивых формул — speranza lusinghiera, "льстящая (или лестная) надежда". Мы бы сказали "обманчивая", а век осьмнадцатый видит это иначе, не только человек обманывается, не только ненадёжно то, что чувствуешь, мир и собственное переживание пребывают с человеком в динамическом взаимодействии, завлекают, льстят. Так же воспринимал свои отношения с реальностью и её пограничьем умница Ромео, когда боялся, что всё, случившееся с ним, это сон — too flattering sweet to be substantial, слишком лестно сладкий, чтобы быть вещественным.

Внятное нам "слишком хорошо, чтобы быть правдой" — это всё же несколько иное ощущение.

Минутка самолюбования на нашем канале. Ну как, само.

Я их вырастила из луковиц, скажу больше: из всего трёх луковиц — и сегодня их пришлось срезать, чтобы не сломались под собственной тяжестью.

Как они пахнут!..

Прямая ссылка на беседу о "Юлии Цезаре": https://join.skype.com/GAnj0rmhL1Ka

Соединяемся с 19.25 по Москве. Большая просьба: отключайте, микрофоны, иначе экран будет прыгать туда-сюда. Чат открыт, все вопросы можно писать туда.

Итого: дочитали до убийства Цезаря, через неделю продолжим. Увы, оказалось, что скайп пускает только сто человек. Для всех, кто не попал, надеюсь, будет запись — отсмотрю, если получилась, вывешу.

Аве, Цезарь, в общем.

Бонус, кагрицца, трек.

Брут говорит Кассию:

Till then, my noble friend, chew upon this:
Brutus had rather be a villager
Than to repute himself a son of Rome
Under these hard conditions as this time
Is like to lay upon us.

В корявом подстрочнике:
А до тех пор, мой благородный друг, поразмысли — буквально "пожуй" — вот над чем: Брут предпочёл бы стать жителем деревни, чем считаться сыном Рима в тех тяжких условиях, которые это время, похоже, на нас наложит.

У божественного Столярова:

Но помни, благородный друг, одно:
Скорей бы поселянином стал Брут,
Чем захотел бы зваться сыном Рима,
Постигни злая участь нас, которой
Грозят нам наши дни.


А вот у Дмитрия Лаврентьевича Михаловского в 1864:

Брут скорей готов быть мужиком.

Мальчик в клубе склеил модель и другие весёлые истории о сдвигах семантических полей.

Будь мужиком, Брут!

Читатели принесли прекрасного ко вчерашнему.

А между тем, запись вчерашней беседы висит себе в облаке, достаточно пройти по ссылке подключения, открыть чат и пролистать его вверх. Спасибо бдительным читателям, сообщили — и можно ничего не выкладывать.

Будет висеть месяц, если скайп не врёт.

Обычно говорят, что хороший актёр может телефонную книгу сыграть. А может учебник математики, если надо.

Ради праздника вспомним нашу рубрику "финдесьекль по пятницам". Джордж де Форест Браш, "Кельтская охотница", 1890.

Есть женщины в кельтских селеньях.

Про книжные новинки весны, в том числе — про "Злодеев", которые со дня на день появятся в продаже живьём.

По данным на 16:31 "Злодеи" стоят в "Москве" на Тверской. Трогательное уточнение — "стеллаж 417".

Всем доброго поворота.

Луиза Эллен Перман, "Нарциссы в вазе", рубеж XIX-XX веков. Собрание замка Кулейн.

По техническим причинам вторая часть разговора о "Цезаре" переносится на следующую среду, 29 марта. Всем, кто не сможет присоединиться, будет доступна запись.

Удивительно, как все, пишущие о "Злодеях", — а отзывы пошли, книгу начали читать — дружно повторяют за Оливером, героем-рассказчиком: "Во всём виноват Шекспир", — но совершенно не обращают внимания на слова того же Оливера, что только благодаря Шекспиру он и выжил.

Можно, дескать, зачитаться до смерти, своей или чужой, слишком очароваться Шекспиром, мутировать в его поле... Внимательно осматривая себя в зеркале, ноги вместо хвоста и рогов на ней не наблюдаю, прислушиваясь к внутреннему голосу, желания немедленно выколоть кому-нибудь глаза, отрезать язык и отрубить руки, или хоть жемчугу в вино накидать, не нахожу. Шекспира, между тем, читаю тридцать пять лет, и читаю страстно. Более того, вовлекаю в секту всех, до кого дотянусь.

Если перестать дурачиться, Шекспир — это мощный свет, при нём тебя видно, как на ладони. Всё твоё мелкое, стыдное, надуманное — но и сильное, и прекрасное, и то, что составляет смысл, виднее. Он активирует в тебе всё, что есть, обращает всю потенциальную энергию в кинетическую, ты, как Клеопатра, делаешься огнём и воздухом, отринув тяжёлые элементы. А дальше — дело за тобой.

Как говаривал друг моей юности, вот тебе канистра бензина, можешь ехать, можешь облиться и себя поджечь.

Но верить в зловещие гримуары, подчиняющие себе читателя, конечно, куда интереснее.

К предыдущему.
Отрицать, что при соприкосновении с Шекспиром человек раскаляется и начинает вибрировать, было бы нелепо. Даже на лекциях дети переживали и плакали иной раз, а уж когда начинали читать сами!..

На неокрепший ум Шекспир воздействует особенно сокрушительно. Студентка моя журналистка, скажем, Дашенька, была созданием ослепительной красоты и работала моделью, но после "Теремка", судя по всему, ни одной книжки по-настоящему не прочла. К моменту, когда ей пришлось сдавать литературу, уже существовал не только интернет, но и краткие в нём изложения произведений, кто же захочет мучиться. Тем более, когда у тебя такие волосы атласным водопадом, такие ланьи очи, такие ноги почти от этих очей, и ходишь ты на таких каблуках, что устойчива, как велосипед, только при движении, или прислонённая к стене.

Дашенькиному курсу я читала и античку в первом семестре, и средневековье с Возрождением во втором, поэтому имела счастье выслушать на первом экзамене, что Катулл использует в своём творчестве "эмоционально окрашенные полимеры" — так Дашенька списала с хрестоматии параграф о полиметрических формах у Катулла и эмоциональной окрашенности его поэзии. На пересдаче мы, впрочем, благодаря Гомеру выплыли к вожделенной тройке, почему Дашенька и пришла ко мне снова в июне.

Ей достался "Гамлет", и тут выяснилось страшное. Дашенька его прочла. Честно, от и до — надо понимать, её чем-то зацепили лекция и особенно семинар, на котором её однокурсники чуть не в топоры схватились, обсуждая принца. И "Гамлет" прокатился по Дашенькиной голове, как пуля со смещённым центром тяжести, оставляя по себе жестокие повреждения. Она задалась вопросами, простейший из которых: как жить, если кругом — такое?..

— Этот город, где они живут... я забыла... Гамлет говорит что он... — Всхлипывала она за экзаменационным столом. — Ой... как-то там с тюрьмой... как он в тюрьме...
— Дания — тюрьма? — предположила я.
— Да! Да! Он же знает, что все кругом знают, все, и никто, ни один!.. Как вообще жить? И все, все его обманывают!.. Даже друзья, даже девушка его!.. Даже ма-ааама...

Утешить ребёнка можно было только четвёркой по зарубежке. Нет, я бы и пять поставила, за такие-то усилия, но боялась, что Дашенька грохнется в обморок.