"Дом историй" листает в эфире вышедшую книгу, осязаемую, трёхмерную. Какая она приятно толстенькая, какая бумага белая!..

Извините, с вами ещё какое-то время будет полоумная мать драконов "Злодеев".

Хорошо-то как.

Для не читающих по-английски: "Скучища какая. Хочешь, найдём детишек, Рим начнём?".

В отзывах на "Злодеев" — в прежнем переводе, конечно — удивительно часто пишут: да, неплохо, но "слишком много Шекспира". Дескать, мы хотели про любовь и смерть в рядах красивой молодёжи, тёмной академии хотели, дайте нам атмосфэры!.. а вы всяких макбетов подсовываете.

Не знаю, получилось ли у меня это передать, но роман-то, собственно, о том, как Шекспир входит в кровь через лёгкие и становится одним из составляющих тебя элементов. Как от него повышается температура мысли, как насыщаются и приходят в движение чувства, и внутренняя интенсивность лишь возрастает от того, как яростно ты себя тратишь в Шекспире. The more I give to thee, the more I have, как сказала умница Джульетта, чем больше отдаю тебе, тем больше у меня есть.

Я сама из этих, ужаленных, и знаю, как он меняет осязаемую действительность. Как иначе начинает ходить воздух, когда в нём действует Шекспир.

Это больше текста. На спектакле по "Буре", который играла у нас в Липках на Большом фонтане молодая британская труппа, это прислало Миранде большую волжскую стрекозу-коромысло, бронзовато-зелёную, посадило точно на воздетые пальцы актрисы, — what I desire to give, and much less take what I shall die to want — и она понесла стрекозу, затаив дыхание, на вытянутой руке сверху, к себе, и, выдохнув But this is trifling!.. — шевельнула пальцами, древнее чудовище сорвалось и взмыло к темнеющим каштановым кронам.
Во время капустника "Весь Шекспир за полчаса", когда актёр по задумке должен был Гамлетом лузгать семечки, а потом поставить газетный кулёк из-под них на поднос и поджечь на монологе о человеке, — то-то смешно, то-то весело! — оно наполнило свёрнутую газету горячим воздухом, и кулёк воспарил над столовским жестяным подносом, и вращался, сгорая, пока испугавшийся возможного пожара Гамлет растерянно произносил: "Как благороден разумом... Как беспределен в своих способностях, обличьях и движениях... Как точен и чудесен в действии..." — едва ли не самый настоящий из виденных мною Гамлетов.

Вечная возможность волшебства, бьющаяся на губах, разбегающаяся горячим покалыванием по коже. Его не поймать, но оно хорошо приманивается на Шекспира — и мерцает в полушаге, в полувдохе от тебя, овевая, почти касаясь. Почти, вот-вот, осталось совсем чуть.

Ещё немножко Шекспира, и — вдруг?

Для "тёмной академии", или, как предпочитают писать ценители, dark academy, непременно нужно учебное заведение старинной постройки, много твида, атмосферная библиотека с пинтерестовской доски и сверхчеловечески привлекательные и одарённые персонажи, через сердце которых прошла романтиками заповеданная трещина мира. Желательно, чтобы всё это помещалось в Англии или Новой Англии, там живописно.

Здесь литературовед классической выучки всхлипывает умиленно, настолько это вписывается в канон старой недоброй нормативной эстетики, а также в ТУ — хочется написать ГОСТ, но нельзя — раннего готического жанра, с его незыблемой убеждённостью, что средневековье бывает у немцев, и для того, чтобы писать о таинственных замках и трепетных в них девах, о призраках и живых мертвецах, нужно сначала выучить немецкий язык — а героиню непременно назвать Матильдой.

Как бы хороша была тёмная академия в трезиниевском дворце петербургского филфака, во времена моего аспирантства страдавшем от перебоев с отоплением — весь двор перерыт, потешные траншеи и валы, на кафедре холодно, гель в ручке вязнет, пишешь карандашом, чуть высунув пальцы из рукава пальто.
Или, к примеру, в родном моём старом четвёртом корпусе СГУ, здании биржи, где в углу наискосок от факультетской библиотеки стояло высоченное зеркало из прежней жизни, студёное и тёмное, как все готические озера вместе, подёрнутое по краям ряской отошедшей амальгамы. Отражаться в нём было не по себе, вот сейчас всплывёшь, облепленная собственной косой, с поводом кувшинки в мёртвом рту.

И эти всюду протоптанные полы в геологических напластованиях краски, и скрипучие застеклённые дверцы тех ещё книжных стеллажей, латунная ручка на фартучке говорит scienza, когда отпускаешь её, чтобы вынуть пахнущий сладким лигниновым распадом том с ятями. Нищета со следами былого удобства, старинная география протечек на потолке, амфитеатровая двусветная аудитория, где упираешься коленками в спинку нижнего ряда, они рассчитаны на другое, меньшего роста, поколение.

Сидишь после четвёртой пары в круглом каталожном зале научки, оставляешь требования в шестом зале, потом идёшь в периодику, раскладываешь на дерматине инионовские указатели, считаешь невольно ребристые гвоздики по периметру стола. А в голове свистит тоненько, потому что завтракал в половине восьмого, и растут сквозь этот свист довольно дикие гипотезы, мешаясь с мечтами, печалями и всем прочим, чем бывает полна юная голова.

Нет, конечно, это не залы герцога Хамфри в Бодлеанке, игравшие библиотеку Хогвартса, но если дело в декорациях, я вас огорчу — слово "академия" можете выбросить за ненадобностью.

Что-то даже не знаю, что сказать.

С тех пор, как я потрусила от деменции в сторону итальянского языка, в барочной опере, под которую я и бельё развешиваю, и суп варю, помимо привычных аморе-долоре, круделе-инграта, стали проступать слова. Опера, как мы понимаем, — тем более, опера барокко — есть жанр предельно формульный, текст скользит по гребню всеобщего чувствования. И вот я с интересом обнаружила, что в строе этого чувствования востребовано понятие lusinga, "лесть", со всеми производными. Не та лесть, которая гнусна, вредна, и в сердце льстец всегда отыщет уголок, нет, нечто куда менее прагматичное.

Одна из самых устойчивых формул — speranza lusinghiera, "льстящая (или лестная) надежда". Мы бы сказали "обманчивая", а век осьмнадцатый видит это иначе, не только человек обманывается, не только ненадёжно то, что чувствуешь, мир и собственное переживание пребывают с человеком в динамическом взаимодействии, завлекают, льстят. Так же воспринимал свои отношения с реальностью и её пограничьем умница Ромео, когда боялся, что всё, случившееся с ним, это сон — too flattering sweet to be substantial, слишком лестно сладкий, чтобы быть вещественным.

Внятное нам "слишком хорошо, чтобы быть правдой" — это всё же несколько иное ощущение.

Минутка самолюбования на нашем канале. Ну как, само.

Я их вырастила из луковиц, скажу больше: из всего трёх луковиц — и сегодня их пришлось срезать, чтобы не сломались под собственной тяжестью.

Как они пахнут!..

Прямая ссылка на беседу о "Юлии Цезаре": https://join.skype.com/GAnj0rmhL1Ka

Соединяемся с 19.25 по Москве. Большая просьба: отключайте, микрофоны, иначе экран будет прыгать туда-сюда. Чат открыт, все вопросы можно писать туда.

Итого: дочитали до убийства Цезаря, через неделю продолжим. Увы, оказалось, что скайп пускает только сто человек. Для всех, кто не попал, надеюсь, будет запись — отсмотрю, если получилась, вывешу.

Аве, Цезарь, в общем.

Бонус, кагрицца, трек.

Брут говорит Кассию:

Till then, my noble friend, chew upon this:
Brutus had rather be a villager
Than to repute himself a son of Rome
Under these hard conditions as this time
Is like to lay upon us.

В корявом подстрочнике:
А до тех пор, мой благородный друг, поразмысли — буквально "пожуй" — вот над чем: Брут предпочёл бы стать жителем деревни, чем считаться сыном Рима в тех тяжких условиях, которые это время, похоже, на нас наложит.

У божественного Столярова:

Но помни, благородный друг, одно:
Скорей бы поселянином стал Брут,
Чем захотел бы зваться сыном Рима,
Постигни злая участь нас, которой
Грозят нам наши дни.


А вот у Дмитрия Лаврентьевича Михаловского в 1864:

Брут скорей готов быть мужиком.

Мальчик в клубе склеил модель и другие весёлые истории о сдвигах семантических полей.

Будь мужиком, Брут!

Читатели принесли прекрасного ко вчерашнему.

А между тем, запись вчерашней беседы висит себе в облаке, достаточно пройти по ссылке подключения, открыть чат и пролистать его вверх. Спасибо бдительным читателям, сообщили — и можно ничего не выкладывать.

Будет висеть месяц, если скайп не врёт.

Обычно говорят, что хороший актёр может телефонную книгу сыграть. А может учебник математики, если надо.

Ради праздника вспомним нашу рубрику "финдесьекль по пятницам". Джордж де Форест Браш, "Кельтская охотница", 1890.

Есть женщины в кельтских селеньях.

Про книжные новинки весны, в том числе — про "Злодеев", которые со дня на день появятся в продаже живьём.

По данным на 16:31 "Злодеи" стоят в "Москве" на Тверской. Трогательное уточнение — "стеллаж 417".

Всем доброго поворота.

Луиза Эллен Перман, "Нарциссы в вазе", рубеж XIX-XX веков. Собрание замка Кулейн.