Симптом. Субъект говорит о нём постоянно, извлекает наслаждение из возможности его озвучить, представить в качестве возвышенного объекта — Вещи.
Фантазм. Молчание.
Только имеющийся сеттинг вместе со свободными ассоциациями позволяют д/Другому столкнуться с фантазмом субъекта. Почему так? Миллер отвечает: фантазм отличается от симптома тем, что связан со стыдом.
Во-первых, стоит задаться вопросом: разве симптом не связан со стыдом? Разве сеттинг с его конфиденциальностью существует не для того, чтобы укрыть субъекта от стыда за свой симптом?
Во-вторых, здесь можно было бы ввести дополнительную сложность, связанную с тем, что одни фантазмы могут быть связаны со стыдом, а другие — с виной. Они не тождественны друг другу (хотя зачастую различие можно провести лишь условно). Однако ограничимся замечанием: вина подразумевает субъективацию, принятие на себя греха, в то время как стыд оказывается связан с расположением, из которого невозможно выпутаться и от которого невозможно уклониться.
Невротик стыдится своего фантазма, поскольку этот фантазм идёт вразрез с имеющейся этикой. Причина заключается в том, что фантазм всегда связан с дискурсом перверсии.
«Например, в анализе мы часто встречаем женщин-феминисток с мазохистскими фантазиями, с которыми они не знают, что делать, потому что это противоречит их идеалу. Иногда это причиняет им большие страдания. Мы также можем встретить гуманистически настроенных мужчин, чьи фантазии особенно агрессивны».
Фантазм перверсивен, и предстаёт таковым, поскольку субъект рождается в язык, который в основе своей является производным от сексуальной динамики или игры отсутствия и присутствия — её последующей метафоризации.
Вспомним главную игру психоанализа — «Fort-Da!». Этим примером Фрейд указывает на то, что фантазм — это то, что позволяет субъекту переводить наслаждение в удовольствие, являясь, как замечает Миллер, неким устройством по укрощению наслаждения.
Но вернёмся к различию симптома и фантазма.
Наиболее важным в приведённой цитате из статьи Миллера является не то, что фантазм перверсивен, а скорее то, что фантазм способен обесценить то, на чём держится субъект.
Субъект может говорить о своём симптоме, поскольку симптом доступен его сознанию. Пусть симптом и демонстрирует расщеплённость, но он не указывает на то место, где именно субъект расщеплён, оставляя неизменными как наслаждение, так и тайное желание его бесконечного воспроизводства.
Вместе с тем субъект молчит, когда речь заходит о фантазме. Однако молчит он не только из-за стыда перед его перверсивностью, но прежде всего потому, что этот фантазм способен буквально выбить почву из-под ног, поскольку «противоречит их идеалу». Или, другими словами, выявляет несоответствие на каком-то ином уровне.
Разговор о фантазме приближает субъекта к риску столкнуться с тем самым опасным ядром, что зовётся «фундаментальным фантазмом», обнаруживая место его настоящей пристёжки, его целостности — рамку, которая задаёт направление всем остальным фантазмам и желанию.
В русском языке нет точного слова для описания этого события, но в английском оно есть — exposed. Exposed — это место удивления, беззащитности, оголения, которое говорит о стыде, но вместе с тем выходит за его пределы, ставя субъекта, встречающегося с подобным фантазмом, в положение ступора.
(Событие ступора (или столкновение с реальным), бессознательно или предсознательно, навсегда останется с субъектом, став чем-то, что фантазму будет неотъемлемо сопутствовать в качестве напоминания.)
В своём пределе здесь есть что-то животное, что-то от мира «бей, беги, замри», чего в симптоме, как продукте по преимуществу культуры, нет.
О фундаментальном фантазме и других фундаментальностях психоанализа ещё поговорим.
Статья Миллера:
https://www.lacan.com/symptom11/two-clinical.html
Фантазм. Молчание.
Только имеющийся сеттинг вместе со свободными ассоциациями позволяют д/Другому столкнуться с фантазмом субъекта. Почему так? Миллер отвечает: фантазм отличается от симптома тем, что связан со стыдом.
Во-первых, стоит задаться вопросом: разве симптом не связан со стыдом? Разве сеттинг с его конфиденциальностью существует не для того, чтобы укрыть субъекта от стыда за свой симптом?
Во-вторых, здесь можно было бы ввести дополнительную сложность, связанную с тем, что одни фантазмы могут быть связаны со стыдом, а другие — с виной. Они не тождественны друг другу (хотя зачастую различие можно провести лишь условно). Однако ограничимся замечанием: вина подразумевает субъективацию, принятие на себя греха, в то время как стыд оказывается связан с расположением, из которого невозможно выпутаться и от которого невозможно уклониться.
Невротик стыдится своего фантазма, поскольку этот фантазм идёт вразрез с имеющейся этикой. Причина заключается в том, что фантазм всегда связан с дискурсом перверсии.
«Например, в анализе мы часто встречаем женщин-феминисток с мазохистскими фантазиями, с которыми они не знают, что делать, потому что это противоречит их идеалу. Иногда это причиняет им большие страдания. Мы также можем встретить гуманистически настроенных мужчин, чьи фантазии особенно агрессивны».
Фантазм перверсивен, и предстаёт таковым, поскольку субъект рождается в язык, который в основе своей является производным от сексуальной динамики или игры отсутствия и присутствия — её последующей метафоризации.
Вспомним главную игру психоанализа — «Fort-Da!». Этим примером Фрейд указывает на то, что фантазм — это то, что позволяет субъекту переводить наслаждение в удовольствие, являясь, как замечает Миллер, неким устройством по укрощению наслаждения.
Но вернёмся к различию симптома и фантазма.
Наиболее важным в приведённой цитате из статьи Миллера является не то, что фантазм перверсивен, а скорее то, что фантазм способен обесценить то, на чём держится субъект.
Субъект может говорить о своём симптоме, поскольку симптом доступен его сознанию. Пусть симптом и демонстрирует расщеплённость, но он не указывает на то место, где именно субъект расщеплён, оставляя неизменными как наслаждение, так и тайное желание его бесконечного воспроизводства.
Вместе с тем субъект молчит, когда речь заходит о фантазме. Однако молчит он не только из-за стыда перед его перверсивностью, но прежде всего потому, что этот фантазм способен буквально выбить почву из-под ног, поскольку «противоречит их идеалу». Или, другими словами, выявляет несоответствие на каком-то ином уровне.
Разговор о фантазме приближает субъекта к риску столкнуться с тем самым опасным ядром, что зовётся «фундаментальным фантазмом», обнаруживая место его настоящей пристёжки, его целостности — рамку, которая задаёт направление всем остальным фантазмам и желанию.
В русском языке нет точного слова для описания этого события, но в английском оно есть — exposed. Exposed — это место удивления, беззащитности, оголения, которое говорит о стыде, но вместе с тем выходит за его пределы, ставя субъекта, встречающегося с подобным фантазмом, в положение ступора.
(Событие ступора (или столкновение с реальным), бессознательно или предсознательно, навсегда останется с субъектом, став чем-то, что фантазму будет неотъемлемо сопутствовать в качестве напоминания.)
В своём пределе здесь есть что-то животное, что-то от мира «бей, беги, замри», чего в симптоме, как продукте по преимуществу культуры, нет.
О фундаментальном фантазме и других фундаментальностях психоанализа ещё поговорим.
Статья Миллера:
https://www.lacan.com/symptom11/two-clinical.html
👍3🤡1
Кого же мне это всё напоминает?🤔
Но главный вопрос: куда впоследствии делись гений/даймон и бог, играющие решающую роль в суждении Сократа?
Но главный вопрос: куда впоследствии делись гений/даймон и бог, играющие решающую роль в суждении Сократа?
🔥2🫡1
Первосцены психоанализа
В конце своей статьи «Два клинических измерения: симптом и фантазм» Миллер отождествляет фундаментальный фантазм с Urverdrängung или первичным вытеснением. В свою очередь, Женевьева Морель в работе «Фундаментальный фантазм и симптом как патология закона» отождествляет фундаментальный фантазм с Urphantasien или первофантазией. Возникает конфликт интерпретаций, который требует прояснения того, чем являются Urverdrängung, Urphantasien и фундаментальный фантазм.
Впрочем, на этом фрейдовские Ur’ы не заканчиваются, поскольку рядом с Urphantasien мы найдём ещё и Urszene — первосцену, под полами которой внезапно может обнаружиться ужас, невозможное заядлого лаканиста — archaische Erbschaft или архаическое наследие.
В конце своей статьи «Два клинических измерения: симптом и фантазм» Миллер отождествляет фундаментальный фантазм с Urverdrängung или первичным вытеснением. В свою очередь, Женевьева Морель в работе «Фундаментальный фантазм и симптом как патология закона» отождествляет фундаментальный фантазм с Urphantasien или первофантазией. Возникает конфликт интерпретаций, который требует прояснения того, чем являются Urverdrängung, Urphantasien и фундаментальный фантазм.
Впрочем, на этом фрейдовские Ur’ы не заканчиваются, поскольку рядом с Urphantasien мы найдём ещё и Urszene — первосцену, под полами которой внезапно может обнаружиться ужас, невозможное заядлого лаканиста — archaische Erbschaft или архаическое наследие.
👍1
Прав ли в итоге Миллер? Что такое первофантазия? Первосцена? Как перенёс эти запредельные понятия в своё учение Лакан? Каково отношение фундаментального фантазма к синтому? Как вообще все эти многочисленные конструкции соотносятся друг с другом?
Попытаюсь ответить на эти вопросы в серии постов, посвящённых фундаментальным понятиям, которые не были достаточно чётко проговорены. Начнём с первичного вытеснения.
Первичное вытеснение
В самом основательном изложении Фрейд говорит о первичном вытеснении в работе «Вытеснение» (1915): «Итак, у нас есть основание предполагать наличие первичного вытеснения, первой фазы вытеснения, которая заключается в том, что психическая репрезентация влечения (представление) лишается доступа к сознанию. Этим создается фиксация; соответствующая репрезентация отныне остаётся неизменной, и с нею связано влечение».
Интерпретацию этого запутанного фрагмента пока что оставим и лишь скажем о том, что далее по тексту он также пишет о вторичном вытеснении, которое является вытеснением «психических дериватов вытесненной репрезентации», или, другими словами, вытеснением представлений, ассоциирующихся с изначально вытесняемым представлением.
В «Бессознательном» (1915) Фрейд упоминает первичное вытеснение лишь однажды — при введении понятия «контркатексис», говоря о нём как о единственном механизме первичного вытеснения.
Выражаясь иначе, первичное вытеснение характеризуется тем, что на него постоянно необходимо тратить дополнительное усилие-либидо для поддержания его вытесняющей функции. Из этого, уже вместо Фрейда, можно сделать вывод, что Urverdrängung — это некий первоначальный фильтр, который потенциально соотносится с абсолютно любым появившимся представлением.
Отталкиваясь от принципа удовольствия первичное вытеснение отвечает за допущение или недопущение перехода представления из инстанции бсз к инстанции сз (или, вернее, к инстанции псз (предсознание), но об этом Фрейд пишет позже).
Наконец, последнее место, когда Фрейд напрямую упоминает первичное вытеснение, — это «Торможение, симптом, тревога», где, будучи полон сомнений, он говорит о нём в контексте Сверх-Я, которое, возможно, имеет отношение к разграничению первичного и вторичного вытеснения, вместе с тем выдвигая предположение, что «количественные моменты, такие, как чрезмерная сила возбуждения и прорыв защиты от раздражителей, являются ближайшими причинами первичных вытеснений».
В своём словаре Лапланш и Понталис несколько раз упоминают первичное вытеснение. Они пишут о том, что в «Вытеснении» производится разграничение этого механизма на несколько этапов: «Первый этап – это "первичное вытеснение": оно относится не к влечению как таковому, но лишь к представляющим его знакам, которые недоступны сознанию и служат опорой влечений. Так создается первое бессознательное ядро как полюс притяжения вытесненных элементов».
В другом месте они отмечают, что Фрейд «трактовал представления-репрезентаторы не только как "содержания" бессознательного, но и как самую основу его организации. Фактически фиксация влечения на отдельном репрезентаторе и становление бессознательного происходят в едином процессе первичного вытеснения».
Несмотря на всю соблазнительность мысли о «ядре бессознательного», подчеркнём, что сам Фрейд ни о каком ядре бессознательного не пишет. Более того, это ядро не является чем-то постоянным и неприкосновенным — до него вполне возможно дотянуться: «совершенно неверно, что вытеснение не допускает в сознание все дериваты первично вытесненного. Если они достаточно отдалены от вытесненной репрезентации, будь то вследствие включения искажений или из-за множества вставленных промежуточных звеньев, доступ в сознание оказывается для них совершенно свободным».
Собственно, сама техника психоанализа как раз и занимается тем, что пытается добраться до этого ядра, обходя как первичное, так и вторичное вытеснение посредством свободных ассоциаций.
Попытаюсь ответить на эти вопросы в серии постов, посвящённых фундаментальным понятиям, которые не были достаточно чётко проговорены. Начнём с первичного вытеснения.
Первичное вытеснение
В самом основательном изложении Фрейд говорит о первичном вытеснении в работе «Вытеснение» (1915): «Итак, у нас есть основание предполагать наличие первичного вытеснения, первой фазы вытеснения, которая заключается в том, что психическая репрезентация влечения (представление) лишается доступа к сознанию. Этим создается фиксация; соответствующая репрезентация отныне остаётся неизменной, и с нею связано влечение».
Интерпретацию этого запутанного фрагмента пока что оставим и лишь скажем о том, что далее по тексту он также пишет о вторичном вытеснении, которое является вытеснением «психических дериватов вытесненной репрезентации», или, другими словами, вытеснением представлений, ассоциирующихся с изначально вытесняемым представлением.
В «Бессознательном» (1915) Фрейд упоминает первичное вытеснение лишь однажды — при введении понятия «контркатексис», говоря о нём как о единственном механизме первичного вытеснения.
Выражаясь иначе, первичное вытеснение характеризуется тем, что на него постоянно необходимо тратить дополнительное усилие-либидо для поддержания его вытесняющей функции. Из этого, уже вместо Фрейда, можно сделать вывод, что Urverdrängung — это некий первоначальный фильтр, который потенциально соотносится с абсолютно любым появившимся представлением.
Отталкиваясь от принципа удовольствия первичное вытеснение отвечает за допущение или недопущение перехода представления из инстанции бсз к инстанции сз (или, вернее, к инстанции псз (предсознание), но об этом Фрейд пишет позже).
Наконец, последнее место, когда Фрейд напрямую упоминает первичное вытеснение, — это «Торможение, симптом, тревога», где, будучи полон сомнений, он говорит о нём в контексте Сверх-Я, которое, возможно, имеет отношение к разграничению первичного и вторичного вытеснения, вместе с тем выдвигая предположение, что «количественные моменты, такие, как чрезмерная сила возбуждения и прорыв защиты от раздражителей, являются ближайшими причинами первичных вытеснений».
В своём словаре Лапланш и Понталис несколько раз упоминают первичное вытеснение. Они пишут о том, что в «Вытеснении» производится разграничение этого механизма на несколько этапов: «Первый этап – это "первичное вытеснение": оно относится не к влечению как таковому, но лишь к представляющим его знакам, которые недоступны сознанию и служат опорой влечений. Так создается первое бессознательное ядро как полюс притяжения вытесненных элементов».
В другом месте они отмечают, что Фрейд «трактовал представления-репрезентаторы не только как "содержания" бессознательного, но и как самую основу его организации. Фактически фиксация влечения на отдельном репрезентаторе и становление бессознательного происходят в едином процессе первичного вытеснения».
Несмотря на всю соблазнительность мысли о «ядре бессознательного», подчеркнём, что сам Фрейд ни о каком ядре бессознательного не пишет. Более того, это ядро не является чем-то постоянным и неприкосновенным — до него вполне возможно дотянуться: «совершенно неверно, что вытеснение не допускает в сознание все дериваты первично вытесненного. Если они достаточно отдалены от вытесненной репрезентации, будь то вследствие включения искажений или из-за множества вставленных промежуточных звеньев, доступ в сознание оказывается для них совершенно свободным».
Собственно, сама техника психоанализа как раз и занимается тем, что пытается добраться до этого ядра, обходя как первичное, так и вторичное вытеснение посредством свободных ассоциаций.
👍1
Кратко подводя итоги, скажем о том, что первичное вытеснение представляет собой одну из фаз механизма вытеснения, которое при желании можно усилить, отождествив его функцию с формированием ядра бессознательного. В свою очередь, это определение устанавливает связь первичного вытеснения со Сверх-Я, одновременно не исключая и избыточность внешних раздражителей как переменных, влияющих на его работу.
Что там у Лакана?
Лакан также не проходит стороной первичное вытеснение, но упоминает его нечасто. В целом наиболее выразительным является высказывание из XIV семинара — «Логика фантазма», где он говорит о том, что первичное вытеснение — не без связи с реальным: «Urverdrängung, или первичное вытеснение — является следующим: это то, что репрезентирует означающее другому означающему. Оно ни на чём не держится, оно абсолютно ничего в себе не содержит, оно приспосабливается к абсолютному отсутствию дазайна».
Далее в этом же семинаре он говорит об Urverdrängung в контексте потери и повторении — как о попытке это потерянное в повторении найти.
Хотя Лакан нигде чётко не проговаривает свою мысль, можно предположить, что Urverdrängung играет для него непосредственную роль в отношении с объектом а, выполняя функцию того, что этот объект репрезентирует своим настойчивым повторением в отсутствии. Urverdrängung вероятно можно рассматривать как некое условие, которое должно уберечь субъекта от столкновения с «отсутствием дазайна», сближаясь по своим свойствам с фантазмом и Именем Отца.
Если для Фрейда первичное вытеснение является необходимым механизмом внутри сложной динамики столкновения субъекта с неудовольствием, выраженным в представлении, формируя некоторое ядро бессознательных представлений и влечений, то внутри лакановского учения Urverdrängung обретает структуралистский и онтологический оттенок, подчёркивающий связь субъекта с языком, предупреждая его о столкновении с объектом а.
Что там у Лакана?
Лакан также не проходит стороной первичное вытеснение, но упоминает его нечасто. В целом наиболее выразительным является высказывание из XIV семинара — «Логика фантазма», где он говорит о том, что первичное вытеснение — не без связи с реальным: «Urverdrängung, или первичное вытеснение — является следующим: это то, что репрезентирует означающее другому означающему. Оно ни на чём не держится, оно абсолютно ничего в себе не содержит, оно приспосабливается к абсолютному отсутствию дазайна».
Далее в этом же семинаре он говорит об Urverdrängung в контексте потери и повторении — как о попытке это потерянное в повторении найти.
Хотя Лакан нигде чётко не проговаривает свою мысль, можно предположить, что Urverdrängung играет для него непосредственную роль в отношении с объектом а, выполняя функцию того, что этот объект репрезентирует своим настойчивым повторением в отсутствии. Urverdrängung вероятно можно рассматривать как некое условие, которое должно уберечь субъекта от столкновения с «отсутствием дазайна», сближаясь по своим свойствам с фантазмом и Именем Отца.
Если для Фрейда первичное вытеснение является необходимым механизмом внутри сложной динамики столкновения субъекта с неудовольствием, выраженным в представлении, формируя некоторое ядро бессознательных представлений и влечений, то внутри лакановского учения Urverdrängung обретает структуралистский и онтологический оттенок, подчёркивающий связь субъекта с языком, предупреждая его о столкновении с объектом а.
👍3🔥1
Вышла запоздалая статья, написанная мной около года назад. Основная цель — указать на неоднозначность такого явления, как безопасность, на основе работ Фуко, Эспозито (в контексте иммунитета) и, конечно же, случая Маленького Ганса.
P.S. Картинка должна была изображать «танцующего с книгой Михаила Утопиана», но, похоже, даже ИИ не способен представить себе меня танцующим.
P.S. Картинка должна была изображать «танцующего с книгой Михаила Утопиана», но, похоже, даже ИИ не способен представить себе меня танцующим.
👍4🤣1
Небольшая, но ожидаемая новость из области ИИ
В новых исследованиях ИИ выяснилось, что у моделей искусственного интеллекта (точнее больших языковых моделей) обнаруживается способность улавливать «подсознательные» (subliminal как пишется в статье) шаблоны в обучающих данных, созданных другим ИИ, что может сделать их поведение непредсказуемым.
При этом «подсознательные сигналы» совершенно неразличимы для человека, и исследователи пока не могут определить, что именно заставляет поведение ИИ-моделей выходить за рамки допустимого.
Если вкратце, то модель «учитель» (в данном случае GPT-4.1 от OpenAI) может передавать модели «ученику» как позитивные данные (любовь к фруктам), так и негативные данные (к примеру, призыв убить кого-то), даже несмотря на имеющуюся фильтрацию данных. Собственно, сами исследователи предполагают, что это «подсознательное обучение» может является неотъемлемым свойством, присущим нейронным сетям:
«Наши эксперименты показывают, что фильтрация может быть недостаточной для предотвращения такой передачи, даже в принципе, поскольку соответствующие сигналы, по-видимому, закодированы в виде тонких статистических закономерностей, а не явного содержания [explicit content]».
Если явное содержание (сновидения) понятно, то скрытое содержание является закономерным условием обоснования ИИ в языке. Остаётся лишь предполагать, к чему сама неоднозначность, недосказанность языка может привести будущие модели ИИ.
https://alignment.anthropic.com/2025/subliminal-learning/
В новых исследованиях ИИ выяснилось, что у моделей искусственного интеллекта (точнее больших языковых моделей) обнаруживается способность улавливать «подсознательные» (subliminal как пишется в статье) шаблоны в обучающих данных, созданных другим ИИ, что может сделать их поведение непредсказуемым.
При этом «подсознательные сигналы» совершенно неразличимы для человека, и исследователи пока не могут определить, что именно заставляет поведение ИИ-моделей выходить за рамки допустимого.
Если вкратце, то модель «учитель» (в данном случае GPT-4.1 от OpenAI) может передавать модели «ученику» как позитивные данные (любовь к фруктам), так и негативные данные (к примеру, призыв убить кого-то), даже несмотря на имеющуюся фильтрацию данных. Собственно, сами исследователи предполагают, что это «подсознательное обучение» может является неотъемлемым свойством, присущим нейронным сетям:
«Наши эксперименты показывают, что фильтрация может быть недостаточной для предотвращения такой передачи, даже в принципе, поскольку соответствующие сигналы, по-видимому, закодированы в виде тонких статистических закономерностей, а не явного содержания [explicit content]».
Если явное содержание (сновидения) понятно, то скрытое содержание является закономерным условием обоснования ИИ в языке. Остаётся лишь предполагать, к чему сама неоднозначность, недосказанность языка может привести будущие модели ИИ.
https://alignment.anthropic.com/2025/subliminal-learning/
Первосцена
«Первосцена», «первичная сцена» или «протосцена» (в переводе ВЕИПа) в отличие от «первичного вытеснения» — понятие, к которому, вероятно, обращался каждый психоаналитик. Однако обилие литературы на эту тему не отменяет некоторые странности и неочевидности, которые мне представляется важным отметить.
Прежде всего, хотя Фрейд не даёт прямого определения первосцене, через косвенные признаки можно утверждать, что первосцена — это реконструкция фантазии или реальное наблюдение (или скорее подглядывание) за коитусом родителей (которое для Фрейда стало главным травматическим событием в случае Человека-волка).
К этому можно добавить, что первосцена — это событие, которому сопутствует интерпретация насильственного акта со стороны отца в отношении матери. Событие, оставаясь загадкой, провоцирует сексуальные фантазии и возбуждение, сцена, которую ребёнок воспринимает как тайну недоступного ему наслаждения. Он не понимает смысла этих звуков, но они однозначно символизируют нечто запретное.
«Первосцена», «первичная сцена» или «протосцена» (в переводе ВЕИПа) в отличие от «первичного вытеснения» — понятие, к которому, вероятно, обращался каждый психоаналитик. Однако обилие литературы на эту тему не отменяет некоторые странности и неочевидности, которые мне представляется важным отметить.
Прежде всего, хотя Фрейд не даёт прямого определения первосцене, через косвенные признаки можно утверждать, что первосцена — это реконструкция фантазии или реальное наблюдение (или скорее подглядывание) за коитусом родителей (которое для Фрейда стало главным травматическим событием в случае Человека-волка).
К этому можно добавить, что первосцена — это событие, которому сопутствует интерпретация насильственного акта со стороны отца в отношении матери. Событие, оставаясь загадкой, провоцирует сексуальные фантазии и возбуждение, сцена, которую ребёнок воспринимает как тайну недоступного ему наслаждения. Он не понимает смысла этих звуков, но они однозначно символизируют нечто запретное.
👍1
Здесь возникает первая странность. Несмотря на обширные упоминания первосцены в психоаналитической и не только литературе, у самого Фрейда оно практически отсутствует.
Ни в «Ребёнка бьют», ни в «Экономической проблеме мазохизма», ни даже во «Введении в психоанализ» вы не встретите этого понятия.
Единственный раз (помимо случая Человека-волка), когда Фрейд говорит о первосцене, — это письмо Флиссу от 2 мая 1897 года. Там он упоминает это понятие в контексте вытесненной сексуальности субъектов истерии, обозначая первосцены в качестве импульсов, являющихся причиной вытеснения.
Ошибки здесь нет: он пишет о первосцене во множественном числе.
Лапланш и Понталис, также не выделяют понятию «первичная сцена» отдельного раздела в своём словаре (по крайней мере в старом издании).
Слово «сцена» в контексте этиологии случаев часто встречается у Фрейда ещё до публикации «Толкования сновидений», где, кстати, он упоминает ранние детские впечатления, которые могут включать наблюдение за сексуальными отношениями родителей. Однако, несмотря на частоту употребления слова «сцена», понятие «первосцена» появляется только в случае Человека-волка.
Вместе с тем, учитывая сексуальный и травматический контекст первосцены, очевидно, что это понятие отсылает к ранней теории травмы («теории соблазнения» — согласно которой все психические травмы субъектов истерии происходят от раннего соблазнения детей со стороны взрослых). Эта теория, вопреки распространённому мнению, никогда полностью не отвергалась Фрейдом, но лишь находила новые формы возвращения — в данном случае через первосцену.
Реальность сцены
На протяжении всего текста «Из истории одного инфантильного невроза» (или «Человек-волк») Фрейд сомневается в том, является ли первосцена реальным событием или фантазией.
В некоторых местах он пишет, что первосцена обладает сомнительной достоверностью, но её можно признать реальной через косвенные воспоминания (например, сцена с Грушей, моющей пол, чья поза напомнила позу матери в первосцене). В других случаях, напротив, первосцена описывается как то, что Человек-волк, вероятно, подсмотрел у животных, перенеся это наблюдение на фантазию о родителях, что также может «оправдать меня в моем прежнем отказе от точки зрения, объясняющей "первосцену" как несомненный результат наблюдения над животными незадолго до сновидения».
В итоге Фрейд приходит к выводу, что «сцена с Грушей, роль, которую ей пришлось сыграть в анализе, и влияние ее в жизни легче и полнее всего объясняются, если считать в данном случае "первосцену" реальной, хотя в других случаях она может быть фантазией». Или, другими словами, Фрейд возвращается к тому же выводу, к которому пришёл на заре психоанализа: даже если первичная сцена является фантазией, она имеет реальные последствия на психическом уровне (как и в ранней теории травмы с её сценой соблазнения).
Здесь, казалось бы, можно было бы закончить текст на этом «безопасном» выводе (что, собственно, и делают многие комментаторы), но рассуждения Фрейда на этом не заканчиваются.
В последних трёх абзацах «Человека-волка» Фрейд пишет о прямой связи первосцены с филогенетической наследственностью. К примеру, он пишет о том, что у ребёнка «проявляется влияние своего рода трудноопределимого знания, чего-то похожего на подготовку к пониманию. В чем оно может состоять, — об этом у него нет никакого представления, у нас имеется только великолепная аналогия с глубоким инстинктивным знанием у животных».
Далее он продолжает: «Если бы и у человека существовало инстинктивное знание, то не было бы ничего удивительного в том, что оно преимущественно касалось бы процессов сексуальной жизни, хотя никоим образом не ограничивалось бы только ими. Это инстинктивное знание составляло бы ядро бессознательного, примитивную душевную деятельность, которая впоследствии низвергается с трона и закрывается развивающимся у человека разумом; но часто оно, быть может у всех, сохраняет способность притянуть к себе высшие душевные силы».
Ни в «Ребёнка бьют», ни в «Экономической проблеме мазохизма», ни даже во «Введении в психоанализ» вы не встретите этого понятия.
Единственный раз (помимо случая Человека-волка), когда Фрейд говорит о первосцене, — это письмо Флиссу от 2 мая 1897 года. Там он упоминает это понятие в контексте вытесненной сексуальности субъектов истерии, обозначая первосцены в качестве импульсов, являющихся причиной вытеснения.
Ошибки здесь нет: он пишет о первосцене во множественном числе.
Лапланш и Понталис, также не выделяют понятию «первичная сцена» отдельного раздела в своём словаре (по крайней мере в старом издании).
Слово «сцена» в контексте этиологии случаев часто встречается у Фрейда ещё до публикации «Толкования сновидений», где, кстати, он упоминает ранние детские впечатления, которые могут включать наблюдение за сексуальными отношениями родителей. Однако, несмотря на частоту употребления слова «сцена», понятие «первосцена» появляется только в случае Человека-волка.
Вместе с тем, учитывая сексуальный и травматический контекст первосцены, очевидно, что это понятие отсылает к ранней теории травмы («теории соблазнения» — согласно которой все психические травмы субъектов истерии происходят от раннего соблазнения детей со стороны взрослых). Эта теория, вопреки распространённому мнению, никогда полностью не отвергалась Фрейдом, но лишь находила новые формы возвращения — в данном случае через первосцену.
Реальность сцены
На протяжении всего текста «Из истории одного инфантильного невроза» (или «Человек-волк») Фрейд сомневается в том, является ли первосцена реальным событием или фантазией.
В некоторых местах он пишет, что первосцена обладает сомнительной достоверностью, но её можно признать реальной через косвенные воспоминания (например, сцена с Грушей, моющей пол, чья поза напомнила позу матери в первосцене). В других случаях, напротив, первосцена описывается как то, что Человек-волк, вероятно, подсмотрел у животных, перенеся это наблюдение на фантазию о родителях, что также может «оправдать меня в моем прежнем отказе от точки зрения, объясняющей "первосцену" как несомненный результат наблюдения над животными незадолго до сновидения».
В итоге Фрейд приходит к выводу, что «сцена с Грушей, роль, которую ей пришлось сыграть в анализе, и влияние ее в жизни легче и полнее всего объясняются, если считать в данном случае "первосцену" реальной, хотя в других случаях она может быть фантазией». Или, другими словами, Фрейд возвращается к тому же выводу, к которому пришёл на заре психоанализа: даже если первичная сцена является фантазией, она имеет реальные последствия на психическом уровне (как и в ранней теории травмы с её сценой соблазнения).
Здесь, казалось бы, можно было бы закончить текст на этом «безопасном» выводе (что, собственно, и делают многие комментаторы), но рассуждения Фрейда на этом не заканчиваются.
В последних трёх абзацах «Человека-волка» Фрейд пишет о прямой связи первосцены с филогенетической наследственностью. К примеру, он пишет о том, что у ребёнка «проявляется влияние своего рода трудноопределимого знания, чего-то похожего на подготовку к пониманию. В чем оно может состоять, — об этом у него нет никакого представления, у нас имеется только великолепная аналогия с глубоким инстинктивным знанием у животных».
Далее он продолжает: «Если бы и у человека существовало инстинктивное знание, то не было бы ничего удивительного в том, что оно преимущественно касалось бы процессов сексуальной жизни, хотя никоим образом не ограничивалось бы только ими. Это инстинктивное знание составляло бы ядро бессознательного, примитивную душевную деятельность, которая впоследствии низвергается с трона и закрывается развивающимся у человека разумом; но часто оно, быть может у всех, сохраняет способность притянуть к себе высшие душевные силы».
👍1
При этом в самом последнем абзаце Фрейд пишет, что не стоит слишком поспешно вводить унаследованные моменты душевной жизни в психоаналитическую теорию и практику, однако они допустимы, «когда психоанализ, сохраняя вполне корректную линию различных инстанций в добытом им материале, доходит до следов унаследованного после того, как он проник сквозь все наслоения индивидуально приобретенного».
В этих трёх последних абзацах текста первосцена во многом меняет своё значение и предстаёт уже как независимое от опыта субъекта активированное воспоминание. Более того, это сексуальное знание, составляющее «ядро бессознательного», является наиболее надёжным воспоминанием такого рода.
Таким образом, по Фрейду, первосцена как сексуальный фантазм, даже не будучи реальной, всё же обладает определённой реальностью, поскольку содержит в себе опыт — но не самого субъекта, а предыдущих поколений. Интересно, что субъект здесь оказывается расщеплён на уровне своей причастности к биологическому виду — расщеплён биологическим Другим.
Подобное воспоминание, доступное, согласно Платону, каждой душе (хотя и на иной онтологической основе), требует отдельного разговора, который будет продолжен в контексте понятий «первичный фантазм» и «архаическое наследие».
В этих трёх последних абзацах текста первосцена во многом меняет своё значение и предстаёт уже как независимое от опыта субъекта активированное воспоминание. Более того, это сексуальное знание, составляющее «ядро бессознательного», является наиболее надёжным воспоминанием такого рода.
Таким образом, по Фрейду, первосцена как сексуальный фантазм, даже не будучи реальной, всё же обладает определённой реальностью, поскольку содержит в себе опыт — но не самого субъекта, а предыдущих поколений. Интересно, что субъект здесь оказывается расщеплён на уровне своей причастности к биологическому виду — расщеплён биологическим Другим.
Подобное воспоминание, доступное, согласно Платону, каждой душе (хотя и на иной онтологической основе), требует отдельного разговора, который будет продолжен в контексте понятий «первичный фантазм» и «архаическое наследие».
👍6