Попробуем завтра, 29 марта, всё же дочитать "Цезаря" в 19.30 по Москве. Ссылку заново повешу тоже завтра.

Заранее прошу прощения за свой заклеенный пластырем лоб — только исключительное везение позволяет человеку, обладающему такой врождённой ловкостью, ограничиваться пока мелким бытовым травматизмом.

Прямая ссылка на беседу о "Юлии Цезаре": https://join.skype.com/GAnj0rmhL1Ka

Первая часть пока висит по той же ссылке, нужно отмотать чат почти к началу; ориентируйтесь на сердечки )

Соединяемся в 19.25 по Москве, посмотреть запись можно будет потом в любое время.

К тем, кто придёт в прямой эфир, отдельная просьба: отключайте, пожалуйста, микрофоны, чтобы не было посторонних шумов, и камеры — если не хотите быть частью записи.

Участие, как всегда, бесплатно, но, если захотите угостить меня кофе по итогам, как всегда, есть карта Сбера 4276 5600 1579 4516

До встречи!

Новая ссылка на беседу о Цезаре, старая удалена: https://join.skype.com/OTglDhKDLyVB

C горем пополам дочитали "Цезаря", скайп вёл себя безобразно, не давал мне послушать вопросы и брыкался — в следующий раз попробуем пойти другим путём, возможно, освоим здешнюю трансляцию, её хвалят. Запись сегодняшнего доступна по ссылке в предыдущем посте и будет доступна ещё месяц, позже выложу обе части на ютьюб.

А пока расскажу историю, которую всегда вспоминаю при словах "чтение с комментариями".

Однажды кто-то из студентов забыл после экзамена в аудитории "Гамлета". Да, мы с коллегами разрешали складывать на первый стол у двери книги, чтобы дети могли уточнить цитату, не впадали в ступор из-за того, что не вспомнили имя персонажа, и вообще успокоились; а предисловия... ну что мы, не опознаем предисловие с двух нот и не озадачим вопросом, что ли?

"Гамлет" был не библиотечный, без штампа. Перевод Лозинского, разумеется, бумажная обложка, корешок сломан, книга разбухла от перелистывания. Я открыла её и увидела, что она исписана пометками, сплошь, с восклицательными знаками, что какие-то строчки подчёркнуты, иной раз дважды.

В разговоре Полония с Офелией о визите расхристанного Гамлета — "О господин мой, как я испугалась!" — были резко подчёркнуты слова "Безумен от любви к тебе? — Не знаю, но я боюсь, что так".

А рядом на полях неведомый читатель написал:

"Боится она!".

Я всё время говорю о невозможности перевода: "Язык не пускает". А почему, собственно, не пускает?

Посмотрим на примере хрестоматийной реплики Брута из третьей сцены четвёртого действия. Рассуждая о том, что важно не упустить момент, Брут говорит:
There is a tide in the affairs of men,
Which, taken at the flood, leads on to fortune;
Omitted, all the voyage of their life
Is bound in shallows and in miseries.

Вот это tide в первой строке — прекрасный пример того, как не пускает язык. Слово, означающее движение моря, как прилив, так и отлив. Такое значение tide в английском фиксируется где-то с середины XIV столетия, древнеанглийский оперировал понятиями flod (отсюда современное flood, "потоп", "половодье") и ebba (ebb "убывать", "уменьшаться", "сходить на нет"). А изначально tide, как и древнеанглийское tīd, от которого оно происходит — "промежуток времени", "срок", "период", и т.д., оно родственно английскому time и немецкому Zeit. Поэтому Yuletide — это не "наплыв ёлок", а "время Йоля", то есть, солнцеворота.

Английский с его аналитическим строем различает направление движения моря, добавляя к слову tide внешнюю лексическую единицу: coming tide, high tide, tide in — море пошло на берег, going tide, low tide, tide out — ушло от берега. А русский, тяготеющий к синтезу, меняет префикс: при-лив, от-лив. Экономнее, но создаёт сложности при переводе.

Брут говорит, что в делах людей есть то же движение, что и в море: то прибывает, то убывает, то вода стоит высоко, и можно пускаться в путь, то уходит, и есть риск оказаться на мели. Не будем забывать и то, что tide связано с ощущением и измерением времени, здесь уместно вспомнить и библейское "всякой вещи своё время под солнцем", и любимое пушкинское слово "пора". В делах людей всему своя пора — хорошо, но теряется образ моря, важный для речи Брута.

Переводчики выкручиваются, как могут. У Михаловского в 1864: "В человеческих делах Есть свой прилив"; у Соколовского в 1894: "В людских делах такие ж есть приливы", — а отливов, видимо, нет, как и у Михаловского; у Козлова в 1903: "Дела людей, как волны океана, Подвержены приливу и отливу", — сохранено всё, но строк стало две. У моего любимого Столярова в 1930-е: "Как бы прилив в делах людских бывает", — это тютчевское "как бы", жестоко потом высмеянное Кибировым, здесь, пожалуй, хорошо. У Исая Мандельштама в 1950: "В делах людей бывает миг прилива". В почти каноническом переводе Зенкевича (1959): "В делах людей прилив есть и отлив", — безупречно точно и мелодично. И, наконец, у Флори в 2008: "Приливы и отливы существуют
Не только в океане", — красиво, но потерял "дела людей".

Совершенно великолепное решение нашёл Фет, первым переведший на русский "Цезаря" в 1859 году. Он отказался от приливов/отливов, сохранив смысл и привязку к морю: "Уж таково теченье дел людских". И хорошо то, что по-русски "течение" тоже крепко связано со временем, как исходное tide.

Но, как ни старайся, прямого соответствия не будет — язык, что и требовалось доказать, не пускает.

Главная страница любимого рабочего ресурса сегодня.

В пятой сцене первого действия, рассказывая Гамлету о том, как было совершено убийство, Призрак говорит, что не получил отпущения и не причастился, почему и оказался в аду по грехам, и сам себя прерывает восклицанием:

O, horrible! O, horrible! most horrible!

В сценической редакции Гаррика эта реплика отдана принцу, он разбивает ею довольно длинный монолог Призрака — чисто театральная логика здесь есть, исполнителю роли Гамлета во время речи Призрака делать на сцене решительно нечего, разве что бешено вращать глазами и заламывать руки, а этого не хочется. Но в академическом тексте ужасается покойный король, поэтому в наших переводах эти слова по большей части включены в его монолог.

Английские слова, как известно, короче русских, в пятистопный ямб их лезет больше. Поэтому, первым переводя "Гамлета" целиком в 1828 году, Михаил Вронченко чуть сократил реплику: "Ужасно, о ужасно!".

В 1844 Андрей Кронеберг аккуратно укладывает восклицание призрака в русскую строку: "Ужасно! о, ужасно! О, ужасно!". Не "очень", но трижды ужасно.

Михаил Загуляев в 1851: "О! страшно, страшно, страшно несказанно!..". Ну, тоже вполне допустимо.

Николай Кетчер в прозаическом переводе 1873 года выбирает тот же вариант: "О, страшно, страшно, страшно!"; Александр Соколовский в 1894 тоже: "О! страшно! страшно! страшно!".

Но ещё в 1837 году Михаил Полевой — чей "Гамлет" по-русски встроился в культурную память намертво, этот перевод в XIX веке ставили чаще всего — вбил в голову последующих переводчиков гвоздь-двухсотку:

"О, ужас, ужас, ужас!".

У Николая Маклакова в 1880: "О ужас! ужас! невместимый ужас!.."; у Петра Гнедича в 1891 (у него, кстати, эту реплику произносит Гамлет, как в редакции Гаррика): "О, ужас, ужас! Несказанный ужас!"; прозаический перевод Павла Каншина 1893: "О, ужас, ужас, ужас!".

Дмитрий Аверкиев в 1894 году слегка выбивается из общего хора: "Ужасно! О, ужасно! как ужасно!" — но лишь слегка, и он один.

У Николая Россова в 1907, тоже Гамлет, а не Призрак: "О ужас, ужас, несказанный ужас!"; у КР в 1912: "О, ужас, ужас! О, невыразимый ужас!"; у Лозинского, да, даже у него, в 1933: "О ужас! Ужас! О великий ужас!"; у Анны Радловой в 1937: "О ужас, ужас, величайший ужас!"; у Пастернака в 1941: "О ужас, ужас, ужас!"; у Виталия Раппопорта в 199: "О, ужас, ужас, что за ужас!".

Страшный усилием воли Виталий Поплавский (2001) уходит от этого "ужаса", но и от Шекспира заодно: "Не ведал мир подобного злодейства".

Но гвоздь-двухсотку из головы просто так не выковыряешь. Андрей Чернов в 2003: "О ужас, Гамлет, ужас!"; Игорь Пешков, тоже 2003: "О ужас! Ужас! Ужас без конца!"; Анатолий Агроскин, в чудовищном рифмованном переводе-пересказе, где всё раздуто втрое против оригинала, видимо, для равновесия: "Ужасно!"; Юрий Лифшиц в 2017: "О ужас! О ужас, ужас!".

То есть, привычно произнося: "Ну, ужас — но не ужас, ужас, ужас", — вы цитируете "Гамлета", который прихотливыми путями культурной памяти просочился в анекдот, поздравляю вас.

И с днём Шекспира тоже поздравляю, конечно.

Немного познавательной инфографики.

Один из студентов-стажёров в Бодлеанской библиотеке обнаружил, что корешок книги, нуждающейся в реставрации, подклеен страницей из шекспировской пьесы:

Is that the one will help to cut the other.
'Tis well, Lavinia, that thou hast no hands —

Это "Тит Андроник", первая сцена третьего действия. Изнасилованная и искалеченная Лавиния не может назвать своих истязателей ни вслух, ни на письме: ей отрезали язык и отрубили руки.

Трагедия юношеская, великолепный образчик кабинетного гуманизма, который, у предназначенного для декламации, а не для постановки Сенеки выучившись, выкладывает текст из трупов, как из лего — у Архенсолы в трагедии погибают все, кроме вестника, который, перешагивая мёртвые тела, пробирается на авансцену сказать эпилог. Это с одной стороны. С другой у нас площадной театр, который в мистерии, представляя мученичество святого, смердит настоящим палёным мясом и брызжет настоящей, с ближайшей бойни принесённой кровью из нацепленного под одежду бычьего пузыря.

Стишки про кишки! Кровища!
Молодой Шекспир это дело любит, но он всё-таки уже Шекспир.

И потому в дивно страшном и ярком, как сновидение, фильме Джули Теймор, доверившейся тексту, так завораживающе будет ронять кровь изо рта бедняжка-Лавиния, проросшая из бинтов сухими ветвями, словно жуткая Дафна, так сухо и душераздирающе взлаивать великий сэр Энтони Хопкинс:

Give me a sword, I'll chop off my hands too;
For they have fought for Rome, and all in vain;
And they have nursed this woe, in feeding life;
In bootless prayer have they been held up,
And they have served me to effectless use:
Now all the service I require of them
Is that the one will help to cut the other.
'Tis well, Lavinia, that thou hast no hands;
For hands, to do Rome service, are but vain.

У Курошевой это звучит так:
Где меч мой? Руки отрублю себе
За то, что Рим напрасно защищали;
Питая жизнь мою, вскормили скорбь,
С мольбою безуспешной простирались
И бесполезно послужили мне.
Одной лишь, требую от них услуги:
Чтоб мне одна другую отрубила. —
Дочь, хорошо, что у тебя нет рук:
На службе Риму руки не нужны нам...

Have served me to effectless use — бесполезно послужили мне. Не буду даже комментировать.

И потому покалеченная книжка, под ветхим корешком которой обнаруживается обрывок шекспировского текста, становится и Лавинией, лишённой рук, с полным ртом чернил, и страшно паясничающим трагическим героем, и чем-то отдельным и новым, исполненным смысла.

От Шекспира даже в деревянных человечках заводится жизнь и горячее дыхание — спасибо возлюбленной Бодлеанке за случайное созвучие.

Много-много лет назад мы, трое юных балбесов, посмотрели "Гамлета" Штайна, через пару дней воткнулись по телевизору в "Гамлета" Дзеффирелли — и впали в истерику, результатом которой стала пьеса, сочинённая на кухне часа за три с вариорумом русских "Гамлетов" и бутылкой чего-то вкусного в обнимку.

Разумеется, пародией на "Гамлета" это не было, но было, как я вижу сейчас, вполне состоятельной, хоть и ёрнически-школярской рефлексией о переводизмах, о подмене величия велеречием, о различных "воротах-ада-да", над которыми издевался Чуковский, и о природе перевода как таковой. Школяры, в конце концов, знают предмет лучше многих по вынужденной совместной жизни, едят его, дышат им и отчасти становятся. Кто-то впадает в dark academy и убивает однокашников, объевшись Шекспира, кто-то — мы — садится писать, чтобы избавиться и приблизиться вместе, чтобы проговорить. Любовь не делает нас кем-то другим, лишь проявляет себя посредством нас, в это я верю.

Читая сейчас, четверть века спустя, наш развесёлый стёб, уверяюсь только сильнее. "Гамлет" проступает сквозь всё, как ни валяй дурака, организует тяготение, в котором вращаются любые вариации на его тему.

Не про перевод, хоть и про него, пусть побудет.

Уважаемый @leventallive вспомнил шекспировскую метафору, которую на самом деле создал по-русски Вейнберг, а за ним дошлифовала до канонического "весь мир — театр" Щепкина-Куперник. В оригинале-то, вроде бы, не совсем театр, или не весь хотя бы?

Старшина Шекспир спешит на помощь — он, так случилось, об этом писал по поводу другой театральной метафоры, у Гамлета.

Чтение к празднику.
Из старенького, просто записи собраны в одну для удобства.

Раз уж Розалинд Лайонс оказалась для меня юбилейной, повешу ешё одну её работу. Это Оливия и Виола-Цезарио. Такую закованную в драгоценные одежды, как в доспехи, перебелённую до потери человеческого облика Оливию я вижу впервые — и она очень шекспировская, ей предстоит выйти из заточения и задышать.

Столько тревоги, столько печали, столько обещания, и такой славный мальчик вышел из явной девочки Виолы. Такой была разве что Имоджен Стаббс у обожаемого моего Тревора Нанна.

Вспомнила любимую "Двенадцатую ночь" — разумеется, просто так от неё не уйдёшь. Немного о Себастьяне, он заслужил.

Стинг так Стинг.
Когда в первый раз — страшно подумать, сколько лет назад — услышала, как Стинг поёт Дауленда, меня будто ожгло: Фесте!.. Нет, академические хрустальные контртеноры прекрасны, всё by the book, но вот это, шершавым неправильным голосом больше проговорённое, чем исполненное... Да будь я Орсино, мне стало бы всё равно, что люди скажут, гори оно огнём, дайте.

Can you do it? — Dexterously, good madonna.

А я напоминаю, что уже послезавтра мы будем говорить в Иностранке о фениксе.

Организаторы напоминают, что в центральные ворота проходить не надо, а надо сразу идти в правое крыло, где всех встретят, обласкают, запишут в список и проводят, куда следует — и просят на всякий случай захватить паспорт для предъявления охране внизу.

На Фиону Шоу можно смотреть бесконечно, тем более — слушать её. Вот тут она немножко рассказывает про то, как получился "Ричард II", которому я обязана всей собой.

"Гамлет — это про мужчину; и его мать, и его девушку". Ну хоть кто-то, наконец-то.

Пора заводить тэг #говоритеговорите — вот, например, Файнс говорил бы и говорил, хоть книгу телефонную читал бы, а мы бы слушали и слушали.

Но вообще — прелестная история о дуэли в "Гамлете". И Лаэртом-то у него был Дэмиен Льюис!..

О том, почему надо выбирать, какого "Короля Лира" переводишь, а не строгать винегрет из обоих.

Всего один — и маленький — кусочек "Короля Лира" из кварто 1608 года и фолио 1623. То, что в кварто пьеса Historie, а в фолио Tragedie, это ладно.

А вот то, что в кварто Гонерилья желает знать, кто слугу ударил, struck, а в фолио Лир, кто в колодки посадил, stockt, это уже серьёзнее.

Ну, и муравей, которого Регана не знала, отдельно прекрасен.

Мы продолжаем продолжать — теперь и в Москве. Очередная глава шекспировского бестиария, спешите регистрироваться!

В третьей сцене первого действия Лаэрт, предостерегая сестру от сближения с Гамлетом, говорит:

For Hamlet, and the trifling of his favour,
Hold it a fashion, and a toy in blood;
A violet in the youth of primy nature,
Forward, not permanent-sweet, not lasting;
The perfume and suppliance of a minute;
No more —

А что до Гамлета, и его пустячной благосклонности, считай, она для вида (наши переводчики часто идут за очевидным значением fashion, «мода», но это ещё и «манера», «внешний вид», «форма», «обычай» и пр., Лаэрт, скорее, что принц, как принято, изображает влюблённость — вот как Ромео её яростно разыгрывал по поводу Розалины, пока не встретил Джульетту), кровь играет; фиалка, юная в цветущей своей природе, торопливая (слишком ранняя, поспешная, отчаянная и пр.), сладость её непостоянна, она ненадолго; минутный аромат и празднество, не больше.

Если не кривеньким подстрочником, то, конечно, Лозинский:

А Гамлет и его расположенье —
Так это лишь порыв, лишь прихоть крови,
Цветок фиалки на заре весны,
Поспешный, хрупкий, сладкий, неживучий,
Благоухание одной минуты;
И только.

«И только?» — грустно переспрашивает Офелия. Нет, девочка, и этого-то не будет.

В наших переводах эта фиалка принца Гамлета почти всегда сохраняется, только у Вронченко и Полевого просто «цветок», да у затейника Агроскина «первоцвет».

Шекспировская фиалка — это, конечно, Viola odorata, Фиалка душистая, устойчиво означающая благоуханную весну. Принцесса-пастушка Утрата в «Зимней сказке» вздыхает, что зимой цветов мало, нет тех, что подошли бы её юным подружкам; например, фиалок, которые, может, и неярки, dim, но «нежнее век Юноны». Влюблённый Орсино, слушая музыку, говорит, что она словно веет над поляной фиалок, крадёт и дарит аромат, а герцогиня Йоркская в «Ричарде II» спрашивает сына, кто теперь фиалки, устилающие зелёные колени новой весны — имея в виду, кто в милости у нового короля.

Другая, столь же прочная, ассоциация связывает фиалку с вещами совсем невесёлыми: со смертью и могилой. Офелия, в безумии раздающая свой букет придворным, — мне, к слову, всегда казалось, что он воображаемый, что нет у неё в руках ни руты, ни розмарина, ни водосборов, ни фенхеля, ни анютиных глазок, ничего; у Офелии никогда ничего и не было, разве что слова перед смертью появились — Офелия говорит, что дала бы королеве фиалок, но все они завяли, когда умер отец; говорят, смерть его была лёгкой. Но эти увядшие фиалки снова возникают уже возле могилы самой Офелии, когда Лаэрт, прощаясь, произносит: «Пусть из твоей прекрасной, чистой плоти взойдут фиалки».

Эти слова удивительно перекликаются с римской эпитафией с надгробия малыша Оптата, прожившего всего два с половиной года: «Молюсь, чтобы прах его стал фиалками и розами».

В широко разошедшихся по сети эмблематических гербариях обычно пишут, что фиалки в античности «были цветком смерти». Не совсем так: не столько смерти, сколько перехода, границы миров и состояний; в конце концов, весна — это тоже смерть зимы и неизбежное обновление. Фиалки у Гомера растут возле грота Калипсо, на дальней окраине упорядоченного космоса, откуда Одиссей никогда бы не выбрался сам. Фиалки и сельдерей, если перечислять всё, Жуковского, у которого «различные злаки», не слушайте, он переводит с немецкого подстрочника, раз, и вечно норовит Ирода переиродить, два, то бишь, в поэзии соперник.

Блестящий знаток античности, Шелли, в философской поэме «Королева Маб» — так сложно и умнó пишут лишь очень молодые — называет Фиалкой, Иантой, героиню, чей дух королева фей изымает из тела и переносит в небесные дворцы своей утопической страны, а потом возвращает к жизни с новым знанием. Умерла ли она? — Да, умерла, но восстанет вновь.

Так же шекспировские героини умирают и восстают, преображаясь для новой жизни. Стоит ли удивляться, что одну из них, умершую как девушка, чтобы на время стать юношей за утраченного брата, зовут Виолой, Фиалкой.

Неярким цветком — смутным, неясным, пребывающим в тени, но благоухающим так, что сердце сжимается, как от самой прекрасной музыки, как от любви.