Вы любите дождь?

Когда-нибудь я перестану размышлять о власти, насилии, дисциплине и феноменологии тела, но точно не сегодня. В такую влажную погоду. Не могу не заметить, что мне определенно нравится, как в этой влажности у девушек начинают пушиться и завиваться в колечки волосы. И некоторые нередко это воспринимают как досадное следствие влажной погоды. Конечно, волосы это больше, чем просто шерсть на голове, это показатель здоровья и красоты, и не в последнею очередь финансовой составляющей, и их утрата может сильно испортить психику. И поэтому взъерошенные от влаги волосы могут восприниматься как символ утраты контроля над собой. Но в тоже время в этом есть что-то интимно-хрупкое, едва заметное, но очень милое, – словно наружу выходит нечто, что в обычное время было спрятано за невротической дисциплиной тела. Здесь вдруг оказываешься свидетелем уязвимости красоты в ее тесном сопряжении с пространством, – дождя, в котором милые завитушки становятся ее следствием. В тоже время в этом чувствуется и знак временного отказа от дисциплины. Радует здесь не испорченность прически, а то, что за этим вдруг проскальзывает: нечто подлинное, что при этом не поддается рассудочному контролю. В этот момент девушка становится словно более живой и телесной.
И напротив, идеально уложенные волосы, подстриженные едва ли не под линейку, вызывают интуитивное чувство отторжения. Это не аргумент против аккуратности, а именно интуитивное ощущение, сигнализирующее, что здесь от тебя что-то пытаются утаить. Любовь к порядку, к контролю, в конечном счете это стирание спонтанного. И именно это неуловимо начинает тревожить. Парадоксально, но слишком правильная форма почти всегда ощущается как форма насилия, будь то насилие над хаосом или над самой жизнью.
Иногда быть красивой – это просто быть. Не «быть собой» или «естественной», – в этом тоже есть какая-то форма рассудочности, – но быть, не фиксируя, как ты выглядишь в чужом взгляде. Пушистые от влаги волосы нельзя сравнить с намеренной небрежностью, поскольку последняя все же хранит в себе некую осознанность, здесь же тело оказывается вне власти нормы и порядка, а также попыткам противостоять им, – и это нельзя подделать намерено, этому можно позволить только быть. И как часто, девушки пытаются намеренно понравиться, – иногда получается иногда нет, – но чаще мы замечаем то, что порой просто ускользает от контроля и рефлексии, и что привлекает куда сильнее взгляд, чем подчеркнутые формы красоты.

Многознание уму не научает

Никто не станет спорить с эти фрагментом Гераклита, но мало кто обращает внимание, что хоть и не в этом мудрость, для философа крайне необходимо знать много. Нигде это не ощущается наиболее остро, – дилетантизм в философии общее место. Очень много в нашей среде лиц, не имеющих даже базового образования, но крайне много тех, кто убежден, что, начитавшись Достоевского, можно выдавать себя за специалистов. Впрочем, справедливости ради стоит сказать, дело не в самой философии, она лишь один из симптомов общего уровня интеллектуальной культуры. Но если для профессионализма художника или врача нет строгой необходимости знать историю живописи или медицины, то в случае с философией отсутствие этого – яркий симптом профессиональной непригодности.
Ярко это проявляется в интерпретации «войны» у того же Гераклита. Нет-нет, да и наткнешься на очередного апологета войны, пытающегося раздуть огонь из его фрагмента «Война – отец всех вещей». Гераклит не говорит ясно, сказанное им, каким бы внешне простым оно ни казалось, требует осторожности, а буквальное понимание превращает его из мыслителя изначального мышления в меланхоличного деда.
Попытка выдавить из него милитариста, явно или скрыто сквозящая в интерпретациях, основана на подмене понятий, которая из философии порождает мифологию, оправдывающую войну как необходимое условие бытия. Это даже не интерпретация, а идеология, которая либо по своей тупости, либо сознательно не замечает, что среди фрагментов Гераклита нет ничего, что даже отдаленно было бы похоже на призыв к уничтожению городов, погибели людей или возвеличиванию военной силы.
Такое извращение происходит тогда, когда философию начинают использовать как риторику, а не как мышление. И здесь мы становимся свидетелями подмены: война у Гераклита это «полемос», а не «стратос», что буквально означает «армия» или «войско», отсюда и слово «стратегия» как искусство полководца. Чтобы понять сказанное Гераклитом необходимо проделать усилие на прояснение всей истории философии, – без этого сказанное подвисает, становится «темным», и потому удобным для искаженного понимания. Тогда и станет ясным, что полемос как отец всех вещей это принцип изначального различия, сближающийся, хотя и не тождественный, с тем, что у Ницше будет названо волей к власти как одной из форм этого принципа, а у Хайдеггера, алетейей как процесс, в котором различие становится вообще явным,– поскольку только в свете сокрытия вообще нечто может предстать как открытое.
Полемос это изначальный метафизический принцип структуры различия, позволяющий отличать людей от богов, рабов от свободных. Война же, особенно в свете современности, это фиксация полемоса, превращенный в технико-политический инструмент, при котором различие не порождает бытие сущего, а, напротив, уничтожает его и низводит до пыли руин. Так что если Гераклит и называет войну «отцом всех вещей», то лишь в том смысле, что различие предшествует единству, и что из конфликта возникает определенность, и для этого не нужны ни кровь, ни оружие. Для этого нужна мысль. Так что дилетант, взявшийся говорить от имени философии, опаснее невежественного молчальника. Он не просто не понимает текста, он внедряет подмену, выдает мнение за знание, идеологему за мысль. И здесь уже неважно, цитирует ли он Гераклита или Гегеля, он говорит не философски, а манипулятивно, при этом не давая себя отчет об истоке своего мышления. Поэтому для философа просто необходимо многознание, – ума оно не прибавит, но может избавить от падения в дешевую и неприкрытую идеологию. Многозннаие крайне необходимо. Без этого мы и будем иметь, что имеем – поверхностные и почти буквальные прочтения философских фрагментов с привнесением в них смыслов нашего настоящего. Многознание, если его не возводить в культ, может хотя бы снабдить философа системой координат, необходимой для ориентации в культурном и понятийном пространстве. Без этого мышление неизбежно скатывается в мимикрию, за которой нет ни внутреннего напряжения, ни ответственности за сказанное, без чего нет философии, но только дилетантизм.

На улицах Тбилиси я встретил Мамардашвили. И вот в свете сказанного выше нашел у него интересное и меткое различие: Идеологию всегда можно принимать или не принимать по причинам, которые лежат вне ее самой (по интересам, по внемысленным причинам), а мысль есть нечто такое, о чем не может возникнуть вопроса принимать ее или не принимать.

Стрим №1
Стоит ли учиться на философском факультете?

Что вообще такое философское образование? Можно ли научиться философии и что это вообще значит? Или единственное, чему там учат, это отличать Гегеля от Гоголя? Впрочем, кого-то и этому не научили. Ко мне регулярно обращаются с вопросами: стоит ли поступать на философский факультет, что там происходит и чем это вообще может быть полезно. Поэтому идея поговорить об этом давно витала надо мной. Мне, конечно, есть что рассказать, у меня этого философского образования как у дурака фантиков: бакалавриат, магистратура, аспирантура, защищенная диссертация и помыслы о докторской. Я накопил достаточно наблюдений, чтобы поделиться ими. Разумеется, мой опыт субъективен и охватывает в основном СПбГУ и МГУ, да и то в крайне узкой их части. Но все же – сказать есть о чем. Но особенно важно понять, что интересно возможным абитуриентам. Поэтому моей собеседницей будет Мила, – хозяйка той самой очаровательной кожаной собаки, а также будущая магистрантка философсокго факультета МГУ. Я постараюсь ответить на ее вопросы, а если у вас тоже есть, пишите сюда или в чат стрима на YouTube.
В это воскресенье, 27 июля в 18:00 по Мск.
https://www.youtube.com/live/FKqBe6lszT0

UPD. По технический причинам стрим не вышел в эфир.

Стрим

Мераб Мамардашвили  это явно, один из тех философов, кто становится точкой притяжения. Его сложно назвать «философом для философов», но он точно один из тех, кто, задевая что-то в нашем юношеском сознании, побуждает нас к философии. С него вполне можно начинать введение в философию – не как в историю идей, а как в само мышление. И, начав это введение, так и остаться в бесконечном начинании.
Но что значит быть философом в стране, где свобода слова и мысли под вопросом? Не приходится ли в таких условиях уходить во внутреннее подполье, как это было с А.Ф. Лосевым, или изобретать эзопов язык, как у Мамардашвили или, отчасти, М.М. Бахтина? Или же можно говорить прямо?
Но не лишит ли прямое высказывание философскую речь должной глубины? В условиях цензуры или репрессий оно может не только опасно упростить мысль, но и лишить ее подлинной философской сложности. Или, может, вся эта тема не стоит проблемы, поскольку вся история философии показывает, что дело мысли – это всегда риск. Там, где нет этого риска для мышления, там нет и философии. В общем, много вопросов, которые стоило бы задать, о чем и предлагаю поговорить вместе с Семеном Лариным на предстоящем стриме 3 августа в 15:00 https://www.youtube.com/live/yMxn5NIS_Lg

Разговор скорее получился, чем нет. Есть его запись, чем хочу и поделиться.
Вопрос о философии свободы Мамардашвили, конечно, решен не был, но уж точно мы с Семеном смогли расчистить подступы к самому такому вопросу. Получилось даже хорошо!
https://blue-canvas.mave.digital/ep-40

Бахтин и эзопов язык

Конечно, философ говорит о «как таковых» идеях – будь то человек, война или стол. Но откуда исток говорения? Даже говоря о столе, философ всегда обращается к предельно конкретному – этому столу. Отдает ли сам философ отчет в понимании, почему он говорит именно так, а не иначе? С чем он связан, с какой традицией? Отчасти к этому призывает Мамардашвили в начале «Картезианских размышлений», говоря о Декарте как об отце современной философии и «создателе того мыслительного аппарата, в рамках которого, знаем мы об этом или не знаем, и по сегодняшний день вращается наша мысль. К сожалению, чаще всего мы этого не знаем. Поэтому следует вспомнить об этом, имея в виду, конечно, наши сегодняшние дилеммы – не только теоретические, но и дилеммы экзистенциальные, человеческие, личностные». О чем речь? Хочешь понять, почему то, что сказывается в тебе в настоящем, – обратись к Декарту. Для Мамардашвили как «гуманиста» это очевидно, поскольку новоевропейский рационализм – это и исток гуманизма в хорошем смысле слова, который достигнет своих пределов уже в экзистенциализме Сартра.
Но всегда есть контекст – где-то более явный, где-то менее. Обращение Мамардашвили к Декарту вполне может быть прочитано как «бегство» от абсурдного фона бытия. Но в качестве примера я проиллюстрирую это обращением к М. М. Бахтину. Я не буду говорить о его приговоре к пяти годам Соловецкого лагеря, который из-за болезни был заменен ссылкой в Кустанай, я лишь укажу на контекст, в котором создавалась книга о Франсуа Рабле – 1930-40-х гг. В период большого террора и культа «высокого стиля», вождя, героического мифа. Бахтин же выстраивает в это время концепт карнавала как структуры бытия, подчеркивая, что подлинная культура это не культура официоза, а народная, смеховая, телесная. Карнавал это онтология диалога, сближающаяся у Бахтина с текучестью Гераклита. Неслучайно издание книги о Рабле 1940 года сопровождается эпиграфом из Гераклита, а именно фрагментом о времени как ребенке, играющем в кости: мир лишен привычного для нас разумного основания, он как игра ребенка, в которой каждый шаг меняет всю структуру игры. Здесь нет четких и ясных правил, следуя которым, ты можешь избежать столкновения с абсурдом – а уж кто восседает во главе этой игры, ребенок или тиран, не все ли равно? Вне контекста большого террора и культа личности все это было бы хорошей академической работой, коей, безусловно, является книга о Рабле, и замечу, являющейся кандидатской диссертацией М.М. Бахтина, которую он защищает в 1946 году и за которую ему хотели присудить степень доктора наук, но ходатайство не прошло. Сама же книга как отдельное издание выходит только в период оттепели в 1965 году, под названием «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса».
Нельзя сказать, что Бахтин пишет книгу с прямым намерением «высказаться» о сталинском времени, и это принципиально. Он не диссидент, не борец за правду дня. Он работает в иной логике. Но это не отменяет того, что сама возможность его речи, выбор темы, стиль и та его философская антропология в ритме которой он работает, – форма уклонения. Он не говорит о настоящем, но говорит из него, и тем самым говорит больше, чем мог бы сказать прямо. Сама фигура Рабле для Бахтина это способ обозначить, что культура, в том числе высокая литература, имеет исток в антииерархическом, народно-уничижительном, в телесной материальности, в несерьезном. А несерьезное в условиях террора – это вызов. Не потому, что оно разоблачает, а потому что оно не совпадает с заданным каноном серьезности, рациональности, «исторической необходимости». Это и есть работа философа в эпоху невозможности говорить прямо. Писать о Рабле, как пишет Бахтин, это не бегство от настоящего. Это отменить его закономерность, если не в мире, то в языке.

Стрим
Жак Лакан: психоанализ, язык и структура секса. Гость - Семен Орлин

Завтра в 16:00 вместе с Семеном Орлиным, аспирантом кафедры философской антропологии МГУ, мы поговорим о психоанализе, перебросим нить от Фрейда к Лакану и, если не ответим на вопрос, что такое секс и почему не все то, что может таковым казаться, им не является, и наоборот, — то хотя бы наметим подступы к самим вопросам. Будет в любом случае интересно. Я попросил Семена вкратце объяснить, о чем пойдет речь, и привожу его аннотацию в авторской редакции:

Традиционно новаторство Лакана связывают с переводом концептуализации бессознательного с органической платформы на поле функционирования языка. Таким образом, отныне фрейдовская онтология драйвов и защит обобщается в русле структурно-лингвистического подхода.
Эдипов комплекс — это основополагающая метафора выращенной из впитанных эротики и агрессии уникальной для говорящего существа (parlêtre) конструкции отношений субъекта с языком. Это обеспечивающее психосексуальный рост ребенка «языковое тело», синтезирующееся эффектами побуждений заботы, контроля и запрета. Желание получает свое становление через конфронтацию с родительски интегрируемым законом, для своего блеска оно требует разработки достаточно совершенного для самогипноза воли слова.
Для философии, плоды лакановской дисциплины — это соблазнительный спекулятивный инструментарий, обслуживающий пафос страстной настойчивости в русле трангрессии и негативности. Для клиники это возможность отстаивать приходящему в аналитический процесс верность собственной индивидуации вопреки нормализующей необходимости.
Для воспроизводства аналитического сообщества Лакан сплавил оба эти дара в требование аналитику продемонстрировать (la passe) образ желания, удовлетворяющий почтенности задачи сохранения и развития психоанализа. Лакановская традиция, обосновав бессознательное, организованное как язык, продолжает свою миссию в опоре на бессознательное, уже не просто толкуемое, но обновляемое средствами речи и письма.

https://youtu.be/4FEIhFadGOA

Юрий Бутусов

Я никогда не был большим поклонником театра, но почти случайная встреча со спектаклем «Кабаре Брехт» в 2018 году изменила это мое отношение, – но в еще большей мере «Дядя Ваня», в котором Чехов был прочитан с едва ли не ницшеанской перспективы, – исключительное гениальное прочтение, несопоставимой с той ставшей фантиком «Золотой маской», которую он получил как лучший спектакль. – В тот же день я познакомился со студентом сценографом из РГИСИ с которым быстро сдружились. Впрочем, также быстро и разошлись, что, впрочем, не мешает убедиться в очередной раз, что все лучше в нашей жизни происходит случайно. Благодаря этому знакомству я пересмотрел все спектакли, что шли в Ленсовете, а некоторые и ни один раз. Позже, переехав в Москву, пересмотрел и московские спектакли, – хорошо, но все же, что-то в них было не то. Бутусов был и остается одной из тех точек притяжения, которые объединяют, через которую находятся своих.
Я нередко у себя на канале писал или упоминал о Бутусове, но сейчас хочу поделиться своей заметкой, которую написал в уже далеком и наивном 2018 году от впечатления спектакля «Сон об осени».
https://telegra.ph/Vozvrashchenie-k-mechte-08-10

Об утоплении

Я не любитель философии смерти, – она казалась и кажется мне очень скучным занятием. И я никогда не хотел превращать свой канал в некролог. Знаете, как бывает в некоторых каналах, что не пост, так про очередную смерть, кто-то умер, кто-то ушел. При этом поводов писать об ушедших у меня всегда было в избытке, но я не хотел и не хочу.
До гибели Бутусова я написал только о Косиловой, – ее смерть была мне очень близка: смерть от пневмонии, от которой я сам однажды не умер. А Бутусов — утонул.
В своей жизни я несколько раз оказывался на грани утопления. Это были реки, моря, и даже заливы, где утонуть – еще надо постараться. При этом, размышляя о возможной гибели, я всегда думал, что умереть, утонув, – это самое предпочтительное для меня. В те моменты, когда я чуть не тонул, я чувствовал приближение смерти, словно вот-вот, ты уже чуть-чуть – и уже там, но еще здесь. Здесь всегда есть какая-то борьба и осознавание близости…
Кроме того, смерть от утопления пронизана неким возвращением к истоку. Вода в культуре, мифологии и философии одновременно связана с рождением, возникновением – она тот первоэлемент, согласно Фалесу, который лежит в основании всего. Она – то дооформленное и досмысловое начало, предшествующее любому миру, до отделения суши от океана, – ведь океан возникает только тогда, когда появляется суша.
Утонуть значит вернуться к праметафизическому истоку, раствориться в этом доформенном, перестать быть отдельным существом и снова стать частью безличного целого. Кроме того, утопление это один из немногих способов смерти, который можно описать как почти мистический опыт: граница между телом и миром буквально размывается, а переход воспринимается как возвращение, а не изгнание или стирание в пыль…
Если выбирать смерть, то утонуть было бы предпочтительнее.