Герберт Асквит (1881 – 1947)
Herbert Asquith

Доброволец

Покоится здесь клерк, который в мире
Полжизни прожил, заполняв гроссбух,
Уже он думал испустить свой дух,
Копья не преломляя на турнире,
Но средь цифири виделись глазам
Поднявшие орлов легионеры,
И рыцари под сенью орифламм
Неслись на честный бой сквозь сумрак серый.

И наконец он сделал явью сон,
В чертог зари попал, блуждав во мраке, –
Смеясь, он преломил копье в атаке,
И в этот час и жил, и умер он.
Ему подобный радостен итог,
Наград не жаждет он, не смотрит хмуро –
Тому не нужно погребальных дрог,
Кто встанет в строй с бойцами Азенкура.

Volunteer

Here lies a clerk who half his life had spent
Toiling at ledgers in a city grey,
Thinking that so his days would drift away
With no lance broken in life's tournament:
Yet ever 'twixt the books and his bright eyes
The gleaming eagles of the legions came,
And horsemen, charging under phantom skies,
Went thundering past beneath the oriflamme.

And now those waiting dreams are satisfied;
From twilight to the halls of dawn he went;
His lance is broken; but he lies content
With that high hour, in which he lived and died.
And falling thus he wants no recompense,
Who found his battle in the last resort;
Nor needs he any hearse to bear him hence,
Who goes to join the men of Agincourt.

Уилфред Оуэн (1893 - 1918)
Wilfred Owen

1914

Пришла война. Пора Зимы грядет,
И мы – в мертвящем мраке посредине.
Тот мерзкий вихрь, что начался в Берлине,
По всей Европе яростно метет
И паруса прогресса в клочья рвет.
Поэзия скорбит. Любви нет ныне.
Скудеют мысль и чувство, и в пустыне
Зерном осенним род людской гниет.

Весна в Элладе юной отцвела,
И Лето просияло славой Рима,
Торжественно прошла и Осень мимо,
Плодами изобилья тяжела,
И вот – Зима. Чтоб видеть всход Весны,
Посев мы кровью оросить должны.

1914

War broke: and now the Winter of the world
With perishing great darkness closes in.
The foul tornado, centred at Berlin,
Is over all the width of Europe whirled,
Rending the sails of progress. Rent or furled
Are all Art's ensigns. Verse wails. Now begin
Famines of thought and feeling. Love's wine's thin.
The grain of human Autumn rots, down-hurled.

For after Spring had bloomed in early Greece,
And Summer blazed her glory out with Rome,
An Autumn softly fell, a harvest home,
A slow grand age, and rich with all increase.
But now, for us, wild Winter, and the need
Of sowings for new Spring, and blood for seed.

Гийом дю Бартас (1544 – 1590)
Guillaume du Bartas

К Пиренеям

Француз, остановись! Природа загражденье
Проходу твоему воздвигла из камней;
Рекой рассечено на несколько частей,
Оно среди равнин не обретет сравненья.

Не горные хребты твое охватит зренье:
То грозный великан, сторукий Бриарей,
Несущий свой дозор у каменных дверей,
Испанцев с галлами храня от столкновенья.

Руками тянется к двум царствам сей гигант,
Чело под небеса подставил сей Атлант,
Стопы свои простер он к двум морским громадам.

Покров волос его – лесистая гряда,
Что ни скала, то кость; с вершины водопадом
Стекает вечный пот тяжелого труда.

Français, arrête-toi, ne passe la campagne
Que Nature mura de rochers d'un côté,
Que l'Auriège entrefend d'un cours précipité,
Campagne qui n'a point en beauté de compagne.

Passant, ce que tu vois n'est pas une montagne :
C'est un grand Briarée, un géant haut monté
Qui garde ce passage, et défend, indompté,
De l'Espagne la France, et de la France l'Espagne.

Il tend à l'une l'un à l'autre l'autre bras,
Il porte sur son chef l'antique faix d'Atlas,
Dans deux contraires mers il pose ses deux plantes.

Les épaisses forêts sont ses cheveux épais ;
Les rochers sont ses os ; les rivières bruyantes,
L'éternelle sueur que lui cause un tel faix.

КАМЕНЩИК, 1250

Им древние открыты тайны,
Как строить каменные храмы.

Гумилев

Сугерий, Дионисия аббат,
Призвал нас к жизни духа среди мира,
И тайны циркуля и нивелира
В собранье равных брату шепчет брат.

Столетья за столетьями летят,
Все те же крики, «майна» или «вира»,
Бетона тайна, и секрет шарнира,
И круг вселенной, вписанный в квадрат...

Тяжел и страшен взор бывает Отчий,
Но Сына взор милей, чем всякий прочий,
И всюду веет Дух, как вольный ветр,

И я, смиренный, но упорный зодчий,
Витражные церквам открою очи,
Как нам велит Верховный Геометр.

Луис де Гонгора (1561 – 1627)
Luis de Góngora

По старческим немощам чувствует приближение кончины, о которой всякое воздыхание католика

На западе годов, на этом, Лиций,
Пифагорейском промежутке лет
За ложным шагом – лишь паденье вслед,
Вслед за паденьем – в бездне очутиться.

Слабеет шаг? Открой ума зеницы.
Уже земной шатается хребет;
Какой же прахом найденный ответ
Не даст распасться зданью на частицы?

Не просто змеи сбрасывают кожи,
Но с кожами свой век с себя снимают,
А люди – нет. Слеп человечий путь!

О, сколь блажен, кто тяжкий груз на ложе
Из камня сбросив, легкий воздымает,
Чтоб высшему сапфиру вновь вернуть!

Infiere, de los achaques de la vejez, cercano el fin a que católico se alienta

En este occidental, en este, oh Licio,
climatérico lustro de tu vida
todo mal afirmado pie es caída,
toda fácil caída es precipicio.

¿Caduca el paso? Ilústrese el juicio.
Desatándose va la tierra unida;
¿qué prudencia del polvo prevenida
la ruina aguardó del edificio?

La piel no sólo sierpe venenosa,
mas con la piel los años se desnuda,
y el hombre no. ¡Ciego discurso humano!

¡Oh aquél dichoso que, la ponderosa
porción depuesta en una piedra muda,
la leve da al zafiro soberano!

Антонен Арто (1896 — 1948)
Antonin Artaud

Черный поэт

Черный поэт, девичья грудь
тебя терзает,
поэт злобивый, жизнь кипит,
пылает город,
и небо растворяется в дожде,
твое перо скребет о сердце жизни.

Леса, леса, глаза кишат,
растут орешками кедровыми,
поэты с вихрями-вихрами
седлают лошадей и псов.

Гнев глаз, вращенье языков,
стекают в ноздри небеса,
питают синим молоком;
подвешен я у ваших уст,
женщины уксусных сердец.

Poète noir

Poète noir, un sein de pucelle
te hante,
poète aigri, la vie bout
et la ville brûle,
et le ciel se résorbe en pluie,
ta plume gratte au coeur de la vie.

Forêt, forêt, des yeux fourmillent
sur les pignons multipliés ;
cheveux d’orage, les poètes
enfourchent des chevaux, des chiens.

Les yeux ragent, les langues tournent
le ciel afflue dans les narines
comme un lait nourricier et bleu ;
je suis suspendu à vos bouches
femmes, coeurs de vinaigre durs.

Антуан де Сент-Аман (1594 - 1661)
Antoine de Saint-Amant

Кудряв, дороден я - прямой немецкий граф,
Мой нежен взор, свежо лицо и алы губы,
Ты душкою зовешь, красавчиком, голу’бой,
Меня любимейшим любовником признав.

Ты думаешь - мол, я изыскан, ловок, брав,
И все слова мои тебе настолько любы,
Что страсть твоя ко мне огнем горит сугубо;
Клянешься в верности, навек меня избрав.

Ты хочешь мне найти точнейшее прозванье,
И я твое готов принять титулованье,
Когда мне говоришь: "Ты - зеркало для шлюх".

Мне этот чин принять, поверь, всегда хотелось,
Ты правду говоришь - и впрямь таков мой дух:
Ведь в это зеркало ты столько раз гляделась.

Me voyant plus frisé qu'un gros comte allemand,
Le teint frais, les yeux doux, et la bouche vermeille,
Tu m'appelles ton cœur, ton âme, ta merveille,
Et me veux recevoir pour ton plus cher amant.

Tu trouves mon maintien si grave et si charmant,
Tu sens à mes discours un tel goût en l'oreille,
Que tu me veux aimer d'une ardeur non pareille,
Où désormais ta foi sera de diamant.

Pour me donner un nom qui me soit convenable,
Cloris, ton jugement est plus que
raisonnable
Quand tu viens m'appeler un miroir à putains.

Je n'en refuse point le titre ni l'usage :
Il est vrai, je le suis, tes propos sont certains,
Car tu t'es bien souvent mirée en mon visage.

Пьер Гронье (ок. 1490 – ок. 1540)
Pierre Grognet

Похвала славному граду парижскому

Я достославный град, Париж мне имя,
Возвысил Бог меня над остальными.

Располагаюсь я среди хлебов,
Лесов, полей, равнин, густых садов;

В моих пределах протекает Сена,
Чьи воды чистотою несравненны.

Парламент мой устраивает пренья,
Выносит справедливые решенья:

Мошенник, похититель или вор –
Все обретут суровый приговор.

Тюрьма всех ожидает, кто преступен,
Но им и к исправленью путь доступен.

Товары мне прислали все края;
Прочна могучая стена моя;

Высоких башен, храмов Божьих шпили
Великолепье града укрепили;

Сверши в парижской церкви покаянье –
Тебе простится грешное деянье.

В Париже знанью всякому приют;
Искусства и науки здесь цветут.

Париж есть рай земной; давно известно –
Его прекрасней только рай небесный.

Blason de la noble ville et cité de Paris

Je suis Paris, cité de renommée,
Rien ne me fault ; de Dieu suis gouvernée

Auprès des blés suis, et près des prairies,
De beaux jardins, bois et forêts fleuries ;

Dessous y a la rivière de Seine,
Laquelle on tient à un chacun bien saine.

Outre, visez le noble Parlement,
Où l'on peut voir faire bon jugement ;

De nuit le guet punit les malfaiteurs,
Met en prison ceux qui sont leurs fauteurs ;

Des criminels verrez punition,
Et d'un chacun on fait correction.

Biens temporels viennent de toutes parts,
Et les beaux murs sont garnis de remparts ;

Outre voyez les tours et grands églises
Qui sont bâtis par somptueuses guises ;

Sachez pour vrai que l'on fait pénitence,
Compassion par moult grand excellence ;

Dedans Paris avec toute science,
Toutes vertus avecque sapience,

Finalement, c'est paradis terrestre,
Ne reste plus que paradis céleste.

Уильям Блейк (1757 - 1827)
William Blake

Серый монах

«Я гибну! – возгласила мать. -
И детям хлеба не сыскать.
Что говорил тиран вчера?»
Тогда монах привстал с одра.

Пронзен был у монаха бок,
Бессчетны раны рук и ног,
Его суставы и мослы –
Корней изогнутых узлы.

Нет ни слезы в очах сухих;
Затем, в стенаниях глухих,
Дрожа, но побеждая страх,
Такую речь сказал монах:

«Мне Бог в келейный темный час
Вести писанье дал приказ.
Я знал: лишь летопись начну –
Все, что любил я, прокляну.

Мой брат от глада изнемог,
Был плач детей его жесток,
На дыбе побывал я сам,
Смеясь бичам и кандалам.

Отец твой тысячную рать
Сумел на севере собрать,
За ним твой брат облекся в сталь –
Мстить за детей твоих печаль.

Но тщетен лук, бессилен меч –
Войны оружьем не пресечь;
Молитвы старцев, слезы вдов
Одни спасут нас от оков.

В слезинке разум заключен,
Меч ангельский – невинных стон,
Стенаний мученика звук
Стрелою шлет Господень лук.

…Тирана беглого покой
Был найден мстителя рукой.
Тирана сталью он извел –
И сел тираном на престол».

The Grey Monk

‘I DIE, I die!’ the Mother said,
‘My children die for lack of bread.
What more has the merciless tyrant said?’
The Monk sat down on the stony bed.

The blood red ran from the Grey Monk’s side,
His hands and feet were wounded wide,
His body bent, his arms and knees
Like to the roots of ancient trees.

His eye was dry; no tear could flow:
A hollow groan first spoke his woe.
He trembled and shudder’d upon the bed;
At length with a feeble cry he said:

‘When God commanded this hand to write
In the studious hours of deep midnight,
He told me the writing I wrote should prove
The bane of all that on Earth I love.

‘My brother starv’d between two walls,
His children’s cry my soul appalls;
I mock’d at the wrack and griding chain,
My bent body mocks their torturing pain.

‘Thy father drew his sword in the North,
With his thousands strong he marchèd forth,
Thy brother has arm’d himself in steel,
To avenge the wrongs thy children feel.

‘But vain the sword and vain the bow,
They never can work War’s overthrow.
The hermit’s prayer and the widow’s tear
Alone can free the world from fear.

‘For a tear is an intellectual thing,
And a sigh is the sword of an Angel King,
And the bitter groan of the martyr’s woe
Is an arrow from the Almighty’s bow.

‘The hand of Vengeance found the bed
To which the purple tyrant fled;
The iron hand crush’d the tyrant’s head,
And became a tyrant in his stead.’

Габриэль Альварес де Толедо (1662 – 1714)
Gabriel Álvarez de Toledo

Ты все же пал, о горделивый Рим,
Ты, правивший державой мировою,
Себя над миром не считал главою –
Себя ты миром возомнил самим.

Возвысившись над твердью, ты был чтим –
И так же чтим, простершись под землею;
Ты мнил наполнить эмпирей собою –
Но Рим наполнился собой одним.

Ты вечную воздвиг в руинах славу,
Твой гордый остов, обратившись в прах,
Возвысится колонной величавой;

Лишь сам себе подобен ты в делах,
И время не погасит блеск державы,
И римский тлен запомнится в веках.

Caíste, altiva Roma, en fin caíste,
tú, que cuando a los cielos te elevaste,
ser cabeza del orbe despreciaste,
porque ser todo el orbe pretendiste.

Cuanta soberbia fábrica erigiste
con no menor asombro despeñaste,
pues del mundo en la esfera te estrechaste,
¡oh Roma!, y solo en ti caber pudiste.

Fundando en lo caduco eterna gloria,
tu cadáver a polvo reducido,
padrón será inmortal de tu victoria;

porque, siendo tú sola lo que has sido,
ni gastar puede el tiempo tu memoria,
ni tu ruina caber en el olvido.

МАРКИЗ ДЕ САД, 1789

Он во всю мочь кричал,
что в Бастилии убивают заключенных,
и подстрекал толпу…
это существо никто не может усмирить.

Бернар-Рене де Лоне,
комендант Бастилии,
2 июля 1789 г.

Никто еще не выдумал насилий,
Которых не свершали б короли.
О, если бы повстанцы всей земли
В крови иль в нужнике их утопили!

Давись, Капет, слезою крокодильей!
У бомбы догорают фитили.
Возмездия огонь, испепели
Все бастионы мировых Бастилий!

Долой тиранов! Поднимайся, чернь!
Бунтуйте, Иль-де-Франс, Прованс, Овернь!
Пылайте, Лувры, Тюильри, Версали!

Всего сто двадцать дней? И что в мне в том!
Продлись хоть четверть века тот Содом,
Что перья на рулоне описали!

Антуан де Сент-Аман (1594 – 1661)

Дождь

Г-ну Деланду-Пайену, советнику при парижском парламенте

Для нас благое Провиденье
Погоду прихотью своей
Избрало как вознагражденье
Для земледельческих людей;
Чу! Прочь беги, народ толкучий, –
Грядут к нам дождевые тучи
И весь чернеет окоем;
Его влиянье нам во благо –
На лозы изольется влага,
Которой вовсе мы не пьем.

Сгорала вся трава в пожарах,
И всякий, этот зной узрев,
Уже не думал, что в амбарах
Найдет зернá на новый сев.
Итак, земля на сельском поле
От жажды мучилась, дотоле
Не ведав столь ужасных дней
С тех давних пор, как, дерзновенный,
Промчался в небе сын Климены
С упряжкой солнечных коней.

Но боги нам грехи простили,
Карающий сложили меч,
Их наши слезы умастили –
Они своим велели течь;
Гляди – Ирида воссияла
И полукружье из опала
Cредь облачных полей творит;
За тучей тучу подгоняет,
Погоды ясность затемняет,
И ярче свет ее горит.

Потоки были вялы, тихи,
Был мелок всяк ручей и хил,
Теперь же рвутся, как шутихи,
От преизбытка буйных сил;
На это глядя, вам скажу я,
Что тысяч водометов струи
Слились, чтоб выступить в поход,
Остатки прежних сил истратя,
Все бросили навстречу рати
Пришедших к ним небесных вод.

Бежим, Пайен, к тебе в чертоги;
Гляди – здесь тучу прорвало!
На землю льются воды многи,
Уж все на свете залило!
Как мой восторг невероятен,
И как же шум дождя приятен,
Когда ласкает он листву!
О, если б я таким звучаньем,
Подобным сладостным журчаньем
Наполнить мог свою строфу!

Пусть побыстрей несут мне чашу –
Как раз настал сезон вина.
Пью за Цереру, матерь нашу, –
За шайку нашу пьет она!
Но пью не пойло, что столь гнусно,
Неутонченно и безвкусно,
Что напояет лишь песок
Иль, может, юную девицу,
Что пьет всегда одну водицу,
Чтоб был светлее волосок.

Взгляни – вдали, под сенью ивы,
Укрылся некий пилигрим;
Он вымок весь порой дождливой,
Но мы на нем лишь радость зрим;
А там, гляди, идет прохожий
С довольной загорелой рожей –
Веселый мужичок Тибо;
Идет – ему и горя мало:
Как бы вода ни заливала,
Нет неудобства для него.

Глянь – в сих просторах виноделы
От счастья потеряли ум,
Как кони скачут, оголтелы,
Повсюду поднимают шум;
Услышь, как запевают слуги
Песнь полеводческой округи,
Плесканье рук пускают в ход;
Кругом cердца полны отрады –
Дождю и человеки рады,
И даже бессловесный скот.

Пьер Деланд-Пайен (или Пайен-Деланд) (ок. 1595 – 1669) – помимо указанной должности также был аббатом и приором, покровительствовал поэтам-либертенам.
Сын Климены – Фаэтон.

…Пьет всегда одну водицу / Чтоб был светлее волосок – по бытующему до сих пор представлению, потребление большого количества воды улучшает качество волос.

Тибо – стереотипное крестьянское имя.

Оригинал: https://www.bonjourpoesie.fr/lesgrandsclassiques/Poemes/marc_antoine_girard_de_saint_amant/la_pluie

АВГУСТ КОПИШ (1799 – 1853)

СИЛЕЗСКИЙ КУТИЛА

В силезских горах созревает вино,
Не требует света и зноя оно,
И в год урожайный, и в скверный год
Кровь винограда силезец пьет.

У бочки я как-то лежал в кабаке.
«Не перепьете! – вскричал во хмельке, –
Явись в этот погреб хоть сам сатана,
Он столько не сможет выпить вина!»

Едва лишь умолкнул слов моих звук –
Раздался копыт сатанинских стук.
Черт рявкнул: «Коль ты проиграешь, ты - мой!»,
А я: «Мне по нраву заклад такой!»

Потом я полночи c чертом вдвоем
Сидел, наполняя себя вином,
Пока тот не крикнул: «Хватит, дружок,
Я пеклом клянусь – проглотил все, что мог!

Я с буршами в Праге весь прошлый век
Пил ночью и днем, не смыкая век,
Но чтобы вот столько кислятины пить,
Заправским силезцем надобно быть!»

August Kopisch

Der schlesische Zecher

Auf Schlesiens Bergen, da wächst ein Wein,
Der braucht nicht Sonne nicht Mondenschein.
Ist's Jahr auch schlecht, ist's Jahr auch gut,
Da trinkt man fröhlich der Trauben Blut.

Da lag ich einmal am vollen Faß,
„Ein Anderer soll mir trinken das;“
So rief ich, „Und soll's der Teufel sein,
Ich trinke ihn nieder mit solch'nem Wein.“

Und eh noch das letzte Wort verhallt,
Des Satans Tritt durch den Keller schallt,
„He Freund!, gewinn' ich, so bist du mein,“
Ich gehe, so sprach ich, ich gehe die Wette ein.

Da wurde manch Krüglein leer gemacht;
Wir saßen und tranken die halbe Nacht,
Da lallte der Teufel: „He Kamerad,
Beim Fegfeuer jetzt – jetzt hab' ich's satt.

Ich trank vor hundert Jahren zu Prag
Mit den Studenten Nacht und Tag;
Doch mehr zu trinken solch sauren Wein,
Müßt' ich ein geborner Schlesier sein.“

Генри Уоттон (1568 - 1639, приписывается)
Henry Wotton (attr.)


***
Прощай, мирского лопнувший пузырь,
Бред золоченый, брошенный пустырь;
Пустое эхо – Слава; Злато – глина,
Честь – однодневка, срок ее недлинный;
Красавица румянами морочит,
А Двор в златую клетку втиснуть хочет
Свободный ум, и весь его мирок –
Лишь Свита из сплошных надутых щек.
Зря тратишь время, Знатности взыскуя, –
Ведь кровь себе не купишь голубую.
Честь, Слава, Красота, Двор, Свита, Род –
Все это отцветает и гниет.
 
Великим быть? Но Солнце до сих пор
Величьем больше всех великих гор.
Высоким быть? Но гордые Дубы
Разит гроза по манию судьбы.
Богатым быть? Но толстая сума
Дешевле богатейшего ума.
Премудрым быть? Но часто есть дела,
Где ловят Лис, не трогая Осла;
Прекрасным быть? Но ясный Солнца луч –
И тот мрачится от угрюмых туч.
Иль скромным быть? Но скромную траву
Бросают на прокорм скотам в хлеву.
Позорят бедных, богачей поносят,
Страшатся сильных, вниз высоких сбросят…
Довольно выбирать! Здесь выбор вреден.
Велик? Премудр? Могуч? Нет, буду беден.
 
Меня ль в наследники запишет мир?
Я ль королевы красоты кумир?
Я ль баловень Судьбы? Забыв нужду,
В богатстве Индию я ль превзойду?
Мне ль бьют челом, и я ли всем судья?
Законом помыкаю тоже я?
Я ль в камне высечен, меня ль превыше
Небес превознесли пиитов вирши?
Всем этим мог быть я – сильней, мудрей,
Богаче превосходных степеней;
Но стоит обласкать меня Фортуне,
Как этот дар ее придется втуне:
Отрину роскошь пышную легко я
За краткий миг священного покоя.
 
Привет вам, рощи, мысли в тишине, –
Подобный двор весьма по нраву мне.
Пернатый люд заоблачной страны,
Славь красоту приветливой Весны;
Молитвенник, мне стань трубой подзорной, –
Лик Праведности зрю я чудотворный;
Не бродит здесь дворцовый вертопрах,
Нет злобы здесь, отсюда изгнан страх,
Здесь я сижу, пою свой бред любовный,
Исполнен меланхолии духовной,
И если здесь мне Счастья не обресть,
Ему на небе, знаю, место есть.