Оскар Уайльд / Oscar Wilde (1854 – 1900)
Theoretikos*
На глиняных ногах стоит держава.
От древней славы этот островок
Теперь недосягаемо далек,
Венец его похитил враг лукавый.
С холмов не слышен голос величавый,
К Свободе звавший; так беги же прочь,
Душа, которой пребывать невмочь
На гнусном торжище, где сброд плюгавый
Находит сбыт и чести, и уму,
Где сволочь рвётся попирать ногами
Наследство, что завещано веками.
Нарушен мой покой, и потому
Особый путь я в Творчестве приму –
Не быть ни с Богом, ни с его врагами.
* Созерцатель (др.-греч.)
Theoretikos
This mighty empire hath but feet of clay:
Of all its ancient chivalry and might
Our little island is forsake quite:
Some enemy hath stolen its crown of bay,
And from its hills that voice hath passed away
Which spake of Freedom: O come out of it,
Come out of it my Soul, thou art not fit
For this vile traffic-house, where day by day
Wisdom and reverence are sold at mart,
And the rude people rage with ignorant cries
Against an heritage of centuries.
It mars my calm: wherefore in dreams of Art
And loftiest culture I would stand apart,
Neither for God, nor for his enemies.
Theoretikos*
На глиняных ногах стоит держава.
От древней славы этот островок
Теперь недосягаемо далек,
Венец его похитил враг лукавый.
С холмов не слышен голос величавый,
К Свободе звавший; так беги же прочь,
Душа, которой пребывать невмочь
На гнусном торжище, где сброд плюгавый
Находит сбыт и чести, и уму,
Где сволочь рвётся попирать ногами
Наследство, что завещано веками.
Нарушен мой покой, и потому
Особый путь я в Творчестве приму –
Не быть ни с Богом, ни с его врагами.
* Созерцатель (др.-греч.)
Theoretikos
This mighty empire hath but feet of clay:
Of all its ancient chivalry and might
Our little island is forsake quite:
Some enemy hath stolen its crown of bay,
And from its hills that voice hath passed away
Which spake of Freedom: O come out of it,
Come out of it my Soul, thou art not fit
For this vile traffic-house, where day by day
Wisdom and reverence are sold at mart,
And the rude people rage with ignorant cries
Against an heritage of centuries.
It mars my calm: wherefore in dreams of Art
And loftiest culture I would stand apart,
Neither for God, nor for his enemies.
Вышла и поступает в магазины антология англоязычной поэзии Великой Войны, подготовленная А. Черным и вашим покорным слугой.
Благодарю всех, кто поспособствовал выходу этой книги в свет.
Благодарю всех, кто поспособствовал выходу этой книги в свет.
Мэтью Грегори Льюис / Matthew Gregory Lewis (1775 – 1818)
Алонсо Храбрый и Имогена Прекрасная
Вот с воином дева над бережком
Беседуют нежно и страстно,
Глаза их любовным горят огоньком;
Был рыцарь Алонсо Храбрым реком,
Она – Имогеной Прекрасной.
Сказал юный рыцарь: «Мне завтра в поход
Идти на войну с басурманом.
Недолго в разлуке слеза протечет:
Другой тебя под венец повлечет
Богатством или обманом!»
«Забудь подозренья! – сказала она. –
Оставь рассужденья дурные!
Будь жив ты иль мертв – буду вечно верна,
Я только, Алонсо, тебе отдана,
Порукой мне – Дева Мария!
А если меня соблазнит кто другой,
Клянусь я, Алонсо мой милый, –
Пусть Бог совершает Свой суд надо мной:
Явись ты, как призрак, на свадьбе ночной,
И стану тебе я навеки женой –
Меня заберешь ты в могилу!»
И в Землю Святую умчался герой,
И плакали долго зеницы…
Но срок не успел миновать годовой –
Барон, облаченный в камзол парчевой,
Явился в жилище девицы.
Богатства, дары и огромный надел
Влекли Имогену к барону;
Он голову быстро вскружить ей сумел,
Он сердцем ее и душой завладел,
И вот он берет ее в жёны.
Священник уже обвенчал молодых –
Настал час веселья урочный;
Ломились столы для гостей дорогих,
И хохот застолья еще не утих,
Как колокол пробил полночный.
И тут Имогена увидела вдруг,
Что рядом с ней заняли место;
Был страшен чужак, не смотрел он вокруг,
Из уст не летело хоть слово, хоть звук –
Он только глядел на невесту.
Он ростом огромен; опущен шелом,
Чернеют узоры на латах;
Затихло веселье за брачным столом,
Собаки в испуге скулят за углом,
Огни посинели в палатах!
Стал рыцарь на свадьбе веселию враг,
Печаль овладела сердцами…
Дрожа, возгласила красавица так:
«О рыцарь, тяжелый снимите шишак,
Извольте отужинать с нами!»
В ответ жуткий рыцарь поднять не спешит
Забрало рукою воздетой…
О, кто же расскажет, кто изъяснит,
Как изумляет красавицу вид?
Под шлемом – череп скелета!
И в ужасе толпы гостей дорогих
Из залы сбежали мгновенно…
Лицо привиденья – в червях гробовых,
Кишащих в висках и в глазницах пустых,
И слышит слова Имогена:
«Неверная, вспомни – Алонсо я твой!
Со мною небесная сила –
Господь совершает Свой суд над тобой,
Явился мой призрак на свадьбе ночной,
Теперь ты мне будешь навеки женой,
Тебя заберу я в могилу!»
Он обнял ее, за собою повлек,
Она закричала на это;
Тут черный провал разверзся у ног…
Никто отыскать ни девицу не смог,
Ни выходца с того света.
Недолго на свете прожил барон,
И замок стал грудой развалин…
Рекут летописцы: там с давних времен
По Божью веленью звучит страшный стон –
Там дух Имогены печален.
И в час полуночный, четырежды в год,
Когда всё объято покоем,
В фате привиденье-невеста встает,
И рыцарь-скелет танцевать с ней идет –
Кружатся они с жутким воем!
Пьют кровь, не вино, из мертвых голов,
И пляшут вокруг привиденья;
Напев раздается из мерзостных слов:
«Да будет Алонсо Храбрый здоров,
Мы здравицу шлем Имогене!»
Alonzo the Brave and the Fair Imogine
A warrior so bold, and a virgin so bright,
Conversed as they sat on the green;
They gazed on each other with tender delight:
Alonzo the Brave was the name of the knight,—
The maiden’s, the Fair Imogine.
“And O,” said the youth, “since to-morrow I go
To fight in a far distant land,
Your tears for my absence soon ceasing to flow,
Some other will court you, and you will bestow
On a wealthier suitor your hand!”
“O, hush these suspicions,” Fair Imogine said,
“Offensive to love and to me;
For, if you be living, or if you be dead,
I swear by the Virgin that none in your stead
Shall husband of Imogine be.
“If e’er I, by lust or by wealth led aside,
Forget my Alonzo the Brave,
God grant that, to punish my falsehood and pride,
Your ghost at the marriage may sit by my side,
May tax me with perjury, claim me as bride,
And bear me away to the grave!”
To Palestine hastened the hero so bold,
His love she lamented him sore;
But scarce had a twelvemonth elapsed when, behold!
A baron, all covered with jewels and gold,
Алонсо Храбрый и Имогена Прекрасная
Вот с воином дева над бережком
Беседуют нежно и страстно,
Глаза их любовным горят огоньком;
Был рыцарь Алонсо Храбрым реком,
Она – Имогеной Прекрасной.
Сказал юный рыцарь: «Мне завтра в поход
Идти на войну с басурманом.
Недолго в разлуке слеза протечет:
Другой тебя под венец повлечет
Богатством или обманом!»
«Забудь подозренья! – сказала она. –
Оставь рассужденья дурные!
Будь жив ты иль мертв – буду вечно верна,
Я только, Алонсо, тебе отдана,
Порукой мне – Дева Мария!
А если меня соблазнит кто другой,
Клянусь я, Алонсо мой милый, –
Пусть Бог совершает Свой суд надо мной:
Явись ты, как призрак, на свадьбе ночной,
И стану тебе я навеки женой –
Меня заберешь ты в могилу!»
И в Землю Святую умчался герой,
И плакали долго зеницы…
Но срок не успел миновать годовой –
Барон, облаченный в камзол парчевой,
Явился в жилище девицы.
Богатства, дары и огромный надел
Влекли Имогену к барону;
Он голову быстро вскружить ей сумел,
Он сердцем ее и душой завладел,
И вот он берет ее в жёны.
Священник уже обвенчал молодых –
Настал час веселья урочный;
Ломились столы для гостей дорогих,
И хохот застолья еще не утих,
Как колокол пробил полночный.
И тут Имогена увидела вдруг,
Что рядом с ней заняли место;
Был страшен чужак, не смотрел он вокруг,
Из уст не летело хоть слово, хоть звук –
Он только глядел на невесту.
Он ростом огромен; опущен шелом,
Чернеют узоры на латах;
Затихло веселье за брачным столом,
Собаки в испуге скулят за углом,
Огни посинели в палатах!
Стал рыцарь на свадьбе веселию враг,
Печаль овладела сердцами…
Дрожа, возгласила красавица так:
«О рыцарь, тяжелый снимите шишак,
Извольте отужинать с нами!»
В ответ жуткий рыцарь поднять не спешит
Забрало рукою воздетой…
О, кто же расскажет, кто изъяснит,
Как изумляет красавицу вид?
Под шлемом – череп скелета!
И в ужасе толпы гостей дорогих
Из залы сбежали мгновенно…
Лицо привиденья – в червях гробовых,
Кишащих в висках и в глазницах пустых,
И слышит слова Имогена:
«Неверная, вспомни – Алонсо я твой!
Со мною небесная сила –
Господь совершает Свой суд над тобой,
Явился мой призрак на свадьбе ночной,
Теперь ты мне будешь навеки женой,
Тебя заберу я в могилу!»
Он обнял ее, за собою повлек,
Она закричала на это;
Тут черный провал разверзся у ног…
Никто отыскать ни девицу не смог,
Ни выходца с того света.
Недолго на свете прожил барон,
И замок стал грудой развалин…
Рекут летописцы: там с давних времен
По Божью веленью звучит страшный стон –
Там дух Имогены печален.
И в час полуночный, четырежды в год,
Когда всё объято покоем,
В фате привиденье-невеста встает,
И рыцарь-скелет танцевать с ней идет –
Кружатся они с жутким воем!
Пьют кровь, не вино, из мертвых голов,
И пляшут вокруг привиденья;
Напев раздается из мерзостных слов:
«Да будет Алонсо Храбрый здоров,
Мы здравицу шлем Имогене!»
Alonzo the Brave and the Fair Imogine
A warrior so bold, and a virgin so bright,
Conversed as they sat on the green;
They gazed on each other with tender delight:
Alonzo the Brave was the name of the knight,—
The maiden’s, the Fair Imogine.
“And O,” said the youth, “since to-morrow I go
To fight in a far distant land,
Your tears for my absence soon ceasing to flow,
Some other will court you, and you will bestow
On a wealthier suitor your hand!”
“O, hush these suspicions,” Fair Imogine said,
“Offensive to love and to me;
For, if you be living, or if you be dead,
I swear by the Virgin that none in your stead
Shall husband of Imogine be.
“If e’er I, by lust or by wealth led aside,
Forget my Alonzo the Brave,
God grant that, to punish my falsehood and pride,
Your ghost at the marriage may sit by my side,
May tax me with perjury, claim me as bride,
And bear me away to the grave!”
To Palestine hastened the hero so bold,
His love she lamented him sore;
But scarce had a twelvemonth elapsed when, behold!
A baron, all covered with jewels and gold,
Arrived at Fair Imogine’s door.
His treasures, his presents, his spacious domain,
Soon made her untrue to her vows;
He dazzled her eyes, he bewildered her brain;
He caught her affections, so light and so vain,
And carried her home as his spouse.
And now had the marriage been blest by the priest;
The revelry now was begun:
The tables they groaned with the weight of the feast,
Nor yet had the laughter and merriment ceased,
When the bell at the castle tolled — one.
Then first with amazement Fair Imogine found
A stranger was placed by her side:
His air was terrific; he uttered no sound, —
He spake not, he moved not, he looked not around, —
But earnestly gazed on the bride.
His visor was closed, and gigantic his height,
His armor was sable to view;
All pleasure and laughter were hushed at his sight;
The dogs, as they eyed him, drew back in affright;
The lights in the chamber burned blue!
His presence all bosoms appeared to dismay;
The guests sat in silence and fear;
At length spake the bride, — while she trembled, — “I pray,
Sir knight, that your helmet aside you would lay
And deign to partake of our cheer.”
The lady is silent; the stranger complies —
His visor he slowly unclosed;
O God! what a sight met Fair Imogine’s eyes!
What words can express her dismay and surprise,
When a skeleton’s head was exposed!
All present then uttered a terrified shout,
All turned with disgust from the scene;
The worms they crept in, and the worms they crept out,
And sported his eyes and his temples about,
While the spectre addressed Imogine:
“Behold me, thou false one, behold me!” he cried,
“Remember Alonzo the Brave!
God grants that, to punish thy falsehood and pride,
My ghost at thy marriage should sit by thy side;
Should tax thee with perjury, claim thee as bride,
And bear thee away to the grave!”
Thus saying his arms round the lady he wound,
While loudly she shrieked in dismay;
Then sunk with his prey through the wide-yawning ground,
Nor ever again was Fair Imogine found,
Or the spectre that bore her away.
Not long lived the baron; and none, since that time,
To inhabit the castle presume;
For chronicles tell that, by order sublime,
There Imogine suffers the pain of her crime,
And mourns her deplorable doom.
At midnight, four times in each year, does her sprite,
When mortals in slumber are bound,
Arrayed in her bridal apparel of white,
Appear in the hall with the skeleton knight,
And shriek as he whirls her around!
While they drink out of skulls newly torn from the grave,
Dancing round them the spectres are seen;
Their liquor is blood, and this horrible stave
They howl: “To the health of Alonzo the Brave,
And his consort, the Fair Imogine!”
His treasures, his presents, his spacious domain,
Soon made her untrue to her vows;
He dazzled her eyes, he bewildered her brain;
He caught her affections, so light and so vain,
And carried her home as his spouse.
And now had the marriage been blest by the priest;
The revelry now was begun:
The tables they groaned with the weight of the feast,
Nor yet had the laughter and merriment ceased,
When the bell at the castle tolled — one.
Then first with amazement Fair Imogine found
A stranger was placed by her side:
His air was terrific; he uttered no sound, —
He spake not, he moved not, he looked not around, —
But earnestly gazed on the bride.
His visor was closed, and gigantic his height,
His armor was sable to view;
All pleasure and laughter were hushed at his sight;
The dogs, as they eyed him, drew back in affright;
The lights in the chamber burned blue!
His presence all bosoms appeared to dismay;
The guests sat in silence and fear;
At length spake the bride, — while she trembled, — “I pray,
Sir knight, that your helmet aside you would lay
And deign to partake of our cheer.”
The lady is silent; the stranger complies —
His visor he slowly unclosed;
O God! what a sight met Fair Imogine’s eyes!
What words can express her dismay and surprise,
When a skeleton’s head was exposed!
All present then uttered a terrified shout,
All turned with disgust from the scene;
The worms they crept in, and the worms they crept out,
And sported his eyes and his temples about,
While the spectre addressed Imogine:
“Behold me, thou false one, behold me!” he cried,
“Remember Alonzo the Brave!
God grants that, to punish thy falsehood and pride,
My ghost at thy marriage should sit by thy side;
Should tax thee with perjury, claim thee as bride,
And bear thee away to the grave!”
Thus saying his arms round the lady he wound,
While loudly she shrieked in dismay;
Then sunk with his prey through the wide-yawning ground,
Nor ever again was Fair Imogine found,
Or the spectre that bore her away.
Not long lived the baron; and none, since that time,
To inhabit the castle presume;
For chronicles tell that, by order sublime,
There Imogine suffers the pain of her crime,
And mourns her deplorable doom.
At midnight, four times in each year, does her sprite,
When mortals in slumber are bound,
Arrayed in her bridal apparel of white,
Appear in the hall with the skeleton knight,
And shriek as he whirls her around!
While they drink out of skulls newly torn from the grave,
Dancing round them the spectres are seen;
Their liquor is blood, and this horrible stave
They howl: “To the health of Alonzo the Brave,
And his consort, the Fair Imogine!”
http://textura.club/no-glushit-penie-snaryad/ Рецензия на антологию англоязычной поэзии Великой Войны
Хилэр Беллок / Hilaire Belloc (1870 - 1953)
***
Весь мир - театр. Билетам грош цена.
Платить через посредника на входе.
Игра оркестра хорошо слышна,
Но ни за что не разобрать мелодий.
Программки не продаст вам билетер.
Сюжета нет, зато полно статистов.
Игра актеров - еще больший вздор,
Чем пьесы новомодных модернистов.
Одно пристойно в представленьи этом:
Пойти в фойе, иначе - вестибюль,
Дать волю мыслям, пламя - сигаретам,
Обдумать виденную маету,
Затем (поняв, что пьеса - полный нуль)
Пальто накинуть, шасть - и в темноту.
***
The world's a stage. The trifling entrance fee
Is paid (by proxy) to the registrar.
The Orchestra is very loud and free
But plays no music in particular.
They do not print a programme, that I know.
The cast is large. There isn't any plot.
The acting of the piece is far below
The very worst of modernistic rot.
The only part about it I enjoy
Is what was called in English the Foyay.
There will I stand apart awhile and toy
With thought, and set my cigarette alight;
And then - without returning to the play –
On with my coat and out into night.
***
Весь мир - театр. Билетам грош цена.
Платить через посредника на входе.
Игра оркестра хорошо слышна,
Но ни за что не разобрать мелодий.
Программки не продаст вам билетер.
Сюжета нет, зато полно статистов.
Игра актеров - еще больший вздор,
Чем пьесы новомодных модернистов.
Одно пристойно в представленьи этом:
Пойти в фойе, иначе - вестибюль,
Дать волю мыслям, пламя - сигаретам,
Обдумать виденную маету,
Затем (поняв, что пьеса - полный нуль)
Пальто накинуть, шасть - и в темноту.
***
The world's a stage. The trifling entrance fee
Is paid (by proxy) to the registrar.
The Orchestra is very loud and free
But plays no music in particular.
They do not print a programme, that I know.
The cast is large. There isn't any plot.
The acting of the piece is far below
The very worst of modernistic rot.
The only part about it I enjoy
Is what was called in English the Foyay.
There will I stand apart awhile and toy
With thought, and set my cigarette alight;
And then - without returning to the play –
On with my coat and out into night.
Хамберт Вольф / Humbert Wolfe (1885 – 1940)
***
От подкупа и взяток чист
британский честный журналист –
насочиняет сей мастак
любые гадости за так.
***
You cannot hope to bribe or twist,
thank God! the British journalist.
But, seeing what the man will do
unbribed, there's no occasion to.
***
От подкупа и взяток чист
британский честный журналист –
насочиняет сей мастак
любые гадости за так.
***
You cannot hope to bribe or twist,
thank God! the British journalist.
But, seeing what the man will do
unbribed, there's no occasion to.
Лайонел Джонсон / Lionel Johnson (1867 – 1902)
У памятника Карлу I на Чаринг-Кросс
Не счесть небесных красот –
Звезды, мрак и луна;
Изредка ветер вздохнет,
Но всюду царит тишина.
Нет той власти прочней,
Здесь только я и он –
Печальнейший из королей,
Корона был он лишен.
Путь во дворец держа,
Смел он и сановит;
Нет сброда и мятежа –
Только ветер шумит.
Исчез королевский двор;
Но шлет ему свой привет
Звезд недвижимый хор,
Звезд блуждающих свет.
Скачет он, скачет один,
Наш король роковой,
Ночи он господин,
Царствует он над тьмой.
В чем же виднее рок –
В звездах или в глазах?
В чем же силы залог –
В челе или в небесах?
Сердце терзает боль,
Эта боль тяжела –
Только хранит король
Строгий покой чела.
В жизни он побежден,
Но стяжал торжество:
Он красотой искуплен,
Вечность спасла его.
Жизни бездарной позор?
Нет, коли смерть велика.
Был отменен приговор?
Да, упразднен на века.
Под пологом звезд роковых
Хранит он молчанья вид;
Мертвый король живых
В лондонский мрак глядит.
В вечной потребе мирской
Гибнет наш дух без сил –
А он был святым душой,
Художества он любил.
Ты, одолевший беду, –
Пошли благодать свою!..
Дорогой ночной иду,
Скорбный твой лик люблю.
Город во тьме исчез,
Смолкнул суетный крик,
А в глубинах небес
Замысел вечный возник.
By the Statue of King Charles at Charing Cross
Sombre and rich, the skies;
Great glooms, and starry plains.
Gently the night wind sighs;
Else a vast silence reigns.
The splendid silence clings
Around me: and around
The saddest of all kings
Crowned, and again discrowned.
Comely and calm, he rides
Hard by his own Whitehall:
Only the night wind glides:
No crowds, nor rebels, brawl.
Gone, too, his Court; and yet,
The stars his courtiers are:
Stars in their stations set;
And every wandering star.
Alone he rides, alone,
The fair and fatal king:
Dark night is all his own,
That strange and solemn thing.
Which are more full of fate:
The stars; or those sad eyes?
Which are more still and great:
Those brows; or the dark skies?
Although his whole heart yearn
In passionate tragedy:
Never was face so stern
With sweet austerity.
Vanquished in life, his death
By beauty made amends:
The passing of his breath
Won his defeated ends.
Brief life and hapless? Nay:
Through death, life grew sublime.
Speak after sentence? Yea:
And to the end of time.
Armoured he rides, his head
Bare to the stars of doom:
He triumphs now, the dead,
Beholding London's gloom.
Our wearier spirit faints,
Vexed in the world's employ:
His soul was of the saints;
And art to him was joy.
King, tried in fires of woe!
Men hunger for thy grace:
And through the night I go,
Loving thy mournful face.
Yet when the city sleeps;
When all the cries are still:
The stars and heavenly deeps
Work out a perfect will.
У памятника Карлу I на Чаринг-Кросс
Не счесть небесных красот –
Звезды, мрак и луна;
Изредка ветер вздохнет,
Но всюду царит тишина.
Нет той власти прочней,
Здесь только я и он –
Печальнейший из королей,
Корона был он лишен.
Путь во дворец держа,
Смел он и сановит;
Нет сброда и мятежа –
Только ветер шумит.
Исчез королевский двор;
Но шлет ему свой привет
Звезд недвижимый хор,
Звезд блуждающих свет.
Скачет он, скачет один,
Наш король роковой,
Ночи он господин,
Царствует он над тьмой.
В чем же виднее рок –
В звездах или в глазах?
В чем же силы залог –
В челе или в небесах?
Сердце терзает боль,
Эта боль тяжела –
Только хранит король
Строгий покой чела.
В жизни он побежден,
Но стяжал торжество:
Он красотой искуплен,
Вечность спасла его.
Жизни бездарной позор?
Нет, коли смерть велика.
Был отменен приговор?
Да, упразднен на века.
Под пологом звезд роковых
Хранит он молчанья вид;
Мертвый король живых
В лондонский мрак глядит.
В вечной потребе мирской
Гибнет наш дух без сил –
А он был святым душой,
Художества он любил.
Ты, одолевший беду, –
Пошли благодать свою!..
Дорогой ночной иду,
Скорбный твой лик люблю.
Город во тьме исчез,
Смолкнул суетный крик,
А в глубинах небес
Замысел вечный возник.
By the Statue of King Charles at Charing Cross
Sombre and rich, the skies;
Great glooms, and starry plains.
Gently the night wind sighs;
Else a vast silence reigns.
The splendid silence clings
Around me: and around
The saddest of all kings
Crowned, and again discrowned.
Comely and calm, he rides
Hard by his own Whitehall:
Only the night wind glides:
No crowds, nor rebels, brawl.
Gone, too, his Court; and yet,
The stars his courtiers are:
Stars in their stations set;
And every wandering star.
Alone he rides, alone,
The fair and fatal king:
Dark night is all his own,
That strange and solemn thing.
Which are more full of fate:
The stars; or those sad eyes?
Which are more still and great:
Those brows; or the dark skies?
Although his whole heart yearn
In passionate tragedy:
Never was face so stern
With sweet austerity.
Vanquished in life, his death
By beauty made amends:
The passing of his breath
Won his defeated ends.
Brief life and hapless? Nay:
Through death, life grew sublime.
Speak after sentence? Yea:
And to the end of time.
Armoured he rides, his head
Bare to the stars of doom:
He triumphs now, the dead,
Beholding London's gloom.
Our wearier spirit faints,
Vexed in the world's employ:
His soul was of the saints;
And art to him was joy.
King, tried in fires of woe!
Men hunger for thy grace:
And through the night I go,
Loving thy mournful face.
Yet when the city sleeps;
When all the cries are still:
The stars and heavenly deeps
Work out a perfect will.
Джон Одли Слепой / John Audelay the Blind (ок. 1350 (?) – ок. 1426)
Timor mortis conturbat me*
Матерь, Сын, зову в мольбе!
Timor mortis conturbat me.
Страх смертный, искушенья власть –
Вот что царит в моей душе;
Овладевает ею страсть –
Passio Christi conforta me**.
Терзает слепота мой дух,
И ждет мучение меня везде:
Утратив свет, утратил слух –
Passio Christi conforta me.
Теперь слабеют нюх и вкус,
И тело все горит в огне,
И я в недуге тяжком бьюсь –
Passio Christi conforta me.
Бог дал, Бог взял – таков закон,
Пора принять его вполне;
Господь да будет восхвален –
Passio Christi conforta me.
Печаль давно меня гнетет –
Я зрю вместилище в себе
Для мерзостей и нечистот.
Passio Christi conforta me.
Но вот спасения удел:
Оставить много на земле
Благих мышлений, слов и дел –
Passio Christi conforta me.
Христа распятого пять ран
Да будут исцеленьем мне,
Да будет сатана попран!
Passio Christi conforta me.
И я, страданья претерпев,
В сердечной боли и тоске
Сложил печальный сей напев –
Passio Christi conforta me.
И вновь рекут уста мои:
«In manus tuas, Domine***,
Ты душу грешника прими».
Passio Christi conforta me.
Мария! В благостной дали
Пять радостей даны тебе.
Меня пред Сыном отмоли!
Passio Christi conforta me.
Вам Одли говорит слепой:
Одно спасение в беде –
Творить молитву в час любой:
«Passio Christi conforta me».
*Смертный страх терзает меня (лат.)
**Страсти Христовы, утешьте меня (лат.)
***В руки Твои, Господи (лат.)
Timor mortis conturbat me
Ladé, helpe! Jhesu, mercé!
Timor mortis conturbat me.
Dred of deth, sorow of syn,
Trobils my hert ful grevysly;
My soule hit nyth with my lust then —
Passio Christi conforta me.
Fore blyndnes is a hevé thyng,
And to be def therwith only,
To lese my lyght and my herying —
Passio Christi conforta me.
And to lese my tast and my smellyng,
And to be seke in my body,
Here have I lost al my lykyng —
Passio Christi conforta me.
Thus God he geves and takys away,
And, as he wil, so mot hit be;
His name be blessid both nyght and daye —
Passio Christi conforta me.
Here is a cause of gret mornyng —
Of myselfe nothyng I se,
Save filth, unclennes, vile stynkyng —
Passio Christi conforta me.
Into this word no more I broght,
No more I gete with me, trewly,
Save good ded, word, wil, and thoght —
Passio Christi conforta me.
The fyve wondis of Jhesu Crist,
My midsyne now mot thai be,
The Fyndis pouere downe to cast —
Passio Christi conforta me.
As I lay seke in my langure,
With sorow of hert and teere of ye,
This caral I made with gret doloure —
Passio Christi conforta me.
Oft with these prayere I me blest,
In manus tuas, Domine,
Thou take my soule into thi rest —
Passio Christi conforta me.
Maré moder, merceful may,
Fore the joys thou hadist, lady,
To thi Sun, fore me thou pray —
Passio Christi conforta me.
Lerne this lesson of Blynd Awdlay:
When bale is hyest, then bot may be,
Yif thou be nyd nyght or day,
Say “Passio Christi conforta me.”
Timor mortis conturbat me*
Матерь, Сын, зову в мольбе!
Timor mortis conturbat me.
Страх смертный, искушенья власть –
Вот что царит в моей душе;
Овладевает ею страсть –
Passio Christi conforta me**.
Терзает слепота мой дух,
И ждет мучение меня везде:
Утратив свет, утратил слух –
Passio Christi conforta me.
Теперь слабеют нюх и вкус,
И тело все горит в огне,
И я в недуге тяжком бьюсь –
Passio Christi conforta me.
Бог дал, Бог взял – таков закон,
Пора принять его вполне;
Господь да будет восхвален –
Passio Christi conforta me.
Печаль давно меня гнетет –
Я зрю вместилище в себе
Для мерзостей и нечистот.
Passio Christi conforta me.
Но вот спасения удел:
Оставить много на земле
Благих мышлений, слов и дел –
Passio Christi conforta me.
Христа распятого пять ран
Да будут исцеленьем мне,
Да будет сатана попран!
Passio Christi conforta me.
И я, страданья претерпев,
В сердечной боли и тоске
Сложил печальный сей напев –
Passio Christi conforta me.
И вновь рекут уста мои:
«In manus tuas, Domine***,
Ты душу грешника прими».
Passio Christi conforta me.
Мария! В благостной дали
Пять радостей даны тебе.
Меня пред Сыном отмоли!
Passio Christi conforta me.
Вам Одли говорит слепой:
Одно спасение в беде –
Творить молитву в час любой:
«Passio Christi conforta me».
*Смертный страх терзает меня (лат.)
**Страсти Христовы, утешьте меня (лат.)
***В руки Твои, Господи (лат.)
Timor mortis conturbat me
Ladé, helpe! Jhesu, mercé!
Timor mortis conturbat me.
Dred of deth, sorow of syn,
Trobils my hert ful grevysly;
My soule hit nyth with my lust then —
Passio Christi conforta me.
Fore blyndnes is a hevé thyng,
And to be def therwith only,
To lese my lyght and my herying —
Passio Christi conforta me.
And to lese my tast and my smellyng,
And to be seke in my body,
Here have I lost al my lykyng —
Passio Christi conforta me.
Thus God he geves and takys away,
And, as he wil, so mot hit be;
His name be blessid both nyght and daye —
Passio Christi conforta me.
Here is a cause of gret mornyng —
Of myselfe nothyng I se,
Save filth, unclennes, vile stynkyng —
Passio Christi conforta me.
Into this word no more I broght,
No more I gete with me, trewly,
Save good ded, word, wil, and thoght —
Passio Christi conforta me.
The fyve wondis of Jhesu Crist,
My midsyne now mot thai be,
The Fyndis pouere downe to cast —
Passio Christi conforta me.
As I lay seke in my langure,
With sorow of hert and teere of ye,
This caral I made with gret doloure —
Passio Christi conforta me.
Oft with these prayere I me blest,
In manus tuas, Domine,
Thou take my soule into thi rest —
Passio Christi conforta me.
Maré moder, merceful may,
Fore the joys thou hadist, lady,
To thi Sun, fore me thou pray —
Passio Christi conforta me.
Lerne this lesson of Blynd Awdlay:
When bale is hyest, then bot may be,
Yif thou be nyd nyght or day,
Say “Passio Christi conforta me.”
Руперт Брук / Rupert Brooke (1887 - 1915)
Солдат
Коль я погибну, помните — в чужом
Краю навек безвестный уголок
Стал Англией. И помните о том,
Как в землю щедрую прах щедро лёг.
Тот прах был Англией на свет рождён;
Став плотью, он среди цветов бродил,
Её ветрами был овеян он,
Обласкан влагой вод, теплом светил.
А сердце, сбросив тяготенье зла,
Частицей стало мировой души,
Но полнится лишь Англией одной,
Живет её мечтой, что так светла,
Её сердцами, что поют в тиши
Под небесами Англии родной.
The Soldier
If I should die, think only this of me:
That there’s some corner of a foreign field
That is for ever England. There shall be
In that rich earth a richer dust concealed;
A dust whom England bore, shaped, made aware,
Gave, once, her flowers to love, her ways to roam;
A body of England’s, breathing English air,
Washed by the rivers, blest by suns of home.
And think, this heart, all evil shed away,
A pulse in the eternal mind, no less
Gives somewhere back the thoughts by England given;
Her sights and sounds; dreams happy as her day;
And laughter, learnt of friends; and gentleness,
In hearts at peace, under an English heaven.
Солдат
Коль я погибну, помните — в чужом
Краю навек безвестный уголок
Стал Англией. И помните о том,
Как в землю щедрую прах щедро лёг.
Тот прах был Англией на свет рождён;
Став плотью, он среди цветов бродил,
Её ветрами был овеян он,
Обласкан влагой вод, теплом светил.
А сердце, сбросив тяготенье зла,
Частицей стало мировой души,
Но полнится лишь Англией одной,
Живет её мечтой, что так светла,
Её сердцами, что поют в тиши
Под небесами Англии родной.
The Soldier
If I should die, think only this of me:
That there’s some corner of a foreign field
That is for ever England. There shall be
In that rich earth a richer dust concealed;
A dust whom England bore, shaped, made aware,
Gave, once, her flowers to love, her ways to roam;
A body of England’s, breathing English air,
Washed by the rivers, blest by suns of home.
And think, this heart, all evil shed away,
A pulse in the eternal mind, no less
Gives somewhere back the thoughts by England given;
Her sights and sounds; dreams happy as her day;
And laughter, learnt of friends; and gentleness,
In hearts at peace, under an English heaven.
Жан-Батист Шассинье (ок. 1571 - 1635)
***
Как малышей страшит кошмар, им непонятный,
Иль призрак мнится им, нам так же Смерть страшна,
И в думах наших Смерть так изображена:
Зловеща образом, костлява и отвратна.
Руке художника, иль верной, иль превратной,
Как хочется творить, так и творит она;
Как нам представит Смерть создатель полотна,
Так видим мы ее: иль мерзкой, иль приятной.
Те представления терзают нам умы;
Как стадо от волков, от лика Смерти мы
Бежим, объятые тревогою неясной,
Его не разглядев. Личину лжи сорвем,
Узрим – Смерть в образе действительном своем
Касаньем ласкова и обликом прекрасна.
Jean-Baptiste Chassignet
Comme petits enfants d'une larve outrageuse,
D'un fantôme, ou d'un masque, ainsi nous avons peur,
Et redoutons ta mort, la concevant au coeur
Telle comme on la fait, hâve, triste, et affreuse :
Comme il plaît à la main ou loyale, ou trompeuse
Du graveur, du tailleur, ou du peintre flatteur
La nous représenter sur un tableau menteur,
Nous l'imaginons telle, agréable, ou hideuse :
Ces appréhensions torturant nos cerveaux
Nous chassent devant elle, ainsi comme bouveaux
Courent devant le loup, et n'avons pas l'espace
De la bien remarquer : ôtons le masque feint,
Lors nous la trouverons autre qu'on ne la peint,
Gracieuse à toucher, et plaisante de face.
***
Как малышей страшит кошмар, им непонятный,
Иль призрак мнится им, нам так же Смерть страшна,
И в думах наших Смерть так изображена:
Зловеща образом, костлява и отвратна.
Руке художника, иль верной, иль превратной,
Как хочется творить, так и творит она;
Как нам представит Смерть создатель полотна,
Так видим мы ее: иль мерзкой, иль приятной.
Те представления терзают нам умы;
Как стадо от волков, от лика Смерти мы
Бежим, объятые тревогою неясной,
Его не разглядев. Личину лжи сорвем,
Узрим – Смерть в образе действительном своем
Касаньем ласкова и обликом прекрасна.
Jean-Baptiste Chassignet
Comme petits enfants d'une larve outrageuse,
D'un fantôme, ou d'un masque, ainsi nous avons peur,
Et redoutons ta mort, la concevant au coeur
Telle comme on la fait, hâve, triste, et affreuse :
Comme il plaît à la main ou loyale, ou trompeuse
Du graveur, du tailleur, ou du peintre flatteur
La nous représenter sur un tableau menteur,
Nous l'imaginons telle, agréable, ou hideuse :
Ces appréhensions torturant nos cerveaux
Nous chassent devant elle, ainsi comme bouveaux
Courent devant le loup, et n'avons pas l'espace
De la bien remarquer : ôtons le masque feint,
Lors nous la trouverons autre qu'on ne la peint,
Gracieuse à toucher, et plaisante de face.
УИЛЛОУБИ, 1554
Ни хмурые чужие берега,
Ни то, что нет здесь пряностей и перца,
Ни ожиданье злобного врага, -
Ничто мученьем не терзает сердца.
Ни глад, ни мор, ни жажда, ни цинга,
Ни то, что не найти единоверца,
Ни то, что снег здесь, а не жемчуга -
Ничто печали не открыло дверцу.
Дух англичан и вековечный лед,
И гнев Борея с гордостью снесет,
И хлад ужасней адского Коцита -
Иным душа моя отягчена:
На карту нанесенная страна -
Давно уже владенье московита.
Ни хмурые чужие берега,
Ни то, что нет здесь пряностей и перца,
Ни ожиданье злобного врага, -
Ничто мученьем не терзает сердца.
Ни глад, ни мор, ни жажда, ни цинга,
Ни то, что не найти единоверца,
Ни то, что снег здесь, а не жемчуга -
Ничто печали не открыло дверцу.
Дух англичан и вековечный лед,
И гнев Борея с гордостью снесет,
И хлад ужасней адского Коцита -
Иным душа моя отягчена:
На карту нанесенная страна -
Давно уже владенье московита.
Forwarded from Листва: Петербург
30 ноября в 18:00 у нас на Литейном, 33 переводчик Артём Серебренников презентует книгу «Поэты Первой мировой. Британия. США. Канада».
Артём родился в 1985 году в Москве, закончил филологический факультет МГУ (2002), там же защитил кандидатскую диссертацию (2007). В 2011-2018 гг. жил в Великобритании, получил степень доктора филологии Оксфордского университета. Публиковался как переводчик испанской, французской и английской поэзии. В его переложениях выходили Луис де Гонгора, Роберт Бернс, Уильям Блейк, Стефан Малларме и многие другие авторы.
Как и в первом выпуске «Поэты Первой мировой. Германия. Австро-Венгрия», в этой книге традиционно уделили внимание не только таким признанным мастерам словесности, как Редьярд Киплинг, Томас Харди, Артур Конан Дойл, Зигфрид Сассун или Говард Филипс Лавкрафт (да, он тоже писал стихи), но и подзабытым, а то и вовсе неизвестным в России авторам классических стихотворений этого периода. Сатира и скорбь, экзистенциальный мрак и окопный шансон — всему нашлось место в этой пёстрой книге, нашем маленьком памятнике ушедшей эпохе, её героям и мученикам.
В программе:
- рассказ о том, как возник и осуществился замысел книги;
- рассказ об участии англоязычных стран в Первой мировой войне и отражении его в поэзии;
- чтение избранных стихотворений.
Вход свободный, по бесплатной предварительной регистрации: https://knizhnaya-lavka-listva.timepad.ru/event/1124163/
Артём родился в 1985 году в Москве, закончил филологический факультет МГУ (2002), там же защитил кандидатскую диссертацию (2007). В 2011-2018 гг. жил в Великобритании, получил степень доктора филологии Оксфордского университета. Публиковался как переводчик испанской, французской и английской поэзии. В его переложениях выходили Луис де Гонгора, Роберт Бернс, Уильям Блейк, Стефан Малларме и многие другие авторы.
Как и в первом выпуске «Поэты Первой мировой. Германия. Австро-Венгрия», в этой книге традиционно уделили внимание не только таким признанным мастерам словесности, как Редьярд Киплинг, Томас Харди, Артур Конан Дойл, Зигфрид Сассун или Говард Филипс Лавкрафт (да, он тоже писал стихи), но и подзабытым, а то и вовсе неизвестным в России авторам классических стихотворений этого периода. Сатира и скорбь, экзистенциальный мрак и окопный шансон — всему нашлось место в этой пёстрой книге, нашем маленьком памятнике ушедшей эпохе, её героям и мученикам.
В программе:
- рассказ о том, как возник и осуществился замысел книги;
- рассказ об участии англоязычных стран в Первой мировой войне и отражении его в поэзии;
- чтение избранных стихотворений.
Вход свободный, по бесплатной предварительной регистрации: https://knizhnaya-lavka-listva.timepad.ru/event/1124163/
Стефан Малларме (1842 - 1898)
Stéphane Mallarmé
Святая
Виолы сандал у окна –
С нее позолота слетела,
Искрилась когда-то она,
C флейтой и лютней блестела –
Укрыв, Святая, бледна,
Сидит; перед нею страница,
Где, словно в те времена,
Магнификат плавно струится;
На разноцветном стекле
Тянется к арфе незримой,
Возникшей на легком крыле
Вечернего серафима,
И без сандала и нот,
Касаясь рукою текучей
Арфы пернатой, поет
Музыкантша беззвучий.
Sainte
A la fenêtre recélant
Le santal vieux qui se dédore
De sa viole étincelant
Jadis avec flûte ou mandore,
Est la Sainte pâle, étalant
Le livre vieux qui se déplie
Du Magnificat ruisselant
Jadis selon vêpre et complie :
A ce vitrage d'ostensoir
Que frôle une harpe par l'Ange
Formée avec son vol du soir
Pour la délicate phalange
Du doigt, que, sans le vieux santal
Ni le vieux livre, elle balance
Sur le plumage instrumental,
Musicienne du silence.
Stéphane Mallarmé
Святая
Виолы сандал у окна –
С нее позолота слетела,
Искрилась когда-то она,
C флейтой и лютней блестела –
Укрыв, Святая, бледна,
Сидит; перед нею страница,
Где, словно в те времена,
Магнификат плавно струится;
На разноцветном стекле
Тянется к арфе незримой,
Возникшей на легком крыле
Вечернего серафима,
И без сандала и нот,
Касаясь рукою текучей
Арфы пернатой, поет
Музыкантша беззвучий.
Sainte
A la fenêtre recélant
Le santal vieux qui se dédore
De sa viole étincelant
Jadis avec flûte ou mandore,
Est la Sainte pâle, étalant
Le livre vieux qui se déplie
Du Magnificat ruisselant
Jadis selon vêpre et complie :
A ce vitrage d'ostensoir
Que frôle une harpe par l'Ange
Formée avec son vol du soir
Pour la délicate phalange
Du doigt, que, sans le vieux santal
Ni le vieux livre, elle balance
Sur le plumage instrumental,
Musicienne du silence.
ХАДЖИБЕЙ, 1794
– Я подданный страны Партенопейской.
Я кельт, но балеарцем наречен.
Призвал меня предел Гиперборейский,
Где злато охраняет cтраж-грифон.
Законы мудрости пифагорейской
Гласят нам: будет всяк перерожден.
Не здесь ли волею адмиралтейской
Вновь утвердится эллинский закон?
Да, бесится зима над Петербургом,
Что возведен был северным Ликургом,
Но есть и юг. Мы, может, в первый раз
От самого падения Эллады
Средь варварских степей вскопали клады.
Разграбят их?
– Вы правы, де Рибас.
– Я подданный страны Партенопейской.
Я кельт, но балеарцем наречен.
Призвал меня предел Гиперборейский,
Где злато охраняет cтраж-грифон.
Законы мудрости пифагорейской
Гласят нам: будет всяк перерожден.
Не здесь ли волею адмиралтейской
Вновь утвердится эллинский закон?
Да, бесится зима над Петербургом,
Что возведен был северным Ликургом,
Но есть и юг. Мы, может, в первый раз
От самого падения Эллады
Средь варварских степей вскопали клады.
Разграбят их?
– Вы правы, де Рибас.
Forwarded from Листва: Петербург
Артём Серебренников рассказывает кучу интересностей о Первой мировой войне в англоязычном дискурсе.
Жан-Батист Шассинье (ок. 1571 – 1635)
Jean-Baptiste Chassignet
***
Мнит бедный селянин морозною зимой,
Что умерли кругом зеленые растенья,
И видится ему сплошное запустенье,
И ежится земля от муки ледяной.
Но только лишь придет обратно летний зной –
Украсившись, встают они в своем цветеньи,
И, чтоб себе воздать за тяжкое лишенье,
Укроют зеленью они простор лесной.
И так же из гробов мешки костей и кожи
Поднимутся, когда с небес по воле Божьей
Прольется благодать и Судный день придет.
Умрем, как умерло небесное светило,
Что этим вечером в глубинах опочило,
Но завтра заново взойдет над лоном вод.
Durant l'hyver frilleux il semble au villageois
Que morte soit des prez la chevelure verte,
Voyant de tous costez la terre descouverte
Se hérisser le dos de mille glaçons frois :
Mais quand elle ressent l'humeur des plus dous mois,
Plus belle elle renaist de la terre déserte
Et se recompensant de sa première perte,
Elle redonne l'ombre aux forestz et aus bois.
Ainsi hors du tombeau ceste charnelle masse
Se ressuscitera quand la céleste grâce
Arrosera les bons au jour du jugement.
Mourons donc comme meurt la lumière du monde
Aujourd'huy elle va se reposer sous l'onde
Demain elle ressort de l'ondeus élément.
Jean-Baptiste Chassignet
***
Мнит бедный селянин морозною зимой,
Что умерли кругом зеленые растенья,
И видится ему сплошное запустенье,
И ежится земля от муки ледяной.
Но только лишь придет обратно летний зной –
Украсившись, встают они в своем цветеньи,
И, чтоб себе воздать за тяжкое лишенье,
Укроют зеленью они простор лесной.
И так же из гробов мешки костей и кожи
Поднимутся, когда с небес по воле Божьей
Прольется благодать и Судный день придет.
Умрем, как умерло небесное светило,
Что этим вечером в глубинах опочило,
Но завтра заново взойдет над лоном вод.
Durant l'hyver frilleux il semble au villageois
Que morte soit des prez la chevelure verte,
Voyant de tous costez la terre descouverte
Se hérisser le dos de mille glaçons frois :
Mais quand elle ressent l'humeur des plus dous mois,
Plus belle elle renaist de la terre déserte
Et se recompensant de sa première perte,
Elle redonne l'ombre aux forestz et aus bois.
Ainsi hors du tombeau ceste charnelle masse
Se ressuscitera quand la céleste grâce
Arrosera les bons au jour du jugement.
Mourons donc comme meurt la lumière du monde
Aujourd'huy elle va se reposer sous l'onde
Demain elle ressort de l'ondeus élément.