Сидни Киз (1922 – 1943)
Sydney Keyes

Тимошенко

В десятый час он встал, десятимечный, –
Был каждый перст клинком; и, препоясав
Отвагой чресла, распахнул окно,
На судьбоносную взирая ночь.

Там, на ветрах, средь трескотни костров,
Или сплетясь любовно, или порознь
Принявши позу опьяненных сном,
Был полк скривленных тел и лиц пустых,
Несомый между вихрей и теней.
Услышьте ветер, что колеблет зори!
И он пред ликом ночи вспоминал:
Растерзанные, в черноте пожаров,
Легли поля под гусеницы танков…
И сжалась меченосная десница
Рукой горюющего земледельца,
И гневно-вещих уст его металл
Кричал, как обесчещенная дева;
Он слышал – носит ветер плач природы,
Шумит средь мертвых в зарослях волос.

Он повернулся; с ним качнулась тень,
Как древо. Освинцовели глаза.
Он, ярый в милости, в любви и в горе,
Штабную карту оживил войной.

Timoshenko

Hour ten he rose, ten-sworded, every finger
A weighted blade, and strapping round his loins
The courage of attack, he threw the window
Open to look on his appointed night.
 
Where lay, beneath the winds and creaking flares
Tangled like lovers or alone assuming
The wanton postures of the drunk with sleep,
An army of twisted limbs and hollow faces
Thrown to and fro between the winds and shadows.
O hear the wind, the wind that shakes the dawn.
And there before the night, he was aware
Of the flayed fields of home, and black with ruin
The helpful earth under the tracks of tanks.
His bladed hand, in pity falling, mimicked
The crumpled hand lamenting the broken plow;
And the oracular metal lips in anger
Squared to the shape of the raped girl’s yelling mouth.
He heard the wind explaining nature’s sorrow
And humming in the wire hair of the dead.
 
He turned, and his great shadow on the wall
Swayed like a tree. His eyes grew cold as lead.
Then, in a rage of love and grief and pity
He made the pencilled map alive with war.

Жан Мореас (1856 – 1910)
Jean Moréas

Монмартр

Роскошные дома отсутствием блистают,
В одежде сутенер никем не превзойден;
Не бродит никогда здесь лондонский пижон,
Британский сочный шик никак не процветает.

Нет лордов, чьим родам – от десяти веков,
Нет здесь бояр, князей каких-то стран славянских,
Нет полусветских дам в нарядах хулиганских,
Мадонн букмекерских и клубных пиджаков.

На тротуаре, где цепляются к прохожим
Шалава и ее ледащий сутенер,
Позирует «модель»; на личике пригожем
Лазурной пары глаз горит бездонный взор.

Там горе-Рубенсы, что краской мажут всуе,
Слоняются повдоль щербатой мостовой,
Грудастых Нереид в мечтах своих рисуя,
А может, и Венер, манящих наготой!

Там гордый нищеброд, лирический пиита,
Косым путем бредет, ему покою нет:
Созвучье ищет он, что как металл отлито, –
Всё проще, чем найти бифштексу на обед!

MONTMARTRE

Les hôtels somptueux brillent par leur absence,
Et le marlou n'est pas éclaboussé souvent
Par le trotteur anglais plus léger que le vent
Traînant la haute gomme et l'obèse opulence.

Pas de lords ayant des aïeux au Westminster,
Pas de boyards, ni de princes plus ou moins slaves,
Pas de biches aux cils peints, aux tignasses fauves,
Madones de clubmen et de gros bookmaker.

Là, sur le trottoir où raccroche la gouine
Pour payer du pétrole, au dos vert avili,
Le modèle fringant montre sa tête fine
Où rêvent deux grands yeux en lapis-lazuli.

Là, de pâles rapins, petits Rubens en herbe,
Traînent la guêtre sur les pavés édentés,
En rêvant des Vénus blondes comme la gerbe
Ou quelque Néréïde aux beaux seins effrontés.

Et le superbe gueux, le poète lyrique,
S'en va par les chemins qui grimpent de travers,
Cherchant la rime d'or au timbre métallique,
Et dînant moins souvent de beefsteaks que de vers !

Рубен Дарио (1867 – 1916)

ПАЛОМНИЧЕСТВА

I

Песню решил сложить я
Сумеречной порой,
Дабы всю мою суть
Выразил голос мой:
Проповедь Павла-апостола,
Иова скорбный стон,
Соломоновы притчи
И евангельский слог…
О, мой Бог!

В какую же Компостелу
Господь меня приведет?
Кто мне в пути товарищ –
Валье-Инклан? Святой Рох?
С нами брела собачка –
А может, была она львом?
Шли мы неспешно за
Бесконечной толпой
Паломников, что собралась
Со всех мирозданья краев.
Уже мертво было Солнце,
Черным-черна быль ночь,
Жестами мы объяснялись –
Голос тоже был мертв.
Было вокруг запустенье,
Вселенную страх облек…
О, мой Бог!

Куда же мы шли, пилигримы,
Куда шел наш крестный ход,
Где ни слуха, ни слова,
Ни ощущений кругом,
Словно живешь ты вне тела,
И всюду – лишь вечное «ах»
И бесконечное «ох»?
О, мой Бог!

II

Башни собора вдали
Возникли. И вот перед нами –
Зари святые мгновенья,
Утренние шелка
Встречают издалека
Стрижами с колоколами.
О, мой Бог!

Не смели мы думать в мечте
О царе небес и морей
В заре золотой, блестящей –
О том Иисусе Христе,
Хранимом солнечной стражей,
О, мой Бог!
Исполнюсь любовью твоей.

Паломникам было виденье –
Цветы смогли распуститься
В пустыне, на круче горной;
По Божьему промышленью
Пели певчие птицы,
Пели псалом чудотворный.
По улице мертвецов
В крови идут Ницше и Гейне,
Вместе, но с разных концов
И разной дорогой идейной.

Путем прошагали мы длинным.
В углу, угрюмом, как склеп,
Делили мы горький хлеб
С маркизом де Брадомином.

оригинал: https://es.m.wikisource.org/wiki/Peregrinaciones

Валье-Инклан, Рамон дель (1866 – 1936) – выдающийся испанский писатель, близкий друг Дарио (в конце снова упоминается под именем своей литературной маски маркиза де Брадомина).

Франсиско де Медрано (1570 - 1607)
Francisco de Medrano

К развалинам Италики, ныне называемой Старою Севильей, близ которых обретается Радость Очей - поместье сочинителя

Где ныне только пашня без конца,
Была Италика. Удел пространный
Был храмом. Феодосию, Траяну
Воздвиг их край творения резца.

Здесь в цирке Флора с Ламией сердца
Пленяли черни, видом зрелищ пьяной,
Здесь в цирке рев наградой был желанной
Борцу, что в схватке одолел борца.

Все сгинуло! Но вплоть до наших дней
Назло годам и року водворились
В упрямстве камни средь равнины сей.

Коль пред жестоким веком не смирились
В немом терпеньи глыбы сих камней, -
И мы потерпим молча, Амарилис.

A LAS RUINAS DE ITÁLICA, QUE AHORA LLAMAN SEVILLA LA VIEJA, JUNTO DE LAS QUALES ESTÁ SU EREDAMIENTO MIRARBUENO

Estos de pan llevar campos ahora,
fueron un tiempo Itálica. Este llano
fue templo. Aquí a Teodosio, allí a Trajano
puso estatuas su patria vençedora.

En este çerco fueron Lamia y Flora
llama y admiraçión deel vulgo vano;
en este cerco el luchador profano
deel aplauso esperó la voz sonora.

¡Cómo feneçió todo, ay!; mas erguidas,
a pesar de fortuna y tiempo, vemos
estas y aquellas piedras combatidas.

Pues si vencen la edad y los estremos
deel mal, piedras calladas y sufridas,
suframos, Amarilis, y callemos.

Поймано в дикой природе, в связи с чем см. старый гиперборейский сонет:

https://news.1rj.ru/str/hyperbor/461

Между тем «Гиперборейским сонетам» тихо и ненавязчиво исполнилось семь лет

Пьер де Бурдейль, сеньор де Брантом (ок. 1540 – 1614)
Pierre de Bourdeille, seigneur de Brantôme

Хочу быть королем, ходить в порфире,
Но не для блага царства своего,
Не чтобы чтимым быть, как божество,
Иль утопать в налоговой цифири;

Не чтоб греметь оружьем на турнире,
В ристаньях проявляя удальство,
И слышать: «Поглядите на него!
Да, наш король – храбрейший в целом мире!»;

Не чтоб иметь несчитанно псарей,
Конюшенных, собак и егерей,
Не чтобы пышным титлом нарекаться;

Не чтобы услужали мне князья,
Не чтоб монархи были мне друзья –
А чтоб с метрессой всласть накувыркаться.

Ah! je voudrois estre Roy de la France,
Non pour avoir tant de villes à moy,
Ny pour donner à un peuple la Loy
Ou estonner chacun de ma presence,

Non pour briser vertement ma lance,
Ny pour braver sur tous en un tournoy,
Pour dire après : « Ah! Dieu! que nostre Roy
Est bon gendarme et meilleur qu’on ne pense! »

Ny pour avoir aussi tant de veneurs,
Ny tant de chiens, de chevaux, de piqueurs,
Ny pour tirer honneur de ma noblesse,

D’un Duc, d’un Comte ou d’un Prince du sang,
Ou pour marcher le premier en mon rang,
Mais pour jouir bientost de ma Maistresse.

Уолтер Джеймс Тернер / Walter James Turner (1889 – 1946)

Романтика

Угодил я лет в тринадцать
В край чудесный навсегда –
Чимборасо, Котопахи
Увели меня туда.

Умерли отец и брат мой
И развеялись, как сон, –
Лишь сиял Попокатéпетль,
Светом солнца золочен.

Еле слышал я уроки,
Игры сверстников-ребят –
Чимборасо, Котопахи
Застилали слух и взгляд.

Золотой объятый грезой,
Брел я в школу и домой –
Высился Попокатéпетль
Над булыжной мостовой.

Мальчик смугло-золоченый
Шел со мною в тишине:
Чимборасо, Котопахи
Говорить не дали мне.

Очарованно глядел я:
Всех цветов прекрасней лик…
Светлый мой Попокатéпетль,
То был твой волшебный миг!

Город, люди, экипажи
Расплывались, как во сне.
Чимборасо, Котопахи,
Вы пленили душу мне!

Romance

When I was but thirteen or so
  I went into a golden land,
Chimborazo, Cotopaxi
  Took me by the hand.

My father died, my brother too,
  They passed like fleeting dreams,
I stood where Popocatapetl
  In the sunlight gleams.

I dimly heard the master’s voice
  And boys far-off at play, —
Chimborazo, Cotopaxi
  Had stolen me away.

I walked in a great golden dream
  To and fro from school—
Shining Popocatapetl
  The dusty streets did rule.

I walked home with a gold dark boy
  And never a word I’d say,
Chimborazo, Cotopaxi
  Had taken my speech away.

I gazed entranced upon his face
  Fairer than any flower—
O shining Popocatapetl
  It was thy magic hour:

The houses, people, traffic seemed
  Thin fading dreams by day;
Chimborazo, Cotopaxi,
  They had stolen my soul away!

Поль Скаррон (1610 – 1660)
Paul Scarron

О Париже

Столпотворенье из дворцов,
Из улочек в навозных кучах,
Святилищ, тюрем и торцов,
Из лавок и торгов толкучих,

Из сволочи со всех концов,
Ханжей, блудниц, красоток жгучих,
Измен, убийств, воров, лжецов,
Чинуш, судейских, тварей сучьих.

Кругом дворяне без гроша,
Повсюду грабят не спеша,
Везде собранье всякой швали;

Не счесть пажей и колымаг,
Кругом шумиха и бардак.
Вот вам Париж. Ну что, узнали?

Sur Paris

Un amas confus de maisons,
Des crottes dans toutes les rues,
Ponts, Églises, Palais, Prisons,
Boutiques bien ou mal pourvues,

Force gens noirs, blancs, roux, grisons,
Des prudes, des filles perdues,
Des meurtres et des trahisons,
Des gens de plume aux mains crochues,

Maint poudré qui n'a pas d'argent,
Maint homme qui craint le Sergent,
Maint Fanfaron qui toujours tremble,

Pages, Laquais, Voleurs de nuit,
Carrosses, chevaux et grand bruit :
C'est là Paris ; que vous en semble?

ÉMIGRÉ, 1924

Приходит час абсентовых фантазий
И Angelus играет карильон...
Не Франсуа ль случайно я Вильон,
Не буду ль я повешен в Понтуазе?

Бежал я из взбесившихся Евразий,
Где свой Конвент и свой Наполеон...
Быть может, обрету я свой Тулон
На дне парижском, среди моря грязи?

Я Гатчину встречаю в Фонтенбло,
В Версале вижу Царское Село
И Ярославля я взыскую в Шартре,

Но здесь Лютеция, не Петербург,
Но здесь один и тот же Эренбург...
Пылай, Христово сердце на Монмартре!

Жоашен дю Белле (1522 – 1560)
Joachim du Bellay
CXXXLIII

Девó, в простор морской стекаются все реки,
Чтоб слиться без следа; и так же вслед за ним
Париж вбирает все – он полнится любым
Добром, что создали на свете человеки.

С Парижем в знаниях сравняются лишь греки,
В величии ему подобен только Рим,
В богатстве мы его лишь с Азией сравним,
В новинках Африку он превзошел навеки.

Добавлю про Париж, что взгляд моих очес
Привык не замечать диковин и чудес,
Но зрелище нашел чуднéе всех фантазий:

Девó, с богатствами не примирить никак
Досужую толпу бездельников-бродяг,
Извозчиков, судéй и просто море грязи.

В новинках Африку он превзошел навеки… – отсылка к афоризму Плиния Старшего ex Africa semper aliquid novi («из Африки всегда [приходит] что-то новое», Nat. Hist. VIII. xviii).

Devaulx, la mer reçoit tous les fleuves du monde,
Et n’en augmente point : semblable à la grand mer
Est ce Paris sans pair, où l’on voit abîmer
Tout ce qui là-dedans de toutes parts abonde.

Paris est en savoir une Grèce féconde,
Une Rome en grandeur Paris on peut nommer,
Une Asie en richesse on le peut estimer,
En rares nouveautés une Afrique seconde.

Bref, en voyant, Devaulx, cette grande cité,
Mon œil, qui paravent était exercité
À ne s’émerveiller des choses plus étranges,

Prit ébahissement : ce qui ne me put plaire
Ce fut l’étonnement du badaud populaire,
La presse des chartiers, les procès, et les fanges.

Жан де ла Тай (ок. 1540 – ок. 1616)

О поврежденном состоянии Франции

Насчитывают три во Франции сословья –
Обязанность свою не помнит ни одно,
Но каждое из них разврату предано
И топчет Францию, разбухшую от крови.

Чтит Церковь золото, забыв про богословье,
Стяжанье рясою в церквах облечено,
Дворянство честь свою забросило давно,
Утратили свой блеск гербы и родословья.

Сословье Третье вслед за первыми двумя
Разбито надвое, само себя клеймя, –
Кругом тягаются, грозят судебной карой.

Несчастная страна! Столь видимое зло,
Коль не опомнишься, сотрет тебе чело
И города твои преобразит в хибары.

Jean de la Taille (ca. 1540 – ca. 1616)

De l'état corrompu de la France

De tous les trois États dont la France est bâtie,
Un seul ne marche droit en sa vocatïon,
Mais tout trois font homage à la corruptïon
Qui tient dessous ses pieds la France assujetie.

L’Église est par le biens de prêcher divertie
Et sous un simple habit crève d’ambitïon ;
La Noblesse, oubliant de sa conditïon
L’ancienne splendeur, anéantie ;

Le Tiers État soutient de des premiers le faix,
Et la moitié de lui ne laisse l’autre en paix,
Qui ne l’ait tout plongé en process et usures.

O miserable France! Un apparent méchef
Su tu ne penses à toi, te pend dessus le chef,
Qui reduira bientôt tes cités en masures.

Жозе-Мария де Эредиа (1842 – 1905)
José-Maria de Heredia

Самурай

Сквозь ставни, где травой переплетен бамбук,
Рассеянным перстом водя по струнам бивы,
Она глядит, как к ней по берегу залива,
Победу одержав, идет любезный друг.

Идет. С боков – мечи. Торопится, и вдруг
Взметает веер ввысь. Красны шнурков извивы,
А на доспехе – герб Хидзэна горделивый
Иль Токугавы знак блестит в движеньях рук.

Прекрасный воин тот, в пластины облаченный,
Покрытый лаками и шелком расцвеченный,
Лоснится и блестит, как исполинский рак.

Да, он узнал ее. Он, улыбнувшись немо
Под маской с бородой, к ней ускоряет шаг.
Два золотых сяжкá, блестя, дрожат у шлема.

Бива – японский струнный инструмент.
Хидзэн – историческая область на юго-западе Японии.
Токугава – династия сёгунов (верховных военных правителей) Японии в 1603 – 1868 гг.

Le samouraï

D'un doigt distrait frôlant la sonore bîva,
A travers les bambous tressés en fine latte,
Elle a vu, par la plage éblouissante et plate,
S'avancer le vainqueur que son amour rêva.

C'est lui. Sabres au flanc, l'éventail haut, il va.
La cordelière rouge et le gland écarlate
Coupent l'armure sombre, et, sur l'épaule, éclate
Le blason de Hizen ou de Tokungawa.

Ce beau guerrier vêtu de lames et de plaques,
Sous le bronze, la soie et les brillantes laques,
Semble un crustacé noir ; gigantesque et vermeil.

Il l'a vue. Il sourit dans la barbe du masque,
Et son pas plus hâtif fait reluire au soleil
Les deux antennes d'or qui tremblent à son casque.

Жоашен дю Белле (1522 – 1560)
Joachim du Bellay

XLII

Сейчас, Виново, друг, сейчас идет година,
Когда я всех бедней на свете бедолаг,
А чем я раньше был – мне вновь не стать никак,
Я юность промотал, остались мне седины.

Живу я в нищете, замучила кручина,
И ночью я, и днем несу печали знак,
От грусти и тоски совсем уже размяк;
Ах, если бы я был Марфорьо иль Пасквино!

Тогда б моя беда сменилась на добро,
И, гнева не страшась, творило бы перо,
И я бы о властях заговорил свободно.

Виново, согласись: лишь тот король для нас,
Кому монаршие указы – не указ,
Кто может о любом писать хоть что угодно.

Марфорио, Пасквино – римские «говорящие статуи», к которым прикреплялись анонимные листовки с дерзкими политическими сатирами.

C'est ores, mon Vineus, mon cher Vineus, c'est ore,
Que de tous les chétifs le plus chétif je suis,
Et que ce que j'étais, plus être je ne puis,
Ayant perdu mon temps, et ma jeunesse encore.

La pauvreté me suit, le souci me dévore,
Tristes me sont les jours, et plus tristes les nuits.
O que je suis comblé de regrets et d'ennuis !
Plût à Dieu que je fusse un Pasquin ou Marphore,

Je n'aurais sentiment du malheur qui me point :
Ma plume serait libre et si ne craindrais point
Qu'un plus grand contre moi pût exercer son ire.

Assure-toi, Vineus, que celui seul est roi
A qui même les rois ne peuvent donner loi,
Et qui peut d'un chacun à son plaisir écrire.

Сэр Фрэнсис Бэкон (1561 – 1626)
Sir Francis Bacon

Жизнь человеческая

Мир наш – пузырь, жизнь коротка,
Меньше вершка.
Все от зачатья и от утробы
До самого гроба –
Прокляты мы; путь нас ведет
Средь бед и забот.
Кто в бренное, в мирское верой дышит,
Тот красит воду и на прахе пишет.

Если нам жить вечно в печали,
Что б мы избрали?
Школа глупцов – изысканный двор,
Учат там вздор,
А на селе – грубый мужик
К скотству привык,
А где найти нам город беспорочный?
Из этих трех он – наихудший точно.

Брачная жизнь портит нам ложе,
Голову тоже,
Кто неженат – мнит за несчастье,
Впадает в напасти,
Хочешь детей – иль не зачнешь их,
Иль проклянешь их.
Жить самому иль горевать с женой,
В неволе одинокой иль двойной?

Кто видит счастье только в отчизне –
Тот в укоризне;
Зá море плыть – мука, беда,
Горе всегда;
Войн мы боимся; сложили оружье –
Стало нам хуже.
И как нам поступать теперь и впредь?
Едва родившись, сразу умереть.

The Life of Man

The world’s a bubble; and the life of man
Less than a span.
In his conception wretched; from the womb
So to the tomb:
Curst from the cradle, and brought up to years,
With cares and fears.
Who then to frail mortality shall trust,
But limns the water, or but writes in dust.

Yet, since with sorrow here we live oppress’d,
What life is best?
Courts are but only superficial schools
To dandle fools:
The rural parts are turn’d into a den
Of savage men:
And where’s a city from all vice so free,
But may be term’d the worst of all the three?

Domestic cares afflict the husband’s bed,
Or pains his head:
Those that live single, take it for a curse,
Or do things worse:
Some would have children; those that have them none;
Or wish them gone.
What is it then to have no wife,
But single thralldom or a double strife?

Our own affections still at home to please,
Is a disease:
To cross the sea to any foreign soil,
Perils and toil:
Wars with their noise affright us: when they cease,
W’ are worse in peace:
What then remains, but that we still should cry,
Not to be born, or being born, to die.

* * *

В детстве я завидовал зверюшкам.
Думал: хорошо у них в лесу.
Я про них рассказывал игрушкам.
Обещал им: я вас унесу,

Будем с вами жить в тенистой чаще,
Шерстью и щетиной обрастём.
Сладко в этой чаще шелестящей
Погружаться в топкий водоём.

Нам предложат в пищу корень терпкий
Травы, испуская благодать.
Приплывут упитанные нерпы,
Чтобы мы могли их поедать.

Радостные черви и гиены,
Мы собой наполним тёмный лес.
Будем ведать тропы потаенны
И происхождение древес,

Непорочны и бесчеловечны,
Никому на свете не нужны,
Так нежны и так недолговечны,
Так недолговечны и нежны.

2024

СИРИН, 1680

Я родилась в слиянии Евфрата
И Тигра, плодородных райских рек,
Ловцов Немврода я следила бег
И пела на ступенях зиккурата.

Летело время... и меня когда-то
Занес в свои сказанья хитрый грек.
Моих напевов мореход избег,
Летело время... как и я, крылато.

От эллинов на север путь лежит,
И в теплых кельях снежных Фиваид
Себе нашла я новое гнездовье.

На сундуке меня запечатлел
Один гиперборейский земледел,
Вписав в архангельское баснословье.

Жоашен дю Белле (1522 - 1560)
Joachim du Bellay

LXXIV

«Зазнался Дю Белле, и друг ему не друг» –
Я слышал, ты меня вот так ругал за чванство.
Не герцог я, не граф, не высшего дворянства,
Сословья не менял, в князья не прыгал вдруг;

Я в жизни не искал наград или заслуг,
Мне не за что краснеть – не знал я интриганства,
Чинов я не менял, в сем деле – постоянство;
Ведь мой сеньор один – проклятый мой недуг.

Не смыслю ничего в науке угожденья,
В придворном ремесле, в галантном поведеньи
И в том, как преуспеть и угодить во знать.

Я никого не злю, учтив со всеми в мире:
Кто шлет мне свой привет, тем шлю я все четыре,
Кому не нужен я – тех не хочу я знать.

Tu dis que Du Bellay tient réputation,
Et que de ses amis il ne tient plus de compte :
Si ne suis-je seigneur, prince, marquis ou comte,
Et n'ai changé d'état ni de condition.

Jusqu'ici je ne sais que c'est d'ambition,
Et pour ne me voir grand ne rougis point de honte :
Aussi ma qualité ne baisse ni ne monte,
Car je ne suis sujet qu'à ma complexion.

Je ne sais comme il faut entretenir son maître.
Comme il faut courtiser, et moins ce qu'il faut être
Pour vivre entre les grands, comme on vit aujourd'hui.

J'honore tout le monde et ne fâche personne :
Qui me donne un salut, quatre je lui en donne :
Qui ne fait cas de moi, je ne fais cas de lui.

Антуан де Сент-Аман (1594 – 1661)
Antoine de Saint-Amant

Рождение Пантагрюэля

Явился я на свет в годину страшной жажды:
Светило, завершив свой оборот однажды,
Так захотело пить, что новая заря
До капли выпила и реки, и моря.
И в мире без воды средь засухи ужасной
Повылезли из бездн созданья с рожей красной,
Что всякий день вершат вакхический обряд,
Чьи глотки страстию до выпивки горят.
Сам Воздух, загорясь почище Фаэтона,
На бороду себе плевался раздраженно,
И ночью в небесах – не басня то, а быль –
Комета пронеслась, по виду – как бутыль,
Не войны нам суля иль бедствия готовя,
Но знаменьем благим полнейшего здоровья.
(За здравие у нас, пожалуй, всякий пьет,
Понеже назван был разумным смертный род.)
Тот нежный юноша, тот виночерпий неба
И служащая с ним в таком же чине Геба
Усердствовали так, в пиру вино лия,
Что царь богов Зевес нажрался, как свинья.
Потом очнулся он – похмелие столь жутко,
Что стала мукою мадера для желудка,
А с ней баранина, а с нею жир свиной.
Икалось всей земле; причины нет иной,
Что, жаждой мучившись, к отмщенью все взывали,
Страдав подобием Роланда в Ронсевале.
Историю мою позвольте завершить:
Разинув рот, ревя, все требовали пить,
ПИТЬ! ПИТЬ!

La Naissance de Pantagruel

Le jour que je naquis on vit pleuvoir du sel;
Le soleil, en faisant son tour universel,
De la soif qu'il souffrit but quasi toute l'onde,
Et pensa d'un seul trait avaler tout le monde.
De là sont provenus tant d'abîmes sans eaux,
De là sont dérivés tant de rouges museaux,
Qui d'un gosier ardent, que rien ne désaltère,
S'occupent sans relâche au bacchique mystère ;
L'air, beaucoup plus en feu qu'au temps de Phaëton,
En cracha sur sa barbe aussi blanc que coton,
Et la nuit de devant on vit avec merveille
Briller une comète en forme de bouteille,
Pour présage certain, non de mortalité,
Comme les autres sont, mais de pleine santé :
J'entends de ces santés que l'on fait à la table,
Et par qui l'homme est dit animal raisonnable.
Ce beau mignon Troyen, ce sommelier des dieux,
Avec la jeune Hébé, versant à qui mieux mieux,
Se lassèrent les bras à leur emplir la coupe,
Et Jupiter en fut ivre comme une soupe.
Le grand mâtin céleste en devint enragé,
Le sucre de Madère en poivre fut changé,
Les gigots de mouton en jambons de Mayence ;
La terre eut le hoquet : elle en cria vengeance,
Et la nature même, en ardeur s'exaltant
Se vit prête à mourir de la mort de Roland ;
Si bien qu'à mon exemple, ainsi que dit l'histoire,
Partout à gueule ouverte on demandait à boire,
A BOIRE ! A BOIRE !

Слово соратникам

Мое небольшое интервью сайту Города переводов: о новом издании и о нашем переводческом содружестве
https://www.perevodov.info/news/5e97bf1d-4930-11ef-8089-ac1f6b01e584