На фоне недавних обсуждений побед Clair Obscur на The Game Awards (саму премию обсуждать не вижу смысла, да и с последнего раза ничего особо не поменялось) вновь начались разговоры о том, какие они — настоящие RPG. Даже вот комьюнити-чат зацепило.

В чем сложность с определением (и зачем оно вообще может быть нужно) мы еще как-нибудь поговорим, а пока просто насладимся красотой данных: однажды один комментатор Reddit решил сделать карту ролевых игр — сколько в /r/RPG упоминают конкретные игры, какие из них связываются в тредах с остальными. Как минимум, можно посмотреть на социальные кластеры.

Из невошедшего в книгу — не столько про игры, сколько про геймификацию.

Об эпохе Просвещения прежде всего вспоминают как о времени ослабевания церкви, научных революций и триумфа рационализма. А еще тогда страшно полюбили азартные игры.

Помимо прочего XVII–XVIII века отметились повышением социальной мобильности и возникновением гражданского общества. У европейцев начали скапливаться деньги, появились приближенные к современным банки, сословные иерархии уступили гражданским отношениям. Желание разбогатеть на какой‑нибудь авантюре оказалось удивительно заразительным. Азарт в некотором смысле стал чувством эпохи. Дело было не только в деньгах — играть стали и в искусстве. Художники вроде Борреля дель Казо и Герарда Доу заигрывали с аудиторией картинами‑обманками (практически тот самый аналоговый immersion из дыма и зеркал современных видеоигр) и закодированными в образах посылами; композиторы Иоганн Филипп Кирнбергер, Карл Филипп Эммануил Бах и Максимилиан Штадлер придумывали музыкальные игры.

Математику Даниилу Бернулли приписывают высказывание о XVIII веке как «столетии игр» — он одним из первых начал строить теории поведения в азартных играх и написал статью «Опыт новой теории измерения жребия», в которой мимоходом предсказал и игру на бирже, и поведение венчурных инвесторов задолго до их появления. Заодно он показал, что игроки склонны оптимизировать собственные решения, но при этом ограничены в рациональности. И бедняк, и богач приложат все усилия, чтобы сохранить и умножить свои богатства в азартной игре, но мера рационального риска для каждого из них будет различаться. Проще говоря, Бернулли задолго до видеоигр и рождения популярных методик геймдизайна указал на важность перспективы играющего — как он мыслит, что чувствует, чем руководствуется, чего не замечает, какое решение считает безопасным или рискованным. В экономической науке проблема расхождения теоретически оптимального поведения игрока и здравого смысла известна как «санкт‑петербургский парадокс». Занимались подобными вопросами не только Бернулли (там был еще Николай) — об этом также писали Паскаль, Кардано и Лаплас.

Церковь очевидно теряла позиции в борьбе за контроль над жизнью европейцев, и ежедневные молитвы воспринимались многими хоть и как естественная, но уже не экзистенциально важная рутина. Среди современников Бернулли, задумавшихся об этой проблеме на практике, особенно заметен протестантский мистик Герхард Терстеген — сегодня он мог бы представляться как эксперт по геймификации религии. Терстеген взял тягу к азартным играм на вооружение, создав «Благочестивую лотерею» — колоду из 381 карточки с молитвами и авторскими напутствиями. Покупатели таких колод совмещали веселье и долг: и играли в карты (проиграть было невозможно), и исполняли свои церковные обязанности.

Как геймификатор, Терстеген решил задачу, которая мало чем отличается от сегодняшних проблем продажи продуктов, имеющих в глазах потребителя низкую ценность или ассоциирующихся с неприятной обязанностью. Лотерейная колода привнесла в эту рутину элемент развлечения, что, говоря языком бизнеса, хоть немного повысило лояльность клиентов с помощью сокрытия основной цели и предложения «вторичных игровых механик».

Изображения:
1. Modern hospitality, or a friendly party in high life, Джеймс Гиллрэй. На картине изображены игроки в фараон.
2. Собака с миской, Жан‑Батист Удри.
3. «Благочестивая лотерея» Терстегена.

Clair Obscur лишилась наград на Indie Games Award. В комментариях к постам, разумеется, сплошь обсуждения на тему людей с цветными волосами, их борьбы с ИИ и прогрессом вообще; какие-то луддиты (хорошо бы тут минимально историю вопроса для начала изучить).

Не вижу смысла спекулировать — в правилах IGA прописан запрет на использование ИИ. Sandfall сами подались, сами же потом рассказали про использование нейронок в El País, лишились премии. Со студии не убудет. Дискуссии вокруг E33 абсолютно прокляты, но все же любопытно посмотреть на аргументы вокруг ИИ в играх вообще. Даром что недавно и Свен Винке оскандалился со своим holy fuck guys, оправдывая использование нейронок в разработке, и в типичной для себя манере Даниель Вавра набросил в защиту коллег.

Мне кажется, что, во-первых, имеют место трудности перевода. Едва ли за последнее десятилетие зашкаливающий технооптимизм у нас утратил позиции – думаю, и сегодня многие предпочли бы робота в кресле судьи. В США же понятие enshittification (дерьмофикация) объясняет, кажется, уже вообще весь опыт взаимодействия с платформами – там как-то приучились за техническими решениями разглядывать интересы менеджеров, направленные против пользователя, в духе “угробим поисковик, чтобы в нем проводили побольше времени”. Это изначально разные, простите, габитусы, определяющие вектор восприятия. Среди англофонов банально больше техноскептиков.

Вторая пропасть, по-моему, лежит между художниками и инженерами. В GitHub вы форкаете чужие проекты и донастраиваете их под свои нужды, берете чужой код; многое держится на открытых источниках. Главное – работает ли всё в итоге; незачем изобретать велосипед, это неоптимально. В работе художника такой оптимальности нет, каждого ценим за творческий путь, сетку референсов, личные приемы, особенности почерка. Плагиат здесь воспринимается, вероятно, более болезненно, потому что это уже посягательство на идентичность. Разумеется, не каждый программист – Джон Кармак, не каждый художник – Ёситака Амано, но определенные тенденции и вообще различия между этими сферами деятельности заметны. Этим видеоигры, кажется, и прекрасны – над одной вещью могут поработать и те, и другие.

Сегодня типовых и тиражируемых решений хватает и в коде, и в арте – художникам еще приходится мириться с рамками UX-дизайна и бюджетов: силуэты должны быть читаемы, на всех людей у нас две базовые модельки. И в этом отношении выглядит странно, что Винке говорит про “ИИ в концепт-артах”, а Вавра – про то, что хотел бы делать огромные видеоигры быстрее, чем по семь лет. Настоящий концепт-арт может быть сколь угодно грубым, он должен лишь выражать идею, а идеям нужно целеполагание. Использовать ИИ здесь нет никакого смысла. Сами художники комментируют внедрение ИИ без особого энтузиазма и, кажется, не видят ускорения производительности. Да и непонятно, насколько оно в действительности нужно тому же Вавре – делать по Kingdom Come в год? Не за это ли ругали Assassin’s Creed? Может, если кроме гигантских и прописанных до мельчайших деталей исторических RPG Вавра не видит для себя возможных проектов (он регулярно жалуется на “мультяшные игры для детишек” в соцсетях), то просто таков путь? Большим и хорошим играм требуется время — хотя бы в человеческом масштабе; подумать, отрефлексировать идеи. Западня нейронок в том, что они моментально дают более-менее убедительный, но усредненный ответ на любой запрос.

Понятно, что слопа и неидеальных массовых решений “от инженеров художникам” хватало и раньше, взять хотя бы bloom-эффекты и "мочевые фильтры" в бесконечных милитари-шутерах в районе 2010-х. Есть и проблема имиджа: когда Unity стал одним из самых популярных движков для начинающих, а компания обязывала на запуске игр показывать лого движка, название ассоциировалось исключительно с низкопробным ширпотребом. Сегодня мы подмечаем, что “все игры на Unreal Engine выглядят одинаково”. Нейролажи все уже успели насмотреться – отсюда и соответствующие ожидания, это побочный эффект демократизации даже хороших инструментов.

P.S. Изображения в посте – Pentiment на разных этапах разработки.