Закончился первый блок курса Inliberty «Сложный текст». На последнем занятии рассказывал про иммерсивность: получилось, думаю, наиболее интересное и тяжелое занятие. В отличие от теории аргументации, позиции автора и внутренней логики текста, иммерсивность – комплексная конструкция, слишком зависящая от сонастройки опыта читателя и автора. Изучать безумно интересно, но испытать самостоятельно – не так просто.

Когда мы рассуждаем об иммерсивности в текстах, существует два полюса: погружение изнутри и извне.

Примером первого является ощущение «переезда» в описываемый мир, когда читая книгу вы будто отправляетесь в самостоятельное путешествие. Вспомните Даррелловский цикл о Корфу или «Понедельник начинается в субботу» Стругацких. Это то самое чувство — особенно если вы читали их в детстве.

Обратной механикой становится перенос описываемой реальности на повседневность. Вселенная текста становится очками дополненной реальности, впуская новые сущности в окружающую среду.

Ошибочно полагать, что последнее — удел исключительно художественных текстов. Диггер, пробирающийся через шахту метрополитена воображает себя частью вселенной Дмитрия Глуховского; ролевик-реконструктор бегает по лесу с мечом и накладными ушами — эти образы первыми приходят на ум при разговоре о переносе вымышленного в повседневность, но они далеко не единственные. Посмотрев шире, можно заметить, что тексты в социальных науках работают с теми же механизмами. В первом томе «Ужаса философии» Юджин Такер интересно подметил, что «источником» наших мыслей мы сами являемся не всегда — принадлежность идей и суждений описывается им в терминах распространения болезни, мыслью можно «заразиться» извне. В этом смысле академическая литература не проигрывает в «заразительности» художественным текстам, потому что способна с нуля создать специфическую оптику взгляда на мир. Все это — предмет достаточно широкой дискуссии в современном литературоведении на западе, например, сборник «The American Weird».

Но мне хотелось рассказать слушателям еще и о крайних степенях воплощения этих иммерсивных перспектив, когда текст воспринимается как способный воздействовать на уровне объективной реальности, или, напротив, отстраненное чтение вопреки нашему рациональному ощущению порождает бессознательный эмоциональный ответ.

В период религиозной борьбы между католиками и англиканцами в Британии, англиканцы запрещали и жгли католическую литературу, предполагая, что она в состоянии «заразить» читателя тлетворными мыслями и тем самым погубить его душу. Важно понимать, что в рассуждениях об этом процессе слово «заражение» употреблялись не в метафорическом, а в буквальном смысле, что приравнивало восприятие текста для человека 17 века к физиологическому процессу.

В Новом времени оказалось возможно и другое — когда читатель сознательно ощущает границу между собой и текстом, но вместо чувства безопасности испытывает ужас (тот самый horror vacui, о котором я писал ранее). Несмотря на то, что мы, читая по-настоящему «страшные» тексты, уверены, что описываемый мир нас никак не коснется, переживаемый героями опыт столь сильно резонирует с чувственным опытом/фантазией читателя, что он начинает испытывать сильнейшие переживания. Как только персонаж попадает в морально невозможную ситуацию, мы испытываем «ужас пустоты», который пугает иначе, нежели атмосфера страха или boo-эффекты. Даже зрительское наблюдение за неизбежностью ужасного делает источником страха саму по себе границу между читательским опытом и описываемым миром.

Разговор об ужасе в литературе обязательно продолжится, а скоро начинается второй блок курса «Сложный текст», где Павел Степанцов, Ольга Зевелева, Дарья Димке и Борис Грозовский будут рассказывать о разных жанрах академического письма, научных журналах и публикациях в них. Он же — «Курс академического письма» здорового человека. Места остались, старт через месяц, всех ждем.