А еще слово можно выдавливать, как геморрой. Про это было в «Сталкере» Тарковского:

«Вот ещё… эксперимент. Эксперименты, факты, истина в последней инстанции. Да фактов вообще не бывает, а уж здесь и подавно. Здесь все кем-то выдумано. Все это чья-то идиотская выдумка. Неужели вы не чувствуете?.. А вам, конечно, до зарезу нужно знать, чья. Да почему? Что толку от ваших знаний? Чья совесть от них заболит? Моя? У меня нет совести. У меня есть только нервы. Обругает какая-нибудь сволочь — рана. Другая сволочь похвалит — ещё рана. Душу вложишь, сердце своё вложишь — сожрут и душу, и сердце. Мерзость вынешь из души — жрут мерзость. Они же все поголовно грамотные, у них у всех сенсорное голодание. И все они клубятся вокруг — журналисты, редакторы, критики, бабы какие-то непрерывные. И все требуют: «Давай! Давай!..» Какой из меня, к черту, писатель, если я ненавижу писать. Если для меня это мука, болезненное, постыдное занятие, что-то вроде выдавливания геморроя. Ведь я раньше думал, что от моих книг кто-то становится лучше. Да не нужен я никому! Я сдохну, а через два дня меня забудут и начнут жрать кого-нибудь другого. Ведь я думал переделать их, а переделали-то меня! По своему образу и подобию. Раньше будущее было только продолжением настоящего, а все перемены маячили где-то там, за горизонтами. А теперь будущее слилось с настоящим. Разве они готовы к этому? Они ничего не желают знать! Они только жрут!»

Кстати, фраза «У меня нет совести. У меня есть только нервы» — из «Слов пигмея», сборника афоризмов и эссе Рюноскэ Акутагавы.

Ну и да. Смысл метафоры в том, что геморрой выдавливать не только мучительно и опасно, но и просто бессмысленно. Занимаются таким разве что с крайнего отчаяния.

#Тарковский

Как-то, в уже забытом интервью, актер Алексей Серебряков назвал национальной идеей России «силу, наглость и хамство».

Но сильно раньше куда более лаконично ее сформулировал Александр Пятигорский, философ и востоковед. «Главная особенность России — не воровство, не коррупция, не глупость, не злоба… /переходя на еле слышное бормотание/ не хамство, не тщеславие, не невежество. Главная особенность России /вдруг переходит на крик/ — ЭТО ХУЙНЯ! ВСЯКАЯ ХУЙНЯ!!!»»

И эта хуйня настолько грандиозна, что даже имеет эстетическое измерение. Когда видишь ее мощь, массу, формировавшуюся столетиями, перехватывает дыхание. Это и есть лицо России, гул ее глубины, а не маняфантазии о скифах или оплоте консервативных ценностей.

#проходящее

Только жаль, что ты никогда мне не позвонишь.

Улыбнулись небеса, когда на спину падал,
а я им нет:
я стеснялся красоты созвездий

#Fetzen
#Каштанов

Влечение, как многократно отмечал Фрейд, инерционно, консервативно. Оно придает жизни фигуру спирали. Пытаясь вернуться в некое, как кажется субъекту, исходное состояние, он лишь сильнее от него отдаляется. Но хуже всего даже не то, что это возвращение структурно невозможно, а то, что точки, в которую субъект стремится вернуться, никогда не было. Есть лишь фантазия о ней, которая конструируется задним числом, обрастает фантазмическим мясом на каждом новом витке. В начале не было ничего кроме разрыва, которому не предшествовала никакая целостность.

Поэтому для описания этой точки, на которую направлено /всегда в некоторой степени инцестуозное/ влечение, лучше всего подходит апофатика: там, где нас нет, там, где мы никогда не будем.

Нет никакого дома.

#Entwurf

Иногда пишут не для того, чтобы что-то построить. Не для того, чтобы зафиксировать свой след и не ходить по кругу. И уж тем более не для того, чтобы кому-то что-то сказать.

Пишут, как заговаривают свою боль. Так, зажимая рану, бормочат что-то бессвязное, тихонечко раскачиваясь взад-вперед.

Речь звучит уже не столько за счет символического строя, сколько за счет семиотического — аффект выражается в просодических процедурах. Стабилизатором выступает сама ритмика воспроизведения означающих, укладывающихся с лязгом, как цепи. И совершенно неважно, что именно укладывать: звуки, слова или целые концепты. А дальше либо крик, либо плач, либо немота.

#Entwurf

«Писатель всегда говорит больше, чем он должен сказать, — такое уж у него ремесло: он раздувает свою мысль и прикрывает ее словами. В каждом произведении есть всего два-три творческих момента: вспышки молнии, озаряющие груду хлама. Поняли ли Вы суть моей мысли? Всякое слово есть лишнее слово. Но приходится писать: так будем же писать... будем продолжать дурачить друг друга».

См. «Искушение существованием»

#Сиоран
#Чоран

Что-то воздух какой-то кривой
Так вот выйдешь в одном направленье
А уходишь в другом направленье
Да и не возвратишься домой
А, бывает, вернешься — Бог мой
Что-то дом уж какой-то кривой
И в каком-то другом направленьи
Направлен

#Пригов

Все знают пушкинское «Я вас любил…» У Бродского тоже есть стихотворение с таким началом:

Я вас любил. Любовь еще (возможно,
что просто боль) сверлит мои мозги.
Все разлетелось к черту на куски.
Я застрелиться пробовал, но сложно
с оружием. И далее: виски:
в который вдарить? Портила не дрожь, но
задумчивость. Черт! Все не по-людски!
Я вас любил так сильно, безнадежно,
как дай вам Бог другими — но не даст!
Он, будучи на многое горазд,
не сотворит — по Пармениду — дважды
сей жар в крови, ширококостный хруст,
чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
коснуться — «бюст» зачеркиваю — уст!

1974

Интересно, что, добавляя красок, экспрессии, даже вычурности, Бродский делает пушкинский текст куда менее болезненным. Лирический герой его стихотворения отлично осознает переживаемый им аффект и сохраняет способность к усмешке, пусть и горькой. Он способен к дистанцированию, пластичен.

У Пушкина же утверждение «Я вас любил» пробивалось через мазохистскую рационализацию и принимало буквально форму персеверации — механического воспроизведения:

Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.

1829

Как писал Вадим Руднев, «чистое, искреннее и безобидное, на первый взгляд, стихотворение оборачивалось коварным шизофреническим супериллокутивным актом заковывания героини в своеобразный пояс верности». «Я…, Я…, Я…» — мое, моя. Я умру, чтобы навсегда сделать тебя моей.

#Entwurf
#Бродский
#Пушкин

«Я снимаю, но не для того, чтобы возбудить кого-то. Мне это забавно. Например, у меня есть лупа. С этой лупой я прошелся по всем частям тела человека и сфотографировал их. Разве не забавно? А вдруг какая-то часть окажется эротичной? Губы, например, очень эротичны. Но ведь и у Родена, и у Ренуара есть эротичные образы. Искусства без эротики вообще нет».

#Бинде

Вот ты и добился того
чего хотел

стал хозяином
времени
и себе

сел за стол
там где сидел отец

Но нет мира взрослых —
есть мир мертвых

#Бурич

Грубо говоря, в психоанализе есть две трактовки концепта Эдипова конфликта — узкая и широкая. И, если в первом случае речь идет о конкретной стадии раннего психосексуального развития (в результате которой, по мысли Фрейда, формируется Сверх-Я), то вторая в целом удерживает радикальную незавершенность человеческого существования, его конфликтность и инерционность. В этом смысле вся жизнь субъекта располагается на витках эдипальной спирали, в центре которой лежит разрыв с сверхценным инцестуозным /объектом/ (для фиксации специфики которого Жак Лакан введет концепт Вещи, das Ding). Движение по этой спирали довольно трагично: стремясь восстановить единство с этим единственным самостоятельно ценным /объектом/ — которого в действительности никогда не было, — субъект лишь сильнее от него отдаляется.

Эдипов конфликт в этой второй, широкой трактовке никогда полностью не разрешается: каким бы, как сейчас говорят, «осознанным» субъект ни был, в его влечениях всегда будет присутствовать аспект инерции и консервации. В этом смысле максимум, что доступно субъекту — это беспомощность, Hilflosigkeit. Не свобода от этой инерции, но принятие ее как конститутивного фактора. То, что начиналось с органической беспомощности младенца, заканчивается беспомощностью онтологической. Если искать у Фрейда что-то наиболее близкое к выражению «полнота бытия человека», то это будет как раз беспомощность.

Короче, как читал ОВЩ: «Ведь, если есть выбор, значит, есть и отсутствие, что изначально кощунственно». Царь Эдип, восседающий на троне с горькой ухмылкой и выколотыми глазами.

#Entwurf

Рюноскэ Акутагава, мастер рассказа, как-то заметил: «Проза занимает место в литературе только благодаря содержащейся в ней поэзии». Эта мысль созвучна концепции философа и психоаналитика Юлии Кристевой, согласно которой у речи всегда есть два измерения: символическое, связанное с грамматикой и логикой дискурса, и семиотическое, непосредственно раскрывающее аффективность через стилистику, ритмику и тональность.

Речь разворачивается в пространстве, заданном этими осями. В поэзии больший акцент сделан на семиотическом, в прозе — на символическом. Но, как в любом поэтическом произведении, даже самом диффузном (например, верлибрах Владимира Бурича или экспериментах Велимира Хлебникова) есть символический элемент, так и в любом прозаическом тексте, даже если это сухой научный трактат, есть место для семиотического. Пусть оно и раскрывается там за счет расстановки акцентов, пауз, пунктуации.

Вероятно, лучшим примером того, насколько живым и аффективно насыщенным может быть внешне отстраненный, холодный текст, является «Логико-философский трактат» Людвига Витгенштейна. При том, что где-то треть этой работы написана языком пропозициональной логики, ЛФТ воспринимается даже не как рассказ, а, скорее, как крик. Песнь о восхищении и страхе перед тотальной зыбкостью, на которую обречен любой говорящий субъект.

#Акутагава
#Витгенштейн
#Entwurf

Говоря откровенно, несмотря на наличие полноценной постельной сцены — второй в истории советского кинематографа, первая была в «Маленькой Вере», — «Интердевочка» поражает сейчас, скорее, своим нарочитым антиэротизмом.

Секс в фильме изображается настолько буквально, что теряется пространство для тайны — основы наслаждения. В этой сцене в фокусе Тодоровского — изнанка сексуального, это манифестация не возможности соития, а неизживаемого разрыва и без конца воспроизводящейся кастрации. В общем, прекрасная иллюстрация к знаменитой максиме Жака Лакана «Сексуальных отношений не существует». Более того, «Интердевочка» демонстрирует все уровни этого разрыва: субъектный, гендерный, социальный, политический. И режиссер не оставляет никакого места для надежды, что этот разрыв может быть когда-либо снят. Потому что дело вовсе не в государственном строе.

#Entwurf
#Filmkunst

Почему-то среди ночи вспомнился фрагмент спрессованной осени из есенинской поэмы «Пугачев» (1922). «Скорей бы, скорей в побег, побег, от этих кровью выдоенных стран» — разбившееся о безнадежность желание бегства, ставшее чистой тоской:

Тысячу чертей, тысячу ведьм и тысячу дьяволов!
Экий дождь! Экий скверный дождь!
Скверный, скверный!
Словно вонючая моча волов
Льется с туч на поля и деревни.
Скверный дождь!
Экий скверный дождь!

Как скелеты тощих журавлей,
Стоят ощипанные вербы,
Плавя ребер медь.
Уж золотые яйца листьев на земле
Им деревянным брюхом не согреть,
Не вывести птенцов — зеленых вербенят,
По горлу их скользнул сентябрь, как нож,
И кости крыл ломает на щебняк
Осенний дождь.
Холодный, скверный дождь!

О осень, осень!
Голые кусты,
Как оборванцы, мокнут у дорог.
В такую непогодь собаки, сжав хвосты,
Боятся головы просунуть за порог,
А тут вот стой, хоть сгинь,
Но тьму глазами ешь,
Чтоб не пробрался вражеский лазутчик.
Проклятый дождь!
Расправу за мятеж
Напоминают мне рыгающие тучи.
Скорей бы, скорей в побег, в побег
От этих кровью выдоенных стран.
С объятьями нас принимает всех
С Екатериною воюющий султан.
Уже стекается придушенная чернь
С озиркой, словно полевые мыши.
О солнце-колокол, твое тили-ли-день,
Быть может, здесь мы больше не услышим!

#Есенин