«Я снимаю, но не для того, чтобы возбудить кого-то. Мне это забавно. Например, у меня есть лупа. С этой лупой я прошелся по всем частям тела человека и сфотографировал их. Разве не забавно? А вдруг какая-то часть окажется эротичной? Губы, например, очень эротичны. Но ведь и у Родена, и у Ренуара есть эротичные образы. Искусства без эротики вообще нет».

#Бинде

Вот ты и добился того
чего хотел

стал хозяином
времени
и себе

сел за стол
там где сидел отец

Но нет мира взрослых —
есть мир мертвых

#Бурич

Грубо говоря, в психоанализе есть две трактовки концепта Эдипова конфликта — узкая и широкая. И, если в первом случае речь идет о конкретной стадии раннего психосексуального развития (в результате которой, по мысли Фрейда, формируется Сверх-Я), то вторая в целом удерживает радикальную незавершенность человеческого существования, его конфликтность и инерционность. В этом смысле вся жизнь субъекта располагается на витках эдипальной спирали, в центре которой лежит разрыв с сверхценным инцестуозным /объектом/ (для фиксации специфики которого Жак Лакан введет концепт Вещи, das Ding). Движение по этой спирали довольно трагично: стремясь восстановить единство с этим единственным самостоятельно ценным /объектом/ — которого в действительности никогда не было, — субъект лишь сильнее от него отдаляется.

Эдипов конфликт в этой второй, широкой трактовке никогда полностью не разрешается: каким бы, как сейчас говорят, «осознанным» субъект ни был, в его влечениях всегда будет присутствовать аспект инерции и консервации. В этом смысле максимум, что доступно субъекту — это беспомощность, Hilflosigkeit. Не свобода от этой инерции, но принятие ее как конститутивного фактора. То, что начиналось с органической беспомощности младенца, заканчивается беспомощностью онтологической. Если искать у Фрейда что-то наиболее близкое к выражению «полнота бытия человека», то это будет как раз беспомощность.

Короче, как читал ОВЩ: «Ведь, если есть выбор, значит, есть и отсутствие, что изначально кощунственно». Царь Эдип, восседающий на троне с горькой ухмылкой и выколотыми глазами.

#Entwurf

Рюноскэ Акутагава, мастер рассказа, как-то заметил: «Проза занимает место в литературе только благодаря содержащейся в ней поэзии». Эта мысль созвучна концепции философа и психоаналитика Юлии Кристевой, согласно которой у речи всегда есть два измерения: символическое, связанное с грамматикой и логикой дискурса, и семиотическое, непосредственно раскрывающее аффективность через стилистику, ритмику и тональность.

Речь разворачивается в пространстве, заданном этими осями. В поэзии больший акцент сделан на семиотическом, в прозе — на символическом. Но, как в любом поэтическом произведении, даже самом диффузном (например, верлибрах Владимира Бурича или экспериментах Велимира Хлебникова) есть символический элемент, так и в любом прозаическом тексте, даже если это сухой научный трактат, есть место для семиотического. Пусть оно и раскрывается там за счет расстановки акцентов, пауз, пунктуации.

Вероятно, лучшим примером того, насколько живым и аффективно насыщенным может быть внешне отстраненный, холодный текст, является «Логико-философский трактат» Людвига Витгенштейна. При том, что где-то треть этой работы написана языком пропозициональной логики, ЛФТ воспринимается даже не как рассказ, а, скорее, как крик. Песнь о восхищении и страхе перед тотальной зыбкостью, на которую обречен любой говорящий субъект.

#Акутагава
#Витгенштейн
#Entwurf

Говоря откровенно, несмотря на наличие полноценной постельной сцены — второй в истории советского кинематографа, первая была в «Маленькой Вере», — «Интердевочка» поражает сейчас, скорее, своим нарочитым антиэротизмом.

Секс в фильме изображается настолько буквально, что теряется пространство для тайны — основы наслаждения. В этой сцене в фокусе Тодоровского — изнанка сексуального, это манифестация не возможности соития, а неизживаемого разрыва и без конца воспроизводящейся кастрации. В общем, прекрасная иллюстрация к знаменитой максиме Жака Лакана «Сексуальных отношений не существует». Более того, «Интердевочка» демонстрирует все уровни этого разрыва: субъектный, гендерный, социальный, политический. И режиссер не оставляет никакого места для надежды, что этот разрыв может быть когда-либо снят. Потому что дело вовсе не в государственном строе.

#Entwurf
#Filmkunst

Почему-то среди ночи вспомнился фрагмент спрессованной осени из есенинской поэмы «Пугачев» (1922). «Скорей бы, скорей в побег, побег, от этих кровью выдоенных стран» — разбившееся о безнадежность желание бегства, ставшее чистой тоской:

Тысячу чертей, тысячу ведьм и тысячу дьяволов!
Экий дождь! Экий скверный дождь!
Скверный, скверный!
Словно вонючая моча волов
Льется с туч на поля и деревни.
Скверный дождь!
Экий скверный дождь!

Как скелеты тощих журавлей,
Стоят ощипанные вербы,
Плавя ребер медь.
Уж золотые яйца листьев на земле
Им деревянным брюхом не согреть,
Не вывести птенцов — зеленых вербенят,
По горлу их скользнул сентябрь, как нож,
И кости крыл ломает на щебняк
Осенний дождь.
Холодный, скверный дождь!

О осень, осень!
Голые кусты,
Как оборванцы, мокнут у дорог.
В такую непогодь собаки, сжав хвосты,
Боятся головы просунуть за порог,
А тут вот стой, хоть сгинь,
Но тьму глазами ешь,
Чтоб не пробрался вражеский лазутчик.
Проклятый дождь!
Расправу за мятеж
Напоминают мне рыгающие тучи.
Скорей бы, скорей в побег, в побег
От этих кровью выдоенных стран.
С объятьями нас принимает всех
С Екатериною воюющий султан.
Уже стекается придушенная чернь
С озиркой, словно полевые мыши.
О солнце-колокол, твое тили-ли-день,
Быть может, здесь мы больше не услышим!

#Есенин

Ты кашляешь, гнешься в судороге, но откашляться не получается. Внутри всегда что-то остается. Что-то плотной консистенции, темное и вязкое.

«Меланхолия — одно из имен, которым адепты /алхимики/ называют материю, дошедшую до черноты». Эти похожие на смолу сгустки — не что-то внешнее, инородное. Лишь родная предвечная пустота, спрессованная до твердости и мрака.

Образ смолы как осадка меланхолии использовался в финале фильма о Джоне Константине с Киану Ривзом. Там дьявол своими руками извлекал из легких умирающего шизоидно-депрессивного антигероя смолу, обрекая его на новый виток мирской жизни и, как следствие, риск рецидива — очередного провала в самоуничтожение и грех.

#Fetzen
#Filmkunst

Ты говоришь, что мне нужно записывать подкасты. Спрашиваешь о чем-то. А я улыбаюсь и рассматриваю твои веснушки. Мне хочется целовать их. А еще держаться с тобой за руку и вместе смотреть в небо.

В вагоне ты сидишь напротив. Делаешь вид, что, увлеченная разговором, не замечаешь меня, а, может, и правда не видишь. Я узнал глаза за темными очками, а мои пальцы вспомнили твои кольца. Когда мы встретились впервые, я коснулся их, совсем бесцеремонно.

В том сне мы стояли на набережной и смотрели в искривляющееся пространство. В черной воде залива плавал крошеный лед, над берегом нависало пестрое барочное здание, которого там не могло быть. Рядом была не ты, я знал это, но улыбался тебе, любуясь твоим лицом. Теперь на этом месте нашей неслучившейся встречи я оставляю свои цветы.

Эти глаза напротив
Не потухали,
Не горели
Не были глазами

Мою жизнь украшает ожерелье из первосцен.

#Fetzen

— Не переживай.

Твой сосед по нарам, с которым ты делил махорку, резал часы и процеживал утлые глотки ночного воздуха, заговорил, глядя в потолок, и концы его слов утопали в прошлом, а начала едва проглядывали из грядущего.

— Ты еще напишешь об этом книгу. Знаешь, некоторые книги похожи на самогон. Они медленно капают из змеевика и неторопливо убивают читателя. Другие – похожи на подземные цветы. До них надо долго докапываться, чтобы металл разбудил их цвет, а камень – запах, и тогда Луна и Лилит соединятся в надире, и книга, как цветок, поглотит читателя целиком, не оставив и следа от его путешествий и изысканий.

Нет. Твоя книга будет другой. Ты будешь долго натягивать тетиву. Так долго, что ее шелк прорежет до ногтей твои пальцы, а выступившая кровь загустеет и покроется плесенью. А потом, когда текст созреет, ты выпустишь его, и он будет убивать, моментально разя наповал всех, кто всего лишь осмелится прикоснуться к твоей книге.
Ты попытался возразить, но как только твой язык сформировал фразу и готов был выпустить ее, как воробья, сосед заговорил опять.

— Иначе книга убьет тебя.

Твои ладони, в поисках поддержки и опровержения его слов накрыли твое сердце. Но и оно, барахтаясь под ребрами, признавало правоту сказанного.

См. «Поэма тождества»

#Воробьев
#Ширянов

Жорж Батай, говоря о Книге, предпочел использовать поэтическую форму.

А вот Милицанер стоит
Один среди полей безлюдных
Пост далеко его отсюда
А вот мундир всегда при нем

Фуражку с головы снимает
И смотрит вверх и сверху Бог
Нисходит и целует в лоб
И говорит ему неслышно:
Иди, дитя, и будь послушным


***

Хочу кому-нибудь присниться
В мундире, в сапогах и в кобуре
Посланцем незапамятной милицьи
И представителем ее серьезных дел

Чтобы младенец, например
С забытой подмосковной дачи
Позвал меня от боли плача:
«О, дядя-Милиционер!»

И я приду тогда к младенцу
Чувствителен но непреклонн:
Терпи, дитя, блюдя закон
Прими его как камень в сердце

#Пригов

Приговский Милиционер — это образ спрессованной покорности Закону, бессилия перед ним. Он знает, что Закон несовершенен, но деваться некуда — его можно лишь принять. И речь идет о законе не конкретной культуры, традиции или государства, а, Закона с большой буквы, Закона лаканианского — Закона дискурса, объединяющего социальное и языковое. Этот Закон, с одной стороны, фиксирует разрыв, лежащий в основании всякого человеческого существа, а, с другой, если не обещает, то намекает на возможности анестезии, тем самым запуская многообразие сублимации. Правила игры, уклониться от участия в которой невозможно — игры, где о победе возможна лишь фантазия.


В буфете Дома Литераторов
Пьет пиво Милиционер
Пьет на обычный свой манер
Не видя даже литераторов

Они же смотрят на него
Вокруг него светло и пусто
И все их разные искусства
При нем не значат ничего

Он представляет собой Жизнь
Явившуюся в форме Долга
Жизнь кратка, а Искусство — долго
И в схватке побеждает Жизнь

#Пригов
#Entwurf

В «Уходе в лес» Юнгер четко выразил связь между рационализацией, бюрократией, механизацией и смертью. «Они /побывавшие в окружении, котле/ знают, что механическое там всегда представляется в угрожающем виде: человек брошен вовнутрь огромной машины, созданной для его уничтожения. Они также должны были узнать, что всякий рационализм приводит к механизму, а всякий механизм приводит к истязанию как к своему логическому следствию».

Любая машина в принципе связана со смертью, но от бюрократического аппарата мертвечиной несет особенно сильно. Вспоминаются даже не тревожные зарисовки Кафки или хайдеггеровский Machenschaft, а этот фрагмент из Лакана: «Катастрофу развяжут не извращенцы, а бюрократы, причем мы даже не сможем узнать, с благими или дурными намерениями они это сделали. Развязана она будет по приказу, и произойдет это, повинуясь правилам функционирования механизма, колесиками и инстанциями которого послужит множество человеческих воль, сломленных, порабощенных и поставленных на службу задаче, которая потеряет по ходу дела свой смысл. Задачей этой будет восполнение бездонной утраты, которая предстает нам здесь в качестве глубочайшего и непременного измерения человеческой жизни».

Любая рукотворная катастрофа — всего лишь следствие чьей-то сублимации, того, кто хотел как лучше. Самое чистое злое — все из чистейшего доброго.

#Юнгер
#Лакан

То, что сексуальное — одно из важнейших понятий психоанализа, не означает, несмотря на распространенный стереотип, что вся психоаналитическая антропология может быть редуцирована до некого набора животных инстинктов, связанных с размножением.

Речь о другом, чем-то радикально противоположном любому биологизму — о том, что единственно доступный всякому человеческому субъекту мир представляет из себя знаковое, символическое образование, которое выстраивается на изгибах Желания (по формуле Кожева/Лакана Желания Желания Другого) и подчиняется принципу удовольствия. Вся глубина пространств этого мира, вернее, этих миров, пусть и в разной степени, но наполнена стоном, вздохом и плачем. В безмерной черноте космоса и в холоде бюрократической машины, в красивой четкости математических констант и в мерзости доноса — их отзвуки звучат во всем. Сексуальное — это поле, в котором разворачивается человеческое существование, поле, заданное тоской по связи, полноте, единению, снятию разрывов. Оно намного шире того, что в обычном языке обозначают словом «секс».

Буквальная привычная сексуальность, связанная с эрогенными зонами тела и гендерными позициями, — это лишь один из возможных языков сексуального, пусть и выделяющийся своей архаичностью. В этом смысле его вполне можно было бы назвать священным. По степени жесткости связи между означающим и означаемым он значительно превосходит и латынь с арамейским, и классический арабский.

#Entwurf

Это не два пола, созданные друг для друга и дополняющие друг друга — это две незавершенности.
Это два незнакомца, которые «путешествуют вместе» (coire) в вечном неизвестном измерении. Этот союз всегда терпит неудачу.
Их элементы всегда разобраны. Половые органы вывернуты.
Эти два существа всегда оказываются на двух противоположных берегах.
Они думают, что говорят на одном языке — они действительно говорят на одном языке, но говорят на нем не с той же наготы.
Они не придают того же значения словам, которые они используют.
Они стоят на двух разных берегах, опасных и далеких.
Прислушиваются, но не все понимают.
Они прищуриваются, но не все видят.

Паскаль Киньяр La nuit sexuelle

О том же верлибр Владимира Бурича «Контакты»:

Мы сидим
улыбаемся
улыбками юродивых
влюбленных

Как унизительно не понимать другого
Сидим улыбаемся
Говорим через вакуум
расстояние
стекло
эпоху

Начинаешь не верить что
рюмка — рюмка
лампа — лампа

Все безымянно

Сидим
улыбаемся

Я бессилен проникнуть в его микрокосм
и заметил
что начинаю его изучать как биолог
комиссионер
охотник

Я на концерте иностранной речи
Мне больно
Моя голова набита канцелярскими скрепками латинских литер

#Бурич

«Вздор! Я люблю, когда врут! Вранье есть единственная человеческая привилегия перед всеми организмами. Соврешь – до правды дойдешь! Потому я и человек, что вру. Ни до одной правды не добирались, не соврав наперед раз четырнадцать, а может, и сто четырнадцать, а это почетно в своем роде; ну, а мы и соврать-то своим умом не умеем! Ты мне ври, да ври по-своему, и я тебя тогда поцелую. Соврать по-своему – ведь это почти лучше, чем правда по одному по-чужому; в первом случае ты человек, а во втором ты только что птица!»

См. «Преступление и наказание»

#Достоевский
#Entwurf

Фрагмент о лжи — вероятно, лучшее, что есть в перенасыщенном Желанием монологе пьяного Разумихина, который тот произносит перед матерью и сестрой Раскольникова. В мире, где не субъект ведет слово, а слово ведет субъекта, ложь — не как единичное высказывание, что важно, а как цепочка высказываний, контекст, покров — наполняет язык речью больше, чем формальная правда. Вполне себе психоаналитическая оптика.

«Потому я и человек, что вру» смотрится как развитие декартовского сogito ergo sum. Человеческий субъект — не просто тот, кто мыслит, а тот, кто мыслит расколото, расщепленно. Кто лжет, хотя больше всего хотел бы не лгать.