Проделал дырки в животе
И через них на мир смотрел
Все, что я когда-то съел
В итоге стало моим телом
Съел я много
Еще больше просто выкурил и выпил
Это кладбище во мне глядит на вас сквозь эти дырки

Есть что-то забавное в том, когда художественное произведение непроизвольно становится отличной иллюстрацией для некой теории или концепции. Трек Феди Booker'а "Музыка-нож" с последнего альбома "Выбери жизнь" может быть рассмотрен в качестве зарисовки к дискурсу кляйнианского психоанализа. Развитие Я в этой традиции рассматривается как процесс непрерывных и трудноотделимых друг от друга проекций и интроекций всегда частичных объектов. Кусочки /других/ помещаются внутрь и могут гнить, отравлять, или, наоборот, становиться точкой опоры, сборки. Все так или иначе сводится к поглощению.

#Entwurf
#Booker
#Кляйн

Гагарин

1/

ты жива еще
словно течет река
как пшеница лопается в руках
как синица срывается с языка
и еще
как

2/

ты смеялась
ела
пила лимон
обманула ну его облака
отражение множит себя само
наблюдатель в небе плывет пока

видит глаз его орлий
картину вниз
где завис у краешка тишины
только сны его имени лишены
только сны его ой ли не объяснишь

3/

я и сам пока что
теку рекой
я и сам покачивая башкой
улыбаюсь временно чудесам
я и сам еще
обернусь плащом
я и сам

4/

поехали с тобой
когда на край
где рай в натуре плавится и плещет
я точно помню вещи собирай
отправимся с утра
нехай клевещут

поехали с тобой издалека
где берега песка морского кромка
где смерть уже близка и похоронка
а чайка громко
кроет рыбака

5/

о мастерстве поэзии на той
обратной стороне планеты
о мастерстве поездили на кой
поехали когда
махнул рукой
махнул рукой товарищам
и нету
между америкой пока еще
и светом
который можно выключить строкой

2002

#Кудрявцев

"... мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтоб освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому, что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою".

См. "Герой нашего времени"

#Лермонтов

Сиоран на смерть Камю:

"В автомобильной катастрофе погиб Альбер Камю. Он ушёл, когда уже все, включая, вероятно, его самого, знали: сказать ему больше нечего и остаётся лишь разменивать невероятную, непомерную, иначе говоря — смешную славу. Невыносимая горечь вчера, в одиннадцать вечера, на Монпарнасе, при известии о его смерти. Замечательный писатель второго ряда, ставший поистине великим, до такой степени он, осыпанный всевозможными почестями, был свободен от всего вульгарного".

#Сиоран
#Чоран
#Камю

Из статьи Валерия Никитина: "Французские критики порой наделяли Сиорана самыми громкими эпитетами, вплоть до величайшего французского прозаика наших дней. Некоторые, наиболее темпераментные, в полемическом задоре отдавали за одну-единственную страницу его книг все сочинения Альбера Камю, писали, что для любителя французской литературы появление каждой новой книги этого румына является настоящим праздником".

Вся сиянье, вся непостоянство,
Как осколок погибшей звезды —
Ты заброшена в наше пространство,
Где тебе даже звёзды чужды.

И летишь — в никуда, ниоткуда —
Обречённая вечно грустить,
Отрицать невозможное чудо
И бояться его пропустить.

#Иванов

Лунный привкус
И в ночи пульс тусы
А я медленно, медленно провозглашаю путь
Туда, ближе к экватору
Фантазия не ограничивается платами
И разум есть плата за вход в этот мир
Под ноты Кремера Гидона
Потоп в чайной кружке
Ей чужды за окном пушки урбана, пускающие дым
Сыр лунного диска
Кажется, кажется настолько близко
Или просто мысли тянутся за эстафетой, свет
Я включаю конфорку, одну, вторую и ощущаю лето
Откидываюсь и пускаю кольца
Необходимость, спокойствие просто
На земле плоскости
Она облокачивается на меня тростью моих ног и торса
К холодному солнцу полет

На поле только луна,
Мы упали с неба к вам.

Осмысленность предложений уходит, они рассыпаются на образы и рассасываются в холодном свете. Само тело, коррелят текста, растворяется, распадается Я, собиравшее текст и тело в узел. Остается только туман.

По ночам я часто вспоминаю этот голос из ниоткуда, говорящий о завершении. Не знаю, что это за Алексей Турчински и что с ним стало. Информации о нем мало. Много лет назад я случайно наткнулся на его записи, ползая по хип-хоп.ру. Алексея называли пионером русского хорроркора, но он цеплял тем, что почти всегда делал что-то большее. От характерных для жанра нарочито вульгарных описаний насилия он пришел к более тонкому пониманию насилия как практически неизбежного свойства человеческой коммуникации. В «Сыре», последнем треке, насколько мне известно, последнего альбома первого уже совсем нет. Только разочарование в такой траклевской синеве.

#Entwurf

«Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты?»

#Булгаков
#Fetzen

Последний трек Lindemann не столько о школьной травле — за что зацепились большинство рецензентов, — сколько о насилии как неизбежной стороне субъектности в принципе. Эта тема является одной из центральных в работах как Lindemann, так и Rammstein. Чаще всего другой субъект дает о себе знать именно в актах насилия, преднамеренного или непреднамеренного. Другой ломает наши ожидания и рушит планы. Не дать провести в тишине полет в самолете — наверное, один из самых невинных примеров этой экспансии.

Ребенок в этом отношении еще более опасен: это слишком спонтанная субъектность, еще в недостаточной мере подчиненная Закону. Его экспансия всегда чрезмерна, его агрессия кажется слишком немотивированной. В песне и, в большей степени, в клипе образ ребенка используется метонимически для изображения Другого как источника угрозы и диссонанса.

Но Другие — это не только ад, но еще и надежда на рай. В этом антиномия любви. Другой ужасает нас, мы грыземся с ним за подчинение и поглощение, стремимся встроить в собственный порядок, но при этом втайне ждем от него, что он — именно как инстанция совершенно инаковая, суверенная — вдруг примет нас без остатка, сделает наше желание главным объектом своего желания, выведет из духоты и даст полноту. Эта противоречивость отражена в песне: лирический герой приходит в восторг, когда ему удается завладеть вниманием орущего младенца и успокоить его. Но связь быстро разрывается, ребенок начинает снова кричать, а герой чувствует бессилие и злобу. «Нет, я люблю их // Да, я люблю их // Всех детей, больших и маленьких // Но они должны быть моими». Принять агрессию Другого можно лишь тогда, когда он взамен дает надежду. Когда он твой.

#Entwurf
#Lindemann
#Rammstein
#проходящее

Критика структурализма от Жака Деррида:

«…структура или, скорее, структурность структуры, хотя всегда и задействованная, всегда же оказывалась и нейтрализованной, сведенной на нет — путем придания ей центра, соотнесения ее с точкой присутствия, с фиксированным истоком. В функции этого центра входило не только ориентировать или уравновешивать, организовывать структуру — на самом деле невозможно мыслить структуру неорганизованной, — но и, главным образом, добиться, чтобы принцип организации структуры положил предел тому, что можно было бы назвать ее игрой. Безусловно, центр структуры, ориентируя и организуя согласованность системы, дозволяет и игру — люфт элементов внутри формы как целого. И сегодня еще структура, лишенная какого бы то ни было центра, представляется совершенно немыслимой. Однако центр также и закрывает игру, которую сам открывает и делает возможной. В качестве центра он является той точкой, в которой подмена значений, элементов, терминов более не возможна… Тем самым всегда считалось, что центр, который по определению единственен, составляет в структуре как раз то, что, структурой управляя, от структурности ускользает. Вот почему в рамках классического осмысления структуры можно парадоксальным образом сказать, что центр и в структуре, и вне ее. Он находится в центре целокупности и, однако, поскольку центр в нее не включен, центр ее в ином месте. Центр — это не центр. Понятие центрированной структуры — хотя оно и представляет согласованность как таковую, условие эпистемы как философии или науки — согласовано весьма противоречиво».

См. «Письмо и различие»

Иначе говоря, структура /в ее классическом понимании/ не может быть тотальной: то, вокруг чего она выстраивается, то, что задает правила ее игры, само по себе лежит по ту сторону структуры, является антиструктурным. Отсюда некоторая врожденная противоречивость любых традиционных структур. В допсихоаналитических концептуализациях субъекта функцию этого внеструктурного центра структуры обычно выполняла душа.

#Деррида
#Entwurf

««То, что непостоянно, есть боль; то, что есть боль, — это не моя самость. То, что не моя самость, — это не мое, я не это, это не я» («Самьютта Никая»).
То, что есть боль, — это не моя самость. Трудно, невозможно согласиться
с буддизмом в этом пункте, который, однако, является ключевым. Для нас боль — самое что ни на есть личное, самая что ни на есть «самость». Что за странная религия! Она повсюду видит боль и в то же время объявляет ее нереальной».

См. «Признания и проклятия»

#Сиоран
#Чоран
#Entwurf

Чоран, сын румынского попа, вопреки тому, что про него пишут, безусловно, никогда не был атеистом. Его тексты — скорее, своеобразное апофатическое богословие. Не просто отрицание какого-то атрибута, а, в принципе, отрицание способности мышления схватывать что-либо существенное. Отрицание субъекта. Буддистская традиция интересовала Чорана как способ говорения о священном в обход издержек, связанных с теизмом.

А дело вот в чем: я вру безбожно, и скулы сводит, что
в ложь, и только, влюбиться можно.
А жизнь проходит.

#Fetzen
#Рыжий

Александру III вообще как-то не везет с памятниками. Про памятник 1909 года скульптора Павла Трубецкого современники писали:

Третья дикая игрушка
Для российского холопа:
Был царь-колокол, царь-пушка,
А теперь ещё царь-жопа.

***

Стоит комод,
На комоде бегемот,
На бегемоте обормот,
На обормоте шапка,
На шапке крест,
Кто угадает,
Того под арест.

#Fetzen

Памятник Александру III работы Павла Трубецкого, 1909 год. Первоначально был установлен на Знаменской площади Санкт-Петербурга.

Трубецкой писал: «Портрет не должен быть копией. В глине или на полотне я передаю идею данного человека, то общее, характерное, что вижу в нём». Скульптор изобразил императора громоздкой фигурой, нависающей над зрителем с вдавленного в землю коня.

«Пере-мещать, по-гречески -metaphorein, перевозить: язык изначально является переводом, но именно в регистре, гетерогенном тому, в котором осуществляется аффективная потеря, отказ, разлом. Если я не согласен потерять маму, я не смогу ее ни воображать, ни именовать. Психотическому ребенку эта драма известна - он оказывается неспособным переводчиком, ему неведома метафора. Что же до дискурса в депрессии, он является «нормальной» поверхностью психотического риска: печаль, затопляющая нас, заторможенность, парализующая нас, суть еще и заслон - порой последний - от безумия.

Не состоит ли в таком случае судьба говорящего существа в том, чтобы беспрестанно все дальше и все больше в сторону перемещать это сериальное или фразовое перемещение, свидетельствующее о нашей способности проработать фундаментальный траур и все последующие трауры? Наш дар речи, то есть дар, позволяющий располагаться во времени по отношению к другому, не мог бы существовать иначе, как по ту сторону пропасти. Говорящее существо, начиная с его способности длиться во времени и заканчивая его воодушевленными, научными или попросту забавными конструкциями, требует разрыва в своем собственном основании, некого забвения, беспокойства.

Отрицание этой фундаментальной потери открывает нам страну знаков, однако часто траур остается незавершенным. Он сокрушает отрицание и оживляет память знаков, выводя их из их означающей нейтральности. Он нагружает их аффектами, что в результате делает их двусмысленными, повторяющимися, просто аллитеративными, музыкальными, а порой бессмысленными. В таком случае перевод - то есть наша судьба говорящих существ - прерывает свой головокружительный бег к метаязыкам или к иностранным языкам, которые суть именно знаковые системы, удаленные от места страдания. Он пытается сделать себя чуждым самому себе, дабы в родном языке найти «полное, новое, чуждое языку слово» (Малларме) и схватить само неименуемое. Соответственно, избыток аффекта может проявляться только посредством производства новых языков - странных сцеплений, идиолектов, поэтики. Пока вес первичной Вещи не раздавит его, когда перевод станет вообще невозможным. Меланхолия завершается в асимволии, в потере смысла - если я не способен переводить и метафоризировать, я умолкаю и умираю».

См. «Черное солнце: депрессия и меланхолия»

#Кристева
#Entwurf

«Ведь если есть выбор, значит, есть и отсутствие, что изначально кощунственно». Все изобилие означающих, предлагаемое дискурсом - пышность одежд голого короля. Он ведь, в конце концов, тоже таким образом сублимировал.

Все выплакать с единственной мольбою -
люби меня и, слез не отирая,
оплачь во тьме, заполненной до края
ножами, соловьями и тобою.

И пусть на сад мой, отданный разбою,
не глянет ни одна душа чужая.
Мне только бы дождаться урожая,
взращенного терпением и болью.

Любовь моя, люби! - да не развяжешь
вовек ты жгучий узел этой жажды
под ветхим солнцем в небе опустелом!

А все, в чем ты любви моей откажешь,
присвоит смерть, которая однажды
сочтется с содрогающимся телом.

См. «Сонеты темной любви»

#Лорка

Я остаюсь

Я остаюсь с недосказавшими,
С недопевшими, недоигравшими,
С недописавшими. В тайном обществе,
В тихом сообществе недоуспевших,
Которые жили в листах шелестевших
И шепотом нынче говорят.
Хоть в юности нас и предупреждали,
Но мы другой судьбы не хотели,
И, в общем, не так уж было скверно;
И даже бывает — нам верят на слово
Дохохотавшие, доплясавшие.
Мы не удались, как не удалось многое,
Например — вся мировая история
И, как я слышала, сама вселенная.
Но как мы шуршали, носясь по ветру!
О чем? Да разве это существенно?
Багаж давно украли на станции
(Так нам сказали), и книги сожгли
(Так нас учили), река обмелела,
Вырублен лес, и дом сгорел,
И затянулся чертополохом
Могильный холм (так нам писали),
А старый сторож давно не у дел.
Не отрывайте формы от содержания,
И позвольте еще сказать на прощание,
Что мы примирились с нашей судьбой.
А вы продолжайте бодрым маршем
Шагать повзводно, козыряя старшим.

1959

#Берберова

Нина Берберова — одна из жен поэта Владислава Ходасевича. Вместе с ним в 1922 году оказалась в эмиграции. С конца 50-х преподавала русский язык и литературу в американских университетах. Умерла в 1993 году.

«И почему вы так твердо, так торжественно уверены, что только одно нормальное и положительное, — одним словом, только одно благоденствие человеку выгодно? Не ошибается ли разум-то в выгодах? Ведь, может быть, человек любит не одно благоденствие? Может быть, он ровно настолько же любит страдание? Может быть, страдание-то ему ровно настолько же и выгодно, как благоденствие? А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти, и это факт. Тут уж и со всемирной историей справляться нечего; спросите себя самого, если только вы человек и хоть сколько-нибудь жили. Что же касается до моего личного мнения, то любить только одно благоденствие даже как-то и неприлично. Хорошо ли, дурно ли, но разломать иногда что-нибудь тоже очень приятно. Я ведь тут собственно не за страдание стою, да и не за благоденствие. Стою я… за свой каприз и за то, чтоб он был мне гарантирован, когда понадобится. Страдание, например, в водевилях не допускается, я это знаю. В хрустальном дворце оно и немыслимо: страдание есть сомнение, есть отрицание, а что за хрустальный дворец, в котором можно усомниться? А между тем я уверен, что человек от настоящего страдания, то есть от разрушения и хаоса, никогда не откажется. Страдание — да ведь это единственная причина сознания».

См. «Записки из подполья»

#Достоевский

Иначе говоря, человек — существо расколотое, и страдание онтологически соответствует ему больше, чем покой хрустального дворца.

Песня последней встречи

Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.

Показалось, что много ступеней,
А я знала - их только три!
Между кленов шепот осенний
Попросил: "Со мною умри!

Я обманут моей унылой
Переменчивой, злой судьбой".
Я ответила: "Милый, милый -
И я тоже. Умру с тобой!"

Это песня последней встречи.
Я взглянула на темный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно-желтым огнем.

1911

#Ахматова