Вся сиянье, вся непостоянство,
Как осколок погибшей звезды —
Ты заброшена в наше пространство,
Где тебе даже звёзды чужды.

И летишь — в никуда, ниоткуда —
Обречённая вечно грустить,
Отрицать невозможное чудо
И бояться его пропустить.

#Иванов

Лунный привкус
И в ночи пульс тусы
А я медленно, медленно провозглашаю путь
Туда, ближе к экватору
Фантазия не ограничивается платами
И разум есть плата за вход в этот мир
Под ноты Кремера Гидона
Потоп в чайной кружке
Ей чужды за окном пушки урбана, пускающие дым
Сыр лунного диска
Кажется, кажется настолько близко
Или просто мысли тянутся за эстафетой, свет
Я включаю конфорку, одну, вторую и ощущаю лето
Откидываюсь и пускаю кольца
Необходимость, спокойствие просто
На земле плоскости
Она облокачивается на меня тростью моих ног и торса
К холодному солнцу полет

На поле только луна,
Мы упали с неба к вам.

Осмысленность предложений уходит, они рассыпаются на образы и рассасываются в холодном свете. Само тело, коррелят текста, растворяется, распадается Я, собиравшее текст и тело в узел. Остается только туман.

По ночам я часто вспоминаю этот голос из ниоткуда, говорящий о завершении. Не знаю, что это за Алексей Турчински и что с ним стало. Информации о нем мало. Много лет назад я случайно наткнулся на его записи, ползая по хип-хоп.ру. Алексея называли пионером русского хорроркора, но он цеплял тем, что почти всегда делал что-то большее. От характерных для жанра нарочито вульгарных описаний насилия он пришел к более тонкому пониманию насилия как практически неизбежного свойства человеческой коммуникации. В «Сыре», последнем треке, насколько мне известно, последнего альбома первого уже совсем нет. Только разочарование в такой траклевской синеве.

#Entwurf

«Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты?»

#Булгаков
#Fetzen

Последний трек Lindemann не столько о школьной травле — за что зацепились большинство рецензентов, — сколько о насилии как неизбежной стороне субъектности в принципе. Эта тема является одной из центральных в работах как Lindemann, так и Rammstein. Чаще всего другой субъект дает о себе знать именно в актах насилия, преднамеренного или непреднамеренного. Другой ломает наши ожидания и рушит планы. Не дать провести в тишине полет в самолете — наверное, один из самых невинных примеров этой экспансии.

Ребенок в этом отношении еще более опасен: это слишком спонтанная субъектность, еще в недостаточной мере подчиненная Закону. Его экспансия всегда чрезмерна, его агрессия кажется слишком немотивированной. В песне и, в большей степени, в клипе образ ребенка используется метонимически для изображения Другого как источника угрозы и диссонанса.

Но Другие — это не только ад, но еще и надежда на рай. В этом антиномия любви. Другой ужасает нас, мы грыземся с ним за подчинение и поглощение, стремимся встроить в собственный порядок, но при этом втайне ждем от него, что он — именно как инстанция совершенно инаковая, суверенная — вдруг примет нас без остатка, сделает наше желание главным объектом своего желания, выведет из духоты и даст полноту. Эта противоречивость отражена в песне: лирический герой приходит в восторг, когда ему удается завладеть вниманием орущего младенца и успокоить его. Но связь быстро разрывается, ребенок начинает снова кричать, а герой чувствует бессилие и злобу. «Нет, я люблю их // Да, я люблю их // Всех детей, больших и маленьких // Но они должны быть моими». Принять агрессию Другого можно лишь тогда, когда он взамен дает надежду. Когда он твой.

#Entwurf
#Lindemann
#Rammstein
#проходящее

Критика структурализма от Жака Деррида:

«…структура или, скорее, структурность структуры, хотя всегда и задействованная, всегда же оказывалась и нейтрализованной, сведенной на нет — путем придания ей центра, соотнесения ее с точкой присутствия, с фиксированным истоком. В функции этого центра входило не только ориентировать или уравновешивать, организовывать структуру — на самом деле невозможно мыслить структуру неорганизованной, — но и, главным образом, добиться, чтобы принцип организации структуры положил предел тому, что можно было бы назвать ее игрой. Безусловно, центр структуры, ориентируя и организуя согласованность системы, дозволяет и игру — люфт элементов внутри формы как целого. И сегодня еще структура, лишенная какого бы то ни было центра, представляется совершенно немыслимой. Однако центр также и закрывает игру, которую сам открывает и делает возможной. В качестве центра он является той точкой, в которой подмена значений, элементов, терминов более не возможна… Тем самым всегда считалось, что центр, который по определению единственен, составляет в структуре как раз то, что, структурой управляя, от структурности ускользает. Вот почему в рамках классического осмысления структуры можно парадоксальным образом сказать, что центр и в структуре, и вне ее. Он находится в центре целокупности и, однако, поскольку центр в нее не включен, центр ее в ином месте. Центр — это не центр. Понятие центрированной структуры — хотя оно и представляет согласованность как таковую, условие эпистемы как философии или науки — согласовано весьма противоречиво».

См. «Письмо и различие»

Иначе говоря, структура /в ее классическом понимании/ не может быть тотальной: то, вокруг чего она выстраивается, то, что задает правила ее игры, само по себе лежит по ту сторону структуры, является антиструктурным. Отсюда некоторая врожденная противоречивость любых традиционных структур. В допсихоаналитических концептуализациях субъекта функцию этого внеструктурного центра структуры обычно выполняла душа.

#Деррида
#Entwurf

««То, что непостоянно, есть боль; то, что есть боль, — это не моя самость. То, что не моя самость, — это не мое, я не это, это не я» («Самьютта Никая»).
То, что есть боль, — это не моя самость. Трудно, невозможно согласиться
с буддизмом в этом пункте, который, однако, является ключевым. Для нас боль — самое что ни на есть личное, самая что ни на есть «самость». Что за странная религия! Она повсюду видит боль и в то же время объявляет ее нереальной».

См. «Признания и проклятия»

#Сиоран
#Чоран
#Entwurf

Чоран, сын румынского попа, вопреки тому, что про него пишут, безусловно, никогда не был атеистом. Его тексты — скорее, своеобразное апофатическое богословие. Не просто отрицание какого-то атрибута, а, в принципе, отрицание способности мышления схватывать что-либо существенное. Отрицание субъекта. Буддистская традиция интересовала Чорана как способ говорения о священном в обход издержек, связанных с теизмом.

А дело вот в чем: я вру безбожно, и скулы сводит, что
в ложь, и только, влюбиться можно.
А жизнь проходит.

#Fetzen
#Рыжий

Александру III вообще как-то не везет с памятниками. Про памятник 1909 года скульптора Павла Трубецкого современники писали:

Третья дикая игрушка
Для российского холопа:
Был царь-колокол, царь-пушка,
А теперь ещё царь-жопа.

***

Стоит комод,
На комоде бегемот,
На бегемоте обормот,
На обормоте шапка,
На шапке крест,
Кто угадает,
Того под арест.

#Fetzen

Памятник Александру III работы Павла Трубецкого, 1909 год. Первоначально был установлен на Знаменской площади Санкт-Петербурга.

Трубецкой писал: «Портрет не должен быть копией. В глине или на полотне я передаю идею данного человека, то общее, характерное, что вижу в нём». Скульптор изобразил императора громоздкой фигурой, нависающей над зрителем с вдавленного в землю коня.

«Пере-мещать, по-гречески -metaphorein, перевозить: язык изначально является переводом, но именно в регистре, гетерогенном тому, в котором осуществляется аффективная потеря, отказ, разлом. Если я не согласен потерять маму, я не смогу ее ни воображать, ни именовать. Психотическому ребенку эта драма известна - он оказывается неспособным переводчиком, ему неведома метафора. Что же до дискурса в депрессии, он является «нормальной» поверхностью психотического риска: печаль, затопляющая нас, заторможенность, парализующая нас, суть еще и заслон - порой последний - от безумия.

Не состоит ли в таком случае судьба говорящего существа в том, чтобы беспрестанно все дальше и все больше в сторону перемещать это сериальное или фразовое перемещение, свидетельствующее о нашей способности проработать фундаментальный траур и все последующие трауры? Наш дар речи, то есть дар, позволяющий располагаться во времени по отношению к другому, не мог бы существовать иначе, как по ту сторону пропасти. Говорящее существо, начиная с его способности длиться во времени и заканчивая его воодушевленными, научными или попросту забавными конструкциями, требует разрыва в своем собственном основании, некого забвения, беспокойства.

Отрицание этой фундаментальной потери открывает нам страну знаков, однако часто траур остается незавершенным. Он сокрушает отрицание и оживляет память знаков, выводя их из их означающей нейтральности. Он нагружает их аффектами, что в результате делает их двусмысленными, повторяющимися, просто аллитеративными, музыкальными, а порой бессмысленными. В таком случае перевод - то есть наша судьба говорящих существ - прерывает свой головокружительный бег к метаязыкам или к иностранным языкам, которые суть именно знаковые системы, удаленные от места страдания. Он пытается сделать себя чуждым самому себе, дабы в родном языке найти «полное, новое, чуждое языку слово» (Малларме) и схватить само неименуемое. Соответственно, избыток аффекта может проявляться только посредством производства новых языков - странных сцеплений, идиолектов, поэтики. Пока вес первичной Вещи не раздавит его, когда перевод станет вообще невозможным. Меланхолия завершается в асимволии, в потере смысла - если я не способен переводить и метафоризировать, я умолкаю и умираю».

См. «Черное солнце: депрессия и меланхолия»

#Кристева
#Entwurf

«Ведь если есть выбор, значит, есть и отсутствие, что изначально кощунственно». Все изобилие означающих, предлагаемое дискурсом - пышность одежд голого короля. Он ведь, в конце концов, тоже таким образом сублимировал.

Все выплакать с единственной мольбою -
люби меня и, слез не отирая,
оплачь во тьме, заполненной до края
ножами, соловьями и тобою.

И пусть на сад мой, отданный разбою,
не глянет ни одна душа чужая.
Мне только бы дождаться урожая,
взращенного терпением и болью.

Любовь моя, люби! - да не развяжешь
вовек ты жгучий узел этой жажды
под ветхим солнцем в небе опустелом!

А все, в чем ты любви моей откажешь,
присвоит смерть, которая однажды
сочтется с содрогающимся телом.

См. «Сонеты темной любви»

#Лорка

Я остаюсь

Я остаюсь с недосказавшими,
С недопевшими, недоигравшими,
С недописавшими. В тайном обществе,
В тихом сообществе недоуспевших,
Которые жили в листах шелестевших
И шепотом нынче говорят.
Хоть в юности нас и предупреждали,
Но мы другой судьбы не хотели,
И, в общем, не так уж было скверно;
И даже бывает — нам верят на слово
Дохохотавшие, доплясавшие.
Мы не удались, как не удалось многое,
Например — вся мировая история
И, как я слышала, сама вселенная.
Но как мы шуршали, носясь по ветру!
О чем? Да разве это существенно?
Багаж давно украли на станции
(Так нам сказали), и книги сожгли
(Так нас учили), река обмелела,
Вырублен лес, и дом сгорел,
И затянулся чертополохом
Могильный холм (так нам писали),
А старый сторож давно не у дел.
Не отрывайте формы от содержания,
И позвольте еще сказать на прощание,
Что мы примирились с нашей судьбой.
А вы продолжайте бодрым маршем
Шагать повзводно, козыряя старшим.

1959

#Берберова

Нина Берберова — одна из жен поэта Владислава Ходасевича. Вместе с ним в 1922 году оказалась в эмиграции. С конца 50-х преподавала русский язык и литературу в американских университетах. Умерла в 1993 году.

«И почему вы так твердо, так торжественно уверены, что только одно нормальное и положительное, — одним словом, только одно благоденствие человеку выгодно? Не ошибается ли разум-то в выгодах? Ведь, может быть, человек любит не одно благоденствие? Может быть, он ровно настолько же любит страдание? Может быть, страдание-то ему ровно настолько же и выгодно, как благоденствие? А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти, и это факт. Тут уж и со всемирной историей справляться нечего; спросите себя самого, если только вы человек и хоть сколько-нибудь жили. Что же касается до моего личного мнения, то любить только одно благоденствие даже как-то и неприлично. Хорошо ли, дурно ли, но разломать иногда что-нибудь тоже очень приятно. Я ведь тут собственно не за страдание стою, да и не за благоденствие. Стою я… за свой каприз и за то, чтоб он был мне гарантирован, когда понадобится. Страдание, например, в водевилях не допускается, я это знаю. В хрустальном дворце оно и немыслимо: страдание есть сомнение, есть отрицание, а что за хрустальный дворец, в котором можно усомниться? А между тем я уверен, что человек от настоящего страдания, то есть от разрушения и хаоса, никогда не откажется. Страдание — да ведь это единственная причина сознания».

См. «Записки из подполья»

#Достоевский

Иначе говоря, человек — существо расколотое, и страдание онтологически соответствует ему больше, чем покой хрустального дворца.

Песня последней встречи

Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.

Показалось, что много ступеней,
А я знала - их только три!
Между кленов шепот осенний
Попросил: "Со мною умри!

Я обманут моей унылой
Переменчивой, злой судьбой".
Я ответила: "Милый, милый -
И я тоже. Умру с тобой!"

Это песня последней встречи.
Я взглянула на темный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно-желтым огнем.

1911

#Ахматова

«1911 год. В "башне" — квартире Вячеслава Иванова — очередная литературная среда. Читаются стихи по кругу. Читают и знаменитости и начинающие. Очередь доходит до молодой дамы, тонкой и смуглой.
Это жена Гумилева. Она "тоже пишет". Ну, разумеется, жены писателей всегда пишут, жены художников возятся с красками, жены музыкантов играют. Эта черненькая смуглая Анна Андреевна, кажется, даже не лишена способностей. Еще барышней, она писала:

И для кого эти бледные губы
Станут смертельной отравой?
Негр за спиною, надменный и грубый,
Смотрит лукаво.

Мило, не правда ли? И непонятно, почему Гумилев так раздражается, когда говорят о его жене как о поэтессе?
А Гумилев действительно раздражается. Он тоже смотрит на ее стихи как на причуду "жены поэта". И причуда эта ему не по вкусу. Когда их хвалят —
насмешливо улыбается. — Вам нравится? Очень рад. Моя жена и по канве прелестно вышивает.
— Анна Андреевна, вы прочтете?
Лица присутствующих "настоящих" расплываются в снисходительную улыбку.
Гумилев, с недовольной гримасой, стучит папиросой о портсигар.
— Я прочту.
На смуглых щеках появляются два пятна. Глаза смотрят растерянно и гордо. Голос слегка дрожит.
— Я прочту.

Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки,
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки...

На лицах — равнодушно-любезная улыбка. Конечно, не серьезно, но мило, не правда ли? — Гумилев бросает недокуренную папиросу. Два пятна еще резче выступают на щеках Ахматовой...
Что скажет Вячеслав Иванов? Вероятно, ничего. Промолчит, отметит какую-нибудь техническую особенность. Ведь свои уничтожающие приговоры он выносит серьезным стихам настоящих поэтов. А тут... Зачем же напрасно обижать...
Вячеслав Иванов молчит минуту. Потом встает, подходит к Ахматовой, целует ей руку.
— Анна Андреевна, поздравляю вас и приветствую. Это стихотворение — событие в русской поэзии».

См. «Петербургские зимы» Георгия Иванова

#Иванов
#Ахматова
#Гумилев

Коротенькое замечание Бадью о роли переноса в философии:

«А это как раз другое направление анализа, о котором я недавно говорил. Как передается философия? Она не может передаваться исключительно дискурсивным и интеллектуальным путем. Идею именно такого рода мы находим у Платона. В философии есть что-то требующее такой фигуры отношения к другому, которая должна быть, хотя бы метафорически, любовной. Во всяком случае, такая фигура не ограничивается объективностью того, что говорит другой, его аргументацией, она имеет и любовную сторону, предполагая отношение к другому в том модусе, который превосходит меня самого. Лакан и психоаналитики анализируют это в качестве любви переноса.

Тезис сводится к тому, что нет полновесного философского общения без фигур переноса, связанных с любовью к тому, кто говорит. И это особенность философии, отличающая её от остальных дисциплин: она не может в полной мере выполнять свою функцию передачи, если ей не помогает любовь переноса. Этим в какой-то мере объясняется, что у Платона настоящая философская сцена — устная, а не письменная. Необходимо, чтобы здесь было тело другого, его голос».

#Бадью
#Лакан
#Платон

В этом смысле философские факультеты страдают от навязанного пандемией режима всеобщего дистанта сильнее прочих. Видеоконференция не вмещает ни крепкости тела, ни звонкости голоса, ускоряя процесс сведения Другого к плоскости.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что самые важные для себя вещи на факультете я услышал вне пар: в курилках, в буфетах или по дороге к метро.

#Entwurf

Сиоран как-то заметил, что человек может «вообразить и предвидеть всё, кроме глубины своего падения».

К тг-каналам это тоже относится. NEXTA вон использует захват своего бывшего главреда как повод для рекламной интеграции.

С дна порой стучат слишком громко.

#проходящее
#Сиоран