Критика структурализма от Жака Деррида:

«…структура или, скорее, структурность структуры, хотя всегда и задействованная, всегда же оказывалась и нейтрализованной, сведенной на нет — путем придания ей центра, соотнесения ее с точкой присутствия, с фиксированным истоком. В функции этого центра входило не только ориентировать или уравновешивать, организовывать структуру — на самом деле невозможно мыслить структуру неорганизованной, — но и, главным образом, добиться, чтобы принцип организации структуры положил предел тому, что можно было бы назвать ее игрой. Безусловно, центр структуры, ориентируя и организуя согласованность системы, дозволяет и игру — люфт элементов внутри формы как целого. И сегодня еще структура, лишенная какого бы то ни было центра, представляется совершенно немыслимой. Однако центр также и закрывает игру, которую сам открывает и делает возможной. В качестве центра он является той точкой, в которой подмена значений, элементов, терминов более не возможна… Тем самым всегда считалось, что центр, который по определению единственен, составляет в структуре как раз то, что, структурой управляя, от структурности ускользает. Вот почему в рамках классического осмысления структуры можно парадоксальным образом сказать, что центр и в структуре, и вне ее. Он находится в центре целокупности и, однако, поскольку центр в нее не включен, центр ее в ином месте. Центр — это не центр. Понятие центрированной структуры — хотя оно и представляет согласованность как таковую, условие эпистемы как философии или науки — согласовано весьма противоречиво».

См. «Письмо и различие»

Иначе говоря, структура /в ее классическом понимании/ не может быть тотальной: то, вокруг чего она выстраивается, то, что задает правила ее игры, само по себе лежит по ту сторону структуры, является антиструктурным. Отсюда некоторая врожденная противоречивость любых традиционных структур. В допсихоаналитических концептуализациях субъекта функцию этого внеструктурного центра структуры обычно выполняла душа.

#Деррида
#Entwurf

««То, что непостоянно, есть боль; то, что есть боль, — это не моя самость. То, что не моя самость, — это не мое, я не это, это не я» («Самьютта Никая»).
То, что есть боль, — это не моя самость. Трудно, невозможно согласиться
с буддизмом в этом пункте, который, однако, является ключевым. Для нас боль — самое что ни на есть личное, самая что ни на есть «самость». Что за странная религия! Она повсюду видит боль и в то же время объявляет ее нереальной».

См. «Признания и проклятия»

#Сиоран
#Чоран
#Entwurf

Чоран, сын румынского попа, вопреки тому, что про него пишут, безусловно, никогда не был атеистом. Его тексты — скорее, своеобразное апофатическое богословие. Не просто отрицание какого-то атрибута, а, в принципе, отрицание способности мышления схватывать что-либо существенное. Отрицание субъекта. Буддистская традиция интересовала Чорана как способ говорения о священном в обход издержек, связанных с теизмом.

А дело вот в чем: я вру безбожно, и скулы сводит, что
в ложь, и только, влюбиться можно.
А жизнь проходит.

#Fetzen
#Рыжий

Александру III вообще как-то не везет с памятниками. Про памятник 1909 года скульптора Павла Трубецкого современники писали:

Третья дикая игрушка
Для российского холопа:
Был царь-колокол, царь-пушка,
А теперь ещё царь-жопа.

***

Стоит комод,
На комоде бегемот,
На бегемоте обормот,
На обормоте шапка,
На шапке крест,
Кто угадает,
Того под арест.

#Fetzen

Памятник Александру III работы Павла Трубецкого, 1909 год. Первоначально был установлен на Знаменской площади Санкт-Петербурга.

Трубецкой писал: «Портрет не должен быть копией. В глине или на полотне я передаю идею данного человека, то общее, характерное, что вижу в нём». Скульптор изобразил императора громоздкой фигурой, нависающей над зрителем с вдавленного в землю коня.

«Пере-мещать, по-гречески -metaphorein, перевозить: язык изначально является переводом, но именно в регистре, гетерогенном тому, в котором осуществляется аффективная потеря, отказ, разлом. Если я не согласен потерять маму, я не смогу ее ни воображать, ни именовать. Психотическому ребенку эта драма известна - он оказывается неспособным переводчиком, ему неведома метафора. Что же до дискурса в депрессии, он является «нормальной» поверхностью психотического риска: печаль, затопляющая нас, заторможенность, парализующая нас, суть еще и заслон - порой последний - от безумия.

Не состоит ли в таком случае судьба говорящего существа в том, чтобы беспрестанно все дальше и все больше в сторону перемещать это сериальное или фразовое перемещение, свидетельствующее о нашей способности проработать фундаментальный траур и все последующие трауры? Наш дар речи, то есть дар, позволяющий располагаться во времени по отношению к другому, не мог бы существовать иначе, как по ту сторону пропасти. Говорящее существо, начиная с его способности длиться во времени и заканчивая его воодушевленными, научными или попросту забавными конструкциями, требует разрыва в своем собственном основании, некого забвения, беспокойства.

Отрицание этой фундаментальной потери открывает нам страну знаков, однако часто траур остается незавершенным. Он сокрушает отрицание и оживляет память знаков, выводя их из их означающей нейтральности. Он нагружает их аффектами, что в результате делает их двусмысленными, повторяющимися, просто аллитеративными, музыкальными, а порой бессмысленными. В таком случае перевод - то есть наша судьба говорящих существ - прерывает свой головокружительный бег к метаязыкам или к иностранным языкам, которые суть именно знаковые системы, удаленные от места страдания. Он пытается сделать себя чуждым самому себе, дабы в родном языке найти «полное, новое, чуждое языку слово» (Малларме) и схватить само неименуемое. Соответственно, избыток аффекта может проявляться только посредством производства новых языков - странных сцеплений, идиолектов, поэтики. Пока вес первичной Вещи не раздавит его, когда перевод станет вообще невозможным. Меланхолия завершается в асимволии, в потере смысла - если я не способен переводить и метафоризировать, я умолкаю и умираю».

См. «Черное солнце: депрессия и меланхолия»

#Кристева
#Entwurf

«Ведь если есть выбор, значит, есть и отсутствие, что изначально кощунственно». Все изобилие означающих, предлагаемое дискурсом - пышность одежд голого короля. Он ведь, в конце концов, тоже таким образом сублимировал.

Все выплакать с единственной мольбою -
люби меня и, слез не отирая,
оплачь во тьме, заполненной до края
ножами, соловьями и тобою.

И пусть на сад мой, отданный разбою,
не глянет ни одна душа чужая.
Мне только бы дождаться урожая,
взращенного терпением и болью.

Любовь моя, люби! - да не развяжешь
вовек ты жгучий узел этой жажды
под ветхим солнцем в небе опустелом!

А все, в чем ты любви моей откажешь,
присвоит смерть, которая однажды
сочтется с содрогающимся телом.

См. «Сонеты темной любви»

#Лорка

Я остаюсь

Я остаюсь с недосказавшими,
С недопевшими, недоигравшими,
С недописавшими. В тайном обществе,
В тихом сообществе недоуспевших,
Которые жили в листах шелестевших
И шепотом нынче говорят.
Хоть в юности нас и предупреждали,
Но мы другой судьбы не хотели,
И, в общем, не так уж было скверно;
И даже бывает — нам верят на слово
Дохохотавшие, доплясавшие.
Мы не удались, как не удалось многое,
Например — вся мировая история
И, как я слышала, сама вселенная.
Но как мы шуршали, носясь по ветру!
О чем? Да разве это существенно?
Багаж давно украли на станции
(Так нам сказали), и книги сожгли
(Так нас учили), река обмелела,
Вырублен лес, и дом сгорел,
И затянулся чертополохом
Могильный холм (так нам писали),
А старый сторож давно не у дел.
Не отрывайте формы от содержания,
И позвольте еще сказать на прощание,
Что мы примирились с нашей судьбой.
А вы продолжайте бодрым маршем
Шагать повзводно, козыряя старшим.

1959

#Берберова

Нина Берберова — одна из жен поэта Владислава Ходасевича. Вместе с ним в 1922 году оказалась в эмиграции. С конца 50-х преподавала русский язык и литературу в американских университетах. Умерла в 1993 году.

«И почему вы так твердо, так торжественно уверены, что только одно нормальное и положительное, — одним словом, только одно благоденствие человеку выгодно? Не ошибается ли разум-то в выгодах? Ведь, может быть, человек любит не одно благоденствие? Может быть, он ровно настолько же любит страдание? Может быть, страдание-то ему ровно настолько же и выгодно, как благоденствие? А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти, и это факт. Тут уж и со всемирной историей справляться нечего; спросите себя самого, если только вы человек и хоть сколько-нибудь жили. Что же касается до моего личного мнения, то любить только одно благоденствие даже как-то и неприлично. Хорошо ли, дурно ли, но разломать иногда что-нибудь тоже очень приятно. Я ведь тут собственно не за страдание стою, да и не за благоденствие. Стою я… за свой каприз и за то, чтоб он был мне гарантирован, когда понадобится. Страдание, например, в водевилях не допускается, я это знаю. В хрустальном дворце оно и немыслимо: страдание есть сомнение, есть отрицание, а что за хрустальный дворец, в котором можно усомниться? А между тем я уверен, что человек от настоящего страдания, то есть от разрушения и хаоса, никогда не откажется. Страдание — да ведь это единственная причина сознания».

См. «Записки из подполья»

#Достоевский

Иначе говоря, человек — существо расколотое, и страдание онтологически соответствует ему больше, чем покой хрустального дворца.

Песня последней встречи

Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.

Показалось, что много ступеней,
А я знала - их только три!
Между кленов шепот осенний
Попросил: "Со мною умри!

Я обманут моей унылой
Переменчивой, злой судьбой".
Я ответила: "Милый, милый -
И я тоже. Умру с тобой!"

Это песня последней встречи.
Я взглянула на темный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно-желтым огнем.

1911

#Ахматова

«1911 год. В "башне" — квартире Вячеслава Иванова — очередная литературная среда. Читаются стихи по кругу. Читают и знаменитости и начинающие. Очередь доходит до молодой дамы, тонкой и смуглой.
Это жена Гумилева. Она "тоже пишет". Ну, разумеется, жены писателей всегда пишут, жены художников возятся с красками, жены музыкантов играют. Эта черненькая смуглая Анна Андреевна, кажется, даже не лишена способностей. Еще барышней, она писала:

И для кого эти бледные губы
Станут смертельной отравой?
Негр за спиною, надменный и грубый,
Смотрит лукаво.

Мило, не правда ли? И непонятно, почему Гумилев так раздражается, когда говорят о его жене как о поэтессе?
А Гумилев действительно раздражается. Он тоже смотрит на ее стихи как на причуду "жены поэта". И причуда эта ему не по вкусу. Когда их хвалят —
насмешливо улыбается. — Вам нравится? Очень рад. Моя жена и по канве прелестно вышивает.
— Анна Андреевна, вы прочтете?
Лица присутствующих "настоящих" расплываются в снисходительную улыбку.
Гумилев, с недовольной гримасой, стучит папиросой о портсигар.
— Я прочту.
На смуглых щеках появляются два пятна. Глаза смотрят растерянно и гордо. Голос слегка дрожит.
— Я прочту.

Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки,
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки...

На лицах — равнодушно-любезная улыбка. Конечно, не серьезно, но мило, не правда ли? — Гумилев бросает недокуренную папиросу. Два пятна еще резче выступают на щеках Ахматовой...
Что скажет Вячеслав Иванов? Вероятно, ничего. Промолчит, отметит какую-нибудь техническую особенность. Ведь свои уничтожающие приговоры он выносит серьезным стихам настоящих поэтов. А тут... Зачем же напрасно обижать...
Вячеслав Иванов молчит минуту. Потом встает, подходит к Ахматовой, целует ей руку.
— Анна Андреевна, поздравляю вас и приветствую. Это стихотворение — событие в русской поэзии».

См. «Петербургские зимы» Георгия Иванова

#Иванов
#Ахматова
#Гумилев

Коротенькое замечание Бадью о роли переноса в философии:

«А это как раз другое направление анализа, о котором я недавно говорил. Как передается философия? Она не может передаваться исключительно дискурсивным и интеллектуальным путем. Идею именно такого рода мы находим у Платона. В философии есть что-то требующее такой фигуры отношения к другому, которая должна быть, хотя бы метафорически, любовной. Во всяком случае, такая фигура не ограничивается объективностью того, что говорит другой, его аргументацией, она имеет и любовную сторону, предполагая отношение к другому в том модусе, который превосходит меня самого. Лакан и психоаналитики анализируют это в качестве любви переноса.

Тезис сводится к тому, что нет полновесного философского общения без фигур переноса, связанных с любовью к тому, кто говорит. И это особенность философии, отличающая её от остальных дисциплин: она не может в полной мере выполнять свою функцию передачи, если ей не помогает любовь переноса. Этим в какой-то мере объясняется, что у Платона настоящая философская сцена — устная, а не письменная. Необходимо, чтобы здесь было тело другого, его голос».

#Бадью
#Лакан
#Платон

В этом смысле философские факультеты страдают от навязанного пандемией режима всеобщего дистанта сильнее прочих. Видеоконференция не вмещает ни крепкости тела, ни звонкости голоса, ускоряя процесс сведения Другого к плоскости.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что самые важные для себя вещи на факультете я услышал вне пар: в курилках, в буфетах или по дороге к метро.

#Entwurf

Сиоран как-то заметил, что человек может «вообразить и предвидеть всё, кроме глубины своего падения».

К тг-каналам это тоже относится. NEXTA вон использует захват своего бывшего главреда как повод для рекламной интеграции.

С дна порой стучат слишком громко.

#проходящее
#Сиоран

Я
спокойный и трезвый
как анатомический атлас стоящий рядом с историей философских учений
придя к выводу
что быть сильным так же пошло как быть слабым
что быть богатым так же пошло как быть бедным
что быть храбрым так же пошло как быть трусом
что быть счастливым так же пошло как быть несчастным
что прикладывать к чему-либо руки так же пошло как держать их в карманах

прошу вас
считайте что меня не существовало

#Бурич

Екклесиаст.

К. Юнг об аморальности ветхозаветного Бога:

««Книга Иова» – веха на долгом пути разворачивания «божественной драмы». Ко времени, когда эта книга возникла, уже имелись многочисленные свидетельства, из которых начал складываться противоречивый образ Яхве – Бога, безмерного в эмоциях и страдавшего именно от этой безмерности. В глубине души Он и сам понимал, что снедаем гневом и ревностью, и знать об этом было мучительно. Проницательность соседствовала в нём со слепотой, как доброта – с лютостью, как творческая мощь – с тягой к разрушению. Всё это существовало одновременно, и одно не мешало другому. Подобное состояние мыслимо лишь в двух случаях: либо при отсутствии рефлектирующего сознания, либо при рефлексии, сводящейся к чему-то просто данному и сопутствующему. Столь характерное состояние вполне заслуживает названия аморального...

Однако он /Иов/ вынужден признаваться себе также и в том, что несправедливость и насилие чинит над ним не кто иной, как именно сам же Яхве. Он не может отрицать, что перед ним – такой Бог, которому нет дела до моральных суждений и который, соответственно не признаёт никакой обязательной для себя этики. Возможно, самое важное в Иове то, что, имея в виду эту сложную проблему, он не заблуждается насчёт единства Бога, а хорошо понимает: Бог находится в противоречии с самим собой, и притом столь полно, что он, Иов, уверен в возможности найти в нём помощника и заступника против него же самого. В Яхве он ясно видит зло, но также ясно видит он в нём и добро. В человеке, чинящем нам зло, мы не надеемся обнаружить в то же время и помощника. Но Яхве – не человек; он – и то, и другое, гонитель и помощник, в одном лице, причём один аспект явствует не меньше, чем другой. Яхве – не раскол, а антиномия, тотальная внутренняя противоречивость, выступающая необходимым условием его чудовищного динамизма, всемогущества и всеведения».

См. «Ответ Иову»

#Юнг

«История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа…»

#Fetzen
#Лермонтов

«Что же касается России, то на ее прошлое невозможно смотреть без дрожи, без настоящего ужаса. Глухое, полное ожиданий и неясной тревоги прошлое, прошлое кротов-визионеров. Русские еще заставят народы задрожать; они и так уже возвели политику в абсолют. Это вызов, который они бросают подтачиваемому сомнениями человечеству, и у них хватит решимости нанести ему последний удар. Если у нас души больше нет, то у них ее сколько угодно. Они не отдалились от своих истоков, от той эмоциональной вселенной, где дух еще сцеплен с почвой, с кровью и плотью; они чувствуют свои мысли; их истины, равно как и их заблуждения, являются ощущениями, побуждениями, поступками. На самом деле они даже и не мыслят, а взрываются. Пребывая еще в том состоянии, когда разум не смягчает навязчивые идеи и не разлагает их на составляющие, они не знают вредоносных последствий рефлексии, как и тех сюрпризов, которые способно преподнести сознание в пограничных ситуациях, когда оно становится причиной разрывов связей с почвой, причиной анемии. Стало быть, они могут спокойно отправляться в путь. Что им противостоит, кроме апатичного мира? Перед ними нет практически ничего, ничего живого, обо что они могли бы споткнуться, никакого препятствия. Разве случайно один из них еще в XIX в. употребил слово «кладбище», имея в виду Запад? Скоро они начнут появляться тут толпами, чтобы посмотреть на труп. Люди с хорошим слухом уже слышат их шаги. Кто в силах противопоставить развернутому фронту их суеверий хотя бы слабое подобие уверенности?»

См. «Искушение существованием»

#Сиоран
#Чоран

У шестой главы «Петербургских зим», посвященной Ахматовой, есть продолжение, изъятое Георгием Ивановым из второго издания:

«Заслужила ли Ахматова свою славу?
Верен ли был приговор Вячеслава Иванова?

...Я помню вечер Ахматовой в Доме литераторов в 1921 году. Ахматова нигде не выступала с первых дней революции, нигде не печаталась. Она жила отшельницей—мало кто знал, где и как, даже друзья. Об Ахматовой, жившей безвыездно в Петербурге, в литературных кругах ходили слухи—достоверного никто не знал.

Ахматова умирает с голоду...
Ахматова бежала за границу...
Она пять лет ничего не пишет...
Она пишет удивительные стихи...
Ахматова арестована...

Ахматова жила в комнате без печки, обставленной чугунной мебелью, принесенной из сада. Стихи она писала, но не печатала и не читала никому. Наконец, весной 1921 года был объявлен ее вечер.

В маленький зал Дома литераторов не попало и десятой части желавших услышать Ахматову. Потом вечер был повторен в университете. Но и огромное университетское помещение оказалось недостаточным. Триумф, казалось бы?
Нет. Большинство слушателей было разочаровано.
— Ахматова исписалась.
Ну, конечно.

Пять лет ее не слышали и не читали. Ждали того, за что Ахматову любили — новых перчаток с левой руки на правую. А услышали совсем другое:

Все потеряно, предано, продано,
Отчего же нам стало светло?
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам,
Никому, никому неизвестное,
Но от века желанное нам.

Слушатели недоумевали — «большевизм какой-то». По старой памяти хлопали, но про себя решали: кончено — исписалась.

Критика с удовольствием подхватила этот «глас народа». Теперь каждый следящий за литературой гимназист знает—от Ахматовой ждать нечего.

Верно—нечего. Широкая публика, делавшая когда-то славу Ахматовой, славу в необычном для настоящего поэта порядке, шумную, молниеносную,— Ахматовой обманута. Все курсистки Рос-сии, выдавшие ей «мандат» быть властительницей их душ,— обмануты.

Ахматова оказалась поэтом, с каждым годом головой перерастающим самое себя. В сущности, уже ко времени «Белой стаи» она «исписалась». Чего же было ждать от ее последнего сборника «Anno Domini» — книги, еще более близкой к совершенству?

Итак, заслужила ли Ахматова свою славу? Конечно, нет. Милые бестужевки, дорогие медички—вы ошиблись в вашей избраннице. Надо было ставить на Лидию Лесную.

Прав ли был Вячеслав Иванов?

Еще бы. Редкая честь принадлежит ему. Сквозь временное и случайное именно то, что нравилось, единственное, что нравилось,—первому увидать бессмертное лицо поэта».

#Иванов
#Ахматова