честно скажу, не подгадывал, не держал в голове юбилея — а как-то само, вчера, в очереди на перевязку, из «Петербургских кладбищ»:
где белые и красные стволы
колоннами бегут вдоль треугольных просек
накрыты круглые столы
для синих птиц нагнувших желтый носик
и я и я бы тронулся туда
где свет искрится тени завивая
но нету сил для смертного труда
и поезд едет мимо завывая
Олег Юрьев (28.07.1959 — 5.07.2018)
где белые и красные стволы
колоннами бегут вдоль треугольных просек
накрыты круглые столы
для синих птиц нагнувших желтый носик
и я и я бы тронулся туда
где свет искрится тени завивая
но нету сил для смертного труда
и поезд едет мимо завывая
Олег Юрьев (28.07.1959 — 5.07.2018)
ну что: Unnoscriptd Victor Pelevin Project — я бы на месте условного LiveLib завел одноименные сущности на декаду вперед: не то чтобы магистр Йода в ближайшее время собирался отдавать Будде душу, но так как-то спокойнее — обрел название и примерную дату релиза («раньше, чем 31 августа»).
черт бдит, Сатурн откушен, а полицай глядит во все глаза с какого-то потрепанного здания (Алексей Поляринов — небезосновательно — предполагает, что это Нотр-Дам). параллельное соображение: не является ли название автоописанием (нового?) художественного метода; грубо пальпировать реальность Пелевину больше неинтересно — только жалить ее острожными артистичными движениями.
в ожидании — сверхскоростной топ, который я сделал в прошлую пятницу для Bookmate Journal. остаюсь при своих: Омон Кривомазов, Лев Толстой и Семен Левитан — навсегда.
черт бдит, Сатурн откушен, а полицай глядит во все глаза с какого-то потрепанного здания (Алексей Поляринов — небезосновательно — предполагает, что это Нотр-Дам). параллельное соображение: не является ли название автоописанием (нового?) художественного метода; грубо пальпировать реальность Пелевину больше неинтересно — только жалить ее острожными артистичными движениями.
в ожидании — сверхскоростной топ, который я сделал в прошлую пятницу для Bookmate Journal. остаюсь при своих: Омон Кривомазов, Лев Толстой и Семен Левитан — навсегда.
последним на свете читаю книгу американского историка Стивена Коткина про коллапс СССР (которая по временам становится почти пикареской: «Инвалиды в погоней за властью», «Виртуоз тактики» — названия глав говорят за себя) и поглядываю на фото его главных героев: недотеп, прохиндеев, идеалистов; очень хороших, очень жадных и очень нерасчетливых людей.
я это все к чему: Армандо Ианнуччи, конечно, великий драматург, но, судя по «Смерти Сталина», к русскому человеку он относится с презрительным любопытством конквистадора. товарищ Мазин: Armageddon Averted — очень просим.
я это все к чему: Армандо Ианнуччи, конечно, великий драматург, но, судя по «Смерти Сталина», к русскому человеку он относится с презрительным любопытством конквистадора. товарищ Мазин: Armageddon Averted — очень просим.
Этот же Болотов при жизни ставил себе уединенные мавзолеи, закапывая под ними выпавшие свои зубы.
Иван Бунин находится в конце этой линии.
Он омолаживает тематику и приемы Тургенева черными подмышками женщин и всем материалом снов Достоевского.
Виктор Шкловский очень хороший
Иван Бунин находится в конце этой линии.
Он омолаживает тематику и приемы Тургенева черными подмышками женщин и всем материалом снов Достоевского.
Виктор Шкловский очень хороший
Forwarded from Яндекс Книги
Андрей Зализняк дешифровал множество древнерусских текстов, доказал подлинность «Слова о полку Игореве» и разработал «Грамматический словарь русского языка», который лег в основу поисковой системы «Яндекса». Его не стало 24 декабря 2017 года, и книга лингвиста Марии Бурас — первая биография великого ученого, собранная из устных воспоминаний его близких, коллег и учеников. «Истина существует» — полифонический рассказ о том, как Зализняк учился во Франции, защищал докторскую диссертацию вместо кандидатской, изучал новгородские берестяные грамоты и оппонировал «Новой хронологии».
Читать на Букмейте
Сделать предзаказ печатной книги
Читать на Букмейте
Сделать предзаказ печатной книги
можно иронически сравнивать риторическое совершенство «Дара» и велеречивость «Ады». предпочитать прозрачность «Приглашения на казнь» темнотам Bend Sinister. любить худосочные русские рассказы и побаиваться неуютной двусмысленности английских. но есть при этом стойкое ощущение, что именно написанные после переезда в Америку стихи — будь то «Слава», или 999 строк «Бледного огня», или вот этот шедевр в одиннадцати строфах (написанный, вероятно, ради десятой; ищите в эпиграфах к самым пижонским книгам ближайшего времени) — и делают Набокова поэтом. не скажу первого ряда, но партера — точно.
The Room
The room a dying poet took
at nightfall in a dead hotel
had both directories — the Book
of Heaven and the book of Bell.
It had a mirror and a chair,
it had a window and a bed,
its ribs let in the darkness where
rain glistened and a shopsign bled.
Nor tears, nor terror, but a blend
of anonimity and doom,
it seemed, that room, to condescend
to imitate a normal room.
Whenever some automobile
subliminally slit the night,
the walls and ceiling would reveal
а wheeling skeleton of light.
Soon afterwards the room was mine.
The similar striped cageling, I
groped for the lamp and found the line
«Alone, unknown, unloved, I die»
in pencil, just above the bed.
It had a false quotation air.
Was it a she, wild-eyed, well-read,
or a fat man with thinning hair?
I asked a gentle Negro maid,
I asked a captain and his crew.
I asked a night clerk. Undismayed,
I asked a drunk. Nobody knew.
Perhaps when he had found the switch,
he saw the picture on the wall
and cursed the red eruption which
tried to be maples in the fall?
Artistically in the style
of Mr. Churchill at his best,
those maples marched in double file
from Glen Lake to Restricted Rest.
Perhaps my text is incomplete.
A poet's death is after all
a question of technique, a neat
enjambment, a melodic fall.
And here a life had come apart
in darkness, and the room had grown
a ghostly thorax, with a heart
unknown, unloved — but not alone.
1950
The Room
The room a dying poet took
at nightfall in a dead hotel
had both directories — the Book
of Heaven and the book of Bell.
It had a mirror and a chair,
it had a window and a bed,
its ribs let in the darkness where
rain glistened and a shopsign bled.
Nor tears, nor terror, but a blend
of anonimity and doom,
it seemed, that room, to condescend
to imitate a normal room.
Whenever some automobile
subliminally slit the night,
the walls and ceiling would reveal
а wheeling skeleton of light.
Soon afterwards the room was mine.
The similar striped cageling, I
groped for the lamp and found the line
«Alone, unknown, unloved, I die»
in pencil, just above the bed.
It had a false quotation air.
Was it a she, wild-eyed, well-read,
or a fat man with thinning hair?
I asked a gentle Negro maid,
I asked a captain and his crew.
I asked a night clerk. Undismayed,
I asked a drunk. Nobody knew.
Perhaps when he had found the switch,
he saw the picture on the wall
and cursed the red eruption which
tried to be maples in the fall?
Artistically in the style
of Mr. Churchill at his best,
those maples marched in double file
from Glen Lake to Restricted Rest.
Perhaps my text is incomplete.
A poet's death is after all
a question of technique, a neat
enjambment, a melodic fall.
And here a life had come apart
in darkness, and the room had grown
a ghostly thorax, with a heart
unknown, unloved — but not alone.
1950
последствия неумеренного чтения сайта полка точка экэдеми. ИАБ при этом скорее не люблю, но статья Варвары Бабицкой про «Темные аллеи», беседа филолога Евгения Пономарева с Иваном Толстым и пономаревские же работы, посвященные постмодернистским поискам Бунина («Перед нами нечто вроде сорокинского «Романа», но выполненного на полвека раньше и значительно тоньше» — это, если что, про «Русю»), несколько потревожили мой скепсис; проглотил до кучи — в третьем, расширенном, издании — знаменитую книгу Максима Д. Шраера о том, как поссорился Иван Алексеевич с Владимиром Владимировичем. много думал.