​​читаю сверхновую книжку с малоизвестными набоковскими интервью, эссе и статьями (насколько они в действительности uncollected, вопрос отдельный; поговорим); первый биограф писателя Эндрю Филд — который поверил, что ВН приходится внуком Александра III, и утверждал, что Лолита — домашнее имя Елены Ивановны Рукавишниковой, — как всегда на высоте

не ждем, а готовимся. «Новое литературное обозрение», к ярмарке non/fiction.

​​«Читая Манро, я прихожу в состояние тихого размышления о своей собственной жизни: о решениях, которые принял, о том, что сделал и чего не сделал, о том, что я за человек, о грядущей смерти. Она из той горстки писателей — иные из них живы, но большинство умерли, — о которых я думаю, когда говорю, что художественная литература — моя религия. Ибо, пока я погружен в тот или иной рассказ Манро, я отношусь к абсолютно вымышленному персонажу с таким же серьезным уважением и тихим братским интересом, с каким отношусь к себе в лучшие минуты своего человеческого бытия».

ЭМ жива-здорова, но разве непременно нужен трагичный повод, чтобы перечитать франзеновское про нее эссе. оригинал за пейволлом в The New York Times, русский перевод — в сборнике «Дальний остров».

​​в сериале «Измены» (я включил его впервые за пять лет, чтобы уточнить пару ракурсов, и быстро — как тогда — провалился) полно эпизодов, которые выгодно смотрелись бы с английскими субтитрами: «There are no rules, baby», — сообщает Елена Лядова хорохорящемуся студенту. через несколько серий она, выпивая с подругой, припоминает цитату из Набокова: «наблюдательная женская скука». не нужно быть А.А. Долининым, чтобы опознать первоисточник (только в оригинале прилагательные в другом порядке), — зато любопытно, что в «Даре» эти слова относятся к Оле Г., гипотенузе мучительного любовного треугольника, разрешившегося выстрелом в сыром берлинскому лесу.

​​«С моей, мужской точки зрения...Впрочем, точка зрения может быть только мужская. Женской точки зрения не существует. Женщина, сама по себе, вообще не существует. Она тело и отраженный свет. Но вот ты вобрала мой свет и ушла. И весь мой свет ушел от меня».

«Я думаю о банальности таких размышлений и одновременно чувствую, как тепло или свет, умиротворяющую ласку банальности».

«Все отвратительны. Все несчастны. Никто не может ничего изменить и ничего понять. Брат мой Гете, брат мой консьерж, оба вы не знаете, что творите и что творит с вами жизнь».

уже безо всяких юбилейных поводов перечитал знаменитую проэму Георгия Иванова о «грязи, нежности, грусти» — и поразился, до какой это степени похоже на русского национального писателя Уэльбека: что времен «Платформы», что нынешнего. маловероятно, конечно, что автор «Элементарных частиц» читал «Распад атома», этот любующийся своей смелостью текст об одиночестве, опустошении и онанизме, но было бы красиво, чего уж там.

​​«Когда физическое, астральное, ментальное и каузальное тела Андрея оказались в комнате, их взгляд сразу же упал на большой стол, беспорядочно заваленный бумагами».

плюсы поверхностного образования — в половину второго ночи обнаружить оцифрованный архив журнала «Часы» и, в частности, роман Бориса Гройса «Визит».

фото тоже впервые вижу; состав участников не хуже каста «Ирландца», по-моему.

Александр Жолковский в сборнике «Осторожно, треножник!» вспоминал, как отправил статью о «Я вас любил» Тарановскому — с просьбой показать ее Якобсону. Тарановского эта структуралистская экзегеза не впечатлила, зато понравились цитаты из Пушкина, «перечитать которого всегда приятно». удовольствие от книги Андрея Зорина про Льва Толстого более сложного толка, но да — это еще и блестящий коллаж из дневников и прозы такого знакомого, казалось бы, писателя.

​​открытый чемпионат России по спискам к non/fiction только набирает ход, но лично я готов назвать победителей уже сейчас: как и год назад, самый убедительный набор книг, которые стоит купить на ярмарке, вышел в Weekend; авторы — постоянный обозреватель издания Игорь Гулин и отвечающая за детскую секцию Лиза Биргер. тексты прилажены друг к другу, как детали интерьера в приснопамятной рубрике «Квартира недели»: роман-событие — «Циклонопедия», стихи — что любопытно, отечественные и переводные — Мария Степанова, биография — «Барская» и Зорин о Толстом, научпоп — Ровелли про время. русская проза — которую тут традиционно не жалуют, — в несколько траурном облачении: покойные Кондратьев и Юрьев и роскошно-архивный, со всеми противоречивыми вариантами, Вагинов. заметно, однако, — я писал об этом в прошлый раз, — что одни книги вызывают у Гулина критический азарт (и наверняка стали бы поводом для отдельного высказывания неделей позже), а другие — умеренный, в лучшем случае, интерес. хочется, короче, немного защитить Джонатана Франзена и его «сентиментальную орнитологию», в которой мне почудилось — наверное, это было недостаточно энергично сформулировано в опубликованной в «Стиле» заметке, — окончательное прощание с мифом о политической невинности и вежливом нейтралитете большой литературы. в конце концов, что такое «Божественная комедия», как не изощренная, в терцинах, месть фейсбучным оппонентам.

за перипетиями культурной войны интересно следить и по тому, как за последние восемь лет в сериалах про героев-писателей изменились литературные отсылки. мужлан Ноа в The Affair ставит Франзена выше Энн Пэтчетт. Ханна Хорват в Girls периодически напоминает окружающим о величии Филипа Рота и, если ничего не путаю, живописует своим малолетним ученикам роман «Прощай, Коламбус». в Mrs Fletcher (получасовое драмеди, которое один HBO и умеет делать: смотреть незачем, смотреть — продолжаешь) сменившая пол преподавательница литературного мастерства цитирует — конечно же — Зэди Смит. все это, понятно, не означает, будто ЗС проходимка, а ДФ — здорово и вечно (осторожно предположу, что «Белые зубы» и «Поправки» располагаются примерно на одной полке); просто занятно.

​​увидев с утра приуроченный к лев-данилкинскому юбилею материал, весь день, без преувеличения, размышлял над тем, что написал бы по этому поводу сам — если б спросили. воспоминания о том, как мы бродили по Иркутской области, обсуждая бондиану, Линча и Чернышевского, кажется, лучше оставить для другого раза; читательские наблюдения — за тем, как автор остроумных заметок о современных британских романах погружался в русское психо, — вероятно, будут интересны еще меньше. Данилкин-автор (и здесь я не делаю большой разницы между критической и биографической его ипостасями) — это особенное устройство фразы, хищный синтаксис, иронический прищур, страсть к диковинам и нулевая толерантность к общим местам и кумирам; собственно, про отношения писателя С. и рецензента Д. можно написать отдельный текст — доберись мы сейчас до статьи студента Данилкина о сорокинском «Романе». посему — четыре текста, к которым мне довелось приложить руку как редактору и как автору:

— «Безгрешность», прочитанная через Ленина; образцовый политэкономический разбор новой классики — абсолютно причем актуальный.

— приуроученный к выходу «Пантократора» разговор, отчего-то приведший многих моих знакомых в ужас; можно не соглашаться вообще ни с чем, но эмоция (для постоянного, по крайней мере, читателя) странная.

— самая резкая рецензия на «Манарагу» — отмеченная Марком Липовецким в сборнике статей о Сорокине и заставившая еще раз задуматься о том, как радикалы становятся «литературными полицейскими».

— превратившееся в монолог интервью для Esquire — из которого мы, в частности, узнаем, что на этом свете прежде «Человека с яйцом» и «Юрия Гагарина» могла появиться биография Виктора Пелевина.

с днем рождения! фото: Максим Балабин.

Ролан Барт в роли Уильяма Теккерея в фильме «Сестры Бронте». ничего необычного, листайте дальше

Автор. — Необходимо «быть знакомым с авторами», нет надобности знать их имена.

​​возвращение дорогого книжного веб-сериала: всю неделю Arzamas будет публиковать мой список к non/ficiton. начинаем — снова — с Долинина; впереди еще 9 серий.

ой, а это на каком стенде на non/fiction такая презентация проходит?

​​среди книг, о которых я писал для «Полки», были давние, много раз читанные фавориты («Приглашение на казнь»), ключевые — и прошедшие в свое время мимо — произведения любимых писателей («Хаджи-Мурат») и вещи, когда-то казавшиеся чем-то бесконечно второстепенным в сравнении с настоящими шедеврами тех же авторов («Три сестры»). чего не было, так это текста, который бы в момент работы над ним вдруг оказывался страшно созвучным внутреннему моему состоянию — будучи совершенно чужим, далеко отстоящим от любезного мне типа письма. этой осенью я читал и много думал про «Господ Головлевых» — может быть, самом некомфортном русском романе XIX века.