чтобы у вас совсем взорвалась голова: в фейсбуке Александра Ст[э]сина зовут Stessin
ну дела: за эти 11 сезонов Мильчин успел стать старейшиной. отныне только так — старик Мильчин
Forwarded from Canal du Midi
Игорь, спасибо, но я старейшина (1/7 голоса) а шестого сезона
В овертайме = суперфинале играют по схеме 4-3-3. Тоже люблю остроатакующий футбол.
пользуюсь каждой буквально возможностью, чтобы рассказывать о величии Easy и The Romanoffs. второй зачем-то начали топить еще на старте (ладно — правда спорный — пилот; следующий эпизод замечательный, ну и дальше много всякого прекрасного — как эта серия про Пушкина); первый — уж не знаю, нарочно ли, пестуя культ, — как-то хитро прятал Netflix, хотя вот уж какой сериал совершенствовался от сезона к сезону. трудно, впрочем, не обратить внимание, что на сексуальной карте города Чикаго отчего-то нет геев: досадное – для альманаха, для энциклопедии — упущение. остальные сериалы в подборке тоже симпатичные, но за Свонберга и Вайнера я прямо горой: у таких людей обычно весь смартфон в заметках — снимайте, пожалуйста, дальше.
надо полагать, полку Maeve's Pick смекалистые западные библиотекари завели еще год назад, и прекрасное эссе Вирджинии Вулф A Room of One's Own зажило какой-то новой лучистой жизнью — через 90 лет после первой публикации. теперь фем-канон, похоже, придется укреплять смурной немецкой философией — принимаются ставки, в каком сезоне нам покажут Der Ursprung der Familie, des Privateigenthums und des Staats, Tractatus Logico-Philosophicus или (глупая, глупая шутка) «Черные тетради».
удивительный, упоительный человек Михаил Шишкин рассказывает, как открыл новый жанр — «примечание как роман»: вы подумайте — осмелился в своей новой книге уделить матери Ивана Тургенева целых 15 страниц; беспримерная, действительно, дерзость. поразительно еще и то, насколько он — скучающий, очевидно, по мертвым душам и живым носам, — не чувствует бесконечную фальшь своего образа Russlandversteher; нет больше с нами Лены Макеенко, которая бы проткнула меня за такие слова рапирой, но ведь правда — какой-то второстепенный герой романа «Дым», качающий ногой на террасе в Баден-Бадене. «Наше будущее — перчатка, и понять ее можно, только если почувствовать руку, которая и является всем нашим прошлым», — поразил собравшихся неожиданным сравнением надворный советник Созонт Потугин.
не сказать, чтобы вчерашняя линчевская короткометражка оставляла после себя впечатление какой-то неразрешимой загадки; можно, напротив, отметить, что это одна из самых стройных его историй — хоть и с фантастическим, в духе романа «Все, способные дышать дыхание», допущением. не сказать — но вот уже который раз возвращаешься в памяти к этим 17 минутам трескучего ч/б, серьезно-издевательским («любовь — это банан») репликам, замечательной песне. и на резонный совершенно вопрос — «как бы все это смотрелось, если бы имя режиссера не вызывало у нас такой нежности и симпатии» — хочется ответить: так же странно, неуютно, смешно, одиноко. Toototabon, Toototabon.
мне всегда нравился холодноватый, жестокий даже Чехов — автор «Черного монаха» и «Анны на шее», занимавшийся срыванием всех и всяческих масок; я любовался эффектом, который он, страшно поверить, до сих пор производит на некоторых вроде бы стрессоустойчивых читателей: вот классик нашей сердобольной литературы, начисто лишенный эмпатии; имморалист, ницшеанец и большой мастер малой формы. нравился и — нарушим повествовательную логику — нравится до сих пор, но в последнее время я все больше поглядываю на другого, с затуманенным несколько пенсне. «Дом с мезонином», «Архиерей», «Невеста» (прямая предшественница джойсовской «Эвелин») — вероятно, вещи с повышенным для Чехова содержанием сентиментального, но никогда — умильного. «по-прежнему стало скучно жить»; «как полагала, навсегда»; «и ей в самом деле не все верили» — этот голос не дрожит, нам снова показалось.
оригинальная честность фильма «Маяк», отличающая его от вторых фильмов молодых и приметных хоррормейкеров, — с порога проговариваемая условность происходящего: там, где «Мы» и «Солнцестояние» зачем-то претендуют на психологизм, Эггерс оперирует культурными мифами — умеренно большими, чтобы не улететь черт знает куда, как Аронофски в «маме!». другой разговор: есть ли в этой искусно сконструированной (основательная лингвистическая проработка налицо, декорации внушают, буря — взаправдашняя) параболе место человеческому измерению (за которое, по идее, должен отвечать герой Паттинсона); имеет ли смысл говорить тут об актерской игре (или достаточно того, что они с Дефо компетентно изображают на экране мифологические фигуры); и чего глобально стоит фильм, MVP которого — пересмотревший Мурнау оператор. ну и это: здорово было бы посмотреть на Эггерса на другой чуть-чуть территории. Новая Англия подарила нам превосходный (не «Моби Дик», но рядом) роман «Алая буква» — вот где и тело, и душа, и такие многозначные (Кутзее писал, что «А», которую вынуждена носить Эстер Прин, можно интерпретировать и как «artist») символы.