удивительный, упоительный человек Михаил Шишкин рассказывает, как открыл новый жанр — «примечание как роман»: вы подумайте — осмелился в своей новой книге уделить матери Ивана Тургенева целых 15 страниц; беспримерная, действительно, дерзость. поразительно еще и то, насколько он — скучающий, очевидно, по мертвым душам и живым носам, — не чувствует бесконечную фальшь своего образа Russlandversteher; нет больше с нами Лены Макеенко, которая бы проткнула меня за такие слова рапирой, но ведь правда — какой-то второстепенный герой романа «Дым», качающий ногой на террасе в Баден-Бадене. «Наше будущее — перчатка, и понять ее можно, только если почувствовать руку, которая и является всем нашим прошлым», — поразил собравшихся неожиданным сравнением надворный советник Созонт Потугин.
не сказать, чтобы вчерашняя линчевская короткометражка оставляла после себя впечатление какой-то неразрешимой загадки; можно, напротив, отметить, что это одна из самых стройных его историй — хоть и с фантастическим, в духе романа «Все, способные дышать дыхание», допущением. не сказать — но вот уже который раз возвращаешься в памяти к этим 17 минутам трескучего ч/б, серьезно-издевательским («любовь — это банан») репликам, замечательной песне. и на резонный совершенно вопрос — «как бы все это смотрелось, если бы имя режиссера не вызывало у нас такой нежности и симпатии» — хочется ответить: так же странно, неуютно, смешно, одиноко. Toototabon, Toototabon.
мне всегда нравился холодноватый, жестокий даже Чехов — автор «Черного монаха» и «Анны на шее», занимавшийся срыванием всех и всяческих масок; я любовался эффектом, который он, страшно поверить, до сих пор производит на некоторых вроде бы стрессоустойчивых читателей: вот классик нашей сердобольной литературы, начисто лишенный эмпатии; имморалист, ницшеанец и большой мастер малой формы. нравился и — нарушим повествовательную логику — нравится до сих пор, но в последнее время я все больше поглядываю на другого, с затуманенным несколько пенсне. «Дом с мезонином», «Архиерей», «Невеста» (прямая предшественница джойсовской «Эвелин») — вероятно, вещи с повышенным для Чехова содержанием сентиментального, но никогда — умильного. «по-прежнему стало скучно жить»; «как полагала, навсегда»; «и ей в самом деле не все верили» — этот голос не дрожит, нам снова показалось.
оригинальная честность фильма «Маяк», отличающая его от вторых фильмов молодых и приметных хоррормейкеров, — с порога проговариваемая условность происходящего: там, где «Мы» и «Солнцестояние» зачем-то претендуют на психологизм, Эггерс оперирует культурными мифами — умеренно большими, чтобы не улететь черт знает куда, как Аронофски в «маме!». другой разговор: есть ли в этой искусно сконструированной (основательная лингвистическая проработка налицо, декорации внушают, буря — взаправдашняя) параболе место человеческому измерению (за которое, по идее, должен отвечать герой Паттинсона); имеет ли смысл говорить тут об актерской игре (или достаточно того, что они с Дефо компетентно изображают на экране мифологические фигуры); и чего глобально стоит фильм, MVP которого — пересмотревший Мурнау оператор. ну и это: здорово было бы посмотреть на Эггерса на другой чуть-чуть территории. Новая Англия подарила нам превосходный (не «Моби Дик», но рядом) роман «Алая буква» — вот где и тело, и душа, и такие многозначные (Кутзее писал, что «А», которую вынуждена носить Эстер Прин, можно интерпретировать и как «artist») символы.
I disagree, I disagree: среди восторженных рецензий на Uncut Gems периодически попадаются отрицательные — и вполне искренние — отзывы; вряд ли в данном случае русскоязычной прессе хочется как-то специально отстраниться от коллективного IndieWire (что чувствовалось, скажем, по холодноватому приему «1917» и «Маленьких женщин», которые — по-разному — оказались лучше, чем ожидалось). зрителей бесит хаос, худосочная интрига, вызывают недоумение тамошние опять же крики (можно разобрать близко стоящие друг к другу слова «Сэндлер» и «Оскар»); собственно, название фильма становится его приговором: где-то здесь было великое кино, которое режиссеры не удосужились извлечь — и вывалили вместо потенциального шедевра какофонию звуков и кадров. тут самое время открыться: переждав экспозицию, я просидел два часа с открытым ртом, ощущая, как кинетическая энергия сюжета становится моей; удивительно редкое чувство.
Сэфди, действительно, предпочитают линейные — в смысле простые — повествовательные решения: что-то из школьных задач про точку А и Б, пятницу и понедельник. суматоха (другое встречающееся в литературе вокруг фильма сравнение: эпилептический припадок), по-моему, преувеличена: это кино устроено про принципу инъекций, резких эскалаций — моргнул, а главный герой уже голый в багажнике, еще раз — он с телефоном у уха планирует следующий ход; нормальный абсолютно темп. Сэндлер, великое счастье, не растворяется в методе целиком: в этом перфомансе нет тяжеловесной фениксовской самоотдачи — скорее, деятельное брожение, вулканическая радость, не прекращающиеся до точки пули в его конце «поиски жанра»; ювелир Говард Ратнер — вероятно, самый лукавый герой новейшего американского кино, который весь — извив: за эту текучесть, в общем, и чествуют.
худшее, что может сейчас произойти с явленным уже второй раз приемом, — переход от более-менее кустарного производства к потоковому: сериалы для Netflix, периодическая реанимация голливудских звезд (на Spirit Awards братья обнимались с Николасом Кейджем); может статься, получи Сэфди утром «Оскар», мы бы потеряли самобытный творческий дуэт. как учит их замечательно имморальный фильм, победитель не получает ничего, и, кто знает, вдруг институциональное равнодушие — ровно то, что нужно этому неограненному алмазу.
Сэфди, действительно, предпочитают линейные — в смысле простые — повествовательные решения: что-то из школьных задач про точку А и Б, пятницу и понедельник. суматоха (другое встречающееся в литературе вокруг фильма сравнение: эпилептический припадок), по-моему, преувеличена: это кино устроено про принципу инъекций, резких эскалаций — моргнул, а главный герой уже голый в багажнике, еще раз — он с телефоном у уха планирует следующий ход; нормальный абсолютно темп. Сэндлер, великое счастье, не растворяется в методе целиком: в этом перфомансе нет тяжеловесной фениксовской самоотдачи — скорее, деятельное брожение, вулканическая радость, не прекращающиеся до точки пули в его конце «поиски жанра»; ювелир Говард Ратнер — вероятно, самый лукавый герой новейшего американского кино, который весь — извив: за эту текучесть, в общем, и чествуют.
худшее, что может сейчас произойти с явленным уже второй раз приемом, — переход от более-менее кустарного производства к потоковому: сериалы для Netflix, периодическая реанимация голливудских звезд (на Spirit Awards братья обнимались с Николасом Кейджем); может статься, получи Сэфди утром «Оскар», мы бы потеряли самобытный творческий дуэт. как учит их замечательно имморальный фильм, победитель не получает ничего, и, кто знает, вдруг институциональное равнодушие — ровно то, что нужно этому неограненному алмазу.
как человек, весь месяц с важным видом кивавший на победителей всевозможных гильдий, чувствую себя посрамленным — и что же, должно быть в жизни место удивлению. немного грустно, впрочем, что у ничтожнейшего «Кролика Джоджо» есть «Оскар», а у «Ирландца», скажем, ни одного, но есть на свете вещи и похуже: например, ремейк «Паразитов», который планирует сделать HBO; вот этого не надо.
взглянул на арлекиншу: Birds of Prey дубасят за сладострастное любование мужскими страданиями и нескладное повествование, и если первая претензия, в общем, по делу (поправьте, если я не прав, но у Харли Квинн ровно одна оппонентка с «обидкой» — не считая, до поры до времени, полицейской), то вторая, кажется, разит мимо цели. дело даже не в логике комикса (не мне тут распинаться о гуттаперчивости этого медиума и его поразительных структурных возможностях), сколько в том, что героиня-рассказчица отчаянно пытается установить власть над своим нарративом, убедить себя и зрителя в том, что она наконец контролирует историю — и может разворачивать ее так, как считает нужным.
симпатию все это вызывает по одной, но веской причине: «Птицы» — осознанный, похоже, выбор студии и наемных сотрудниц — обитают в том же климатическом поясе, что и подкупающе честный в своей тупости «Аквамен»; кино, которое в других руках могло бы стать чем-то невыносимо плакатным, уходит в титры на словах певицы Кеши «I'm a motherfucking woman, baby, alright / I don't need a man to be holding me too tight» — гендерная политика, сформулированная на языке стадионного заряда. с другой стороны, можно увидеть тут постыдный, присущий крупному бизнесу компромисс — но разве не то же самое писали про смурного, неуютного, нигилистичного «Джокера» (все эпитеты, понятно, в кавычках), еще одну картину с мандатом на буйство и совсем другими — как теперь понятно, непомерными — претензиями. вот этой соразмерности материала и исполнения, амбиций и способностей и хочется осторожно похлопать с заднего ряда — не в смысле «знай свой шесток», а за безукоризненное соблюдение контрагентских отношений. еще и хронометраж, по нынешним меркам, почти детский; всегда бы так.
симпатию все это вызывает по одной, но веской причине: «Птицы» — осознанный, похоже, выбор студии и наемных сотрудниц — обитают в том же климатическом поясе, что и подкупающе честный в своей тупости «Аквамен»; кино, которое в других руках могло бы стать чем-то невыносимо плакатным, уходит в титры на словах певицы Кеши «I'm a motherfucking woman, baby, alright / I don't need a man to be holding me too tight» — гендерная политика, сформулированная на языке стадионного заряда. с другой стороны, можно увидеть тут постыдный, присущий крупному бизнесу компромисс — но разве не то же самое писали про смурного, неуютного, нигилистичного «Джокера» (все эпитеты, понятно, в кавычках), еще одну картину с мандатом на буйство и совсем другими — как теперь понятно, непомерными — претензиями. вот этой соразмерности материала и исполнения, амбиций и способностей и хочется осторожно похлопать с заднего ряда — не в смысле «знай свой шесток», а за безукоризненное соблюдение контрагентских отношений. еще и хронометраж, по нынешним меркам, почти детский; всегда бы так.
это странное чувство, когда заранее знаешь, что в 12 ноября 2020 года наживешь себе недоброжелателей — стоит только заикнуться о том, что The French Dispatch невыносим, невыносим, невыносим. когда-то я страшно любил Уэса Андерсона, но сейчас, с одного геометрически безупречного (и тысячи раз уже виденного) кадра становится дурно. method давно — с «Будапешта»? «Королевства»? «Водной жизни»? — превратился в madness, и все, что остается, — цитировать чужие шутки: «Дау» прекрасен.
неприятие «Скандала» поражает своим единодушием — редкий случай, когда можно зафиксировать цеховую и зрительскую солидарность по обе стороны океана. едва ли среди критиков картины есть персональные поклонники Роджера Айлса, которые за mot juste о либералах готовы простить ему омерзительное обращение с подчиненными (фанаты, очевидно, и не думали брать билет); претензии прогрессивной прессы, главным образом, сводятся к нерешительности авторов, которые — не симпатизируя толком ни работающим на правом канале жертвам, ни тем более их руководству, — пытаются морализировать на вполне однозначную тему. иными словами, фильм пролетел мимо больших призов и больших денег, потому что не определился, нанести ли еще пару слоев грима (добиваясь безусловного сочувствия к героиням) или смыть его вовсе (и тогда эта история превратилась бы во что-то принципиально другое: например, медитацию о статусе звезды на современном телевидении и способах его капитализации; тут — совсем немного — есть о классовых противоречиях, которые делают невозможной никакую полноценную гендерную солидарность).
это, безусловно, публицистика — может быть, не слишком музыкально устроенная (хоть есть что-то изящное в том, что три линии единственный раз сходятся в лифте) и направленная, в общем, в другого человека (сами помните, какого размера папка Trump and women), — но кто сказал, что подобного рода сюжеты должны непременно смотреть в вечность; не всем дано сочинить «Бесчестье». «Скандал» хочется сравнивать не с умозрительным шедевром о власти в первой трети XXI века (который мы не факт что в ближайшее время застанем), а, к примеру, с художественным фильмом Vice — вот образец поистине фашистской пропаганды: туполобой, глумливой, не знающей полутонов. фильм Джея Роуча, в свою очередь, ближе к поэтике сериала The Newsroom с его профессиональной ажитацией, разрывающимися от звонков телефонами и страстями в двухминутных перебивках между блоками: даже удивительно, что при таких тесных отношениях с HBO режиссера так и не позвали в этот проект.
объяснима и некоторая форсированность финала, который не получается трактовать как однозначную победу и странно было бы назвать поражением: злодея, задиравшего юбки и склонявшего к сексу, все-таки изгнали, деньги — то еще, понятно, утешение — выплатили. авторы осмысленно регистрируют это состояние продленной турбулентности, тотальной дезориентированности, сопровождающее любое крупное Событие. так Fox News становится моделью западного — сильно отличающегося от консервативных страшилок — общества: в эпоху перемен большинство составляют растерянные, не верящие ни в какие долгосрочные изменения люди, — те, кто на всякий случай прячет компрометирующее фото с подругой в нижний ящик. единственное, что можно достоверно сказать про любой новый поворот, — то, что за ним непременно последует следующий.
ну и второе за неделю выступление по поводу субтитров: television в русской версии стал «телевиденьем» — дивная архаичная форма, которая на мгновение вызвала призрак Геннадия Барабтарло. он, впрочем, предпочитал слово «телевизия» — как говорится, way to go.
это, безусловно, публицистика — может быть, не слишком музыкально устроенная (хоть есть что-то изящное в том, что три линии единственный раз сходятся в лифте) и направленная, в общем, в другого человека (сами помните, какого размера папка Trump and women), — но кто сказал, что подобного рода сюжеты должны непременно смотреть в вечность; не всем дано сочинить «Бесчестье». «Скандал» хочется сравнивать не с умозрительным шедевром о власти в первой трети XXI века (который мы не факт что в ближайшее время застанем), а, к примеру, с художественным фильмом Vice — вот образец поистине фашистской пропаганды: туполобой, глумливой, не знающей полутонов. фильм Джея Роуча, в свою очередь, ближе к поэтике сериала The Newsroom с его профессиональной ажитацией, разрывающимися от звонков телефонами и страстями в двухминутных перебивках между блоками: даже удивительно, что при таких тесных отношениях с HBO режиссера так и не позвали в этот проект.
объяснима и некоторая форсированность финала, который не получается трактовать как однозначную победу и странно было бы назвать поражением: злодея, задиравшего юбки и склонявшего к сексу, все-таки изгнали, деньги — то еще, понятно, утешение — выплатили. авторы осмысленно регистрируют это состояние продленной турбулентности, тотальной дезориентированности, сопровождающее любое крупное Событие. так Fox News становится моделью западного — сильно отличающегося от консервативных страшилок — общества: в эпоху перемен большинство составляют растерянные, не верящие ни в какие долгосрочные изменения люди, — те, кто на всякий случай прячет компрометирующее фото с подругой в нижний ящик. единственное, что можно достоверно сказать про любой новый поворот, — то, что за ним непременно последует следующий.
ну и второе за неделю выступление по поводу субтитров: television в русской версии стал «телевиденьем» — дивная архаичная форма, которая на мгновение вызвала призрак Геннадия Барабтарло. он, впрочем, предпочитал слово «телевизия» — как говорится, way to go.
Том Йорк не выступит в России, потому что ей управляет Владимир Путин. «Фаланстер», «Порядок слов» и другие великие книжные не продадут 17 февраля «Государство и революцию» и «Воспоминания террориста», потому что АП приказала судье Юрию Клубкову дать членам «Сети» людоедские сроки. эти заголовки роднит одно — пораженными в правах почему-то оказываются не те, кто творит бесчинства, а те, кто вряд ли симпатизирует второму и четвертому президенту страны и наверняка сам готов репостить чудовищные заголовки «Медиазоны» и ходить на митинги в поддержку политзаключенных. не мое, разумеется, дело — советовать, как вести дела независимым книгопродавцам, но есть почему-то ощущение, что бизнесы, связанные с циркуляцией идей и денег, в этих обстоятельствах могли бы поступить иначе. например, объявить, что сегодняшняя выручка пойдет на оплату услуг юристов, занимающихся «пензенским», «петербургским» и «московскими» делами. провести — с теми же примерно целями — благотворительный аукцион. и так далее. кто спорит — свободу всем немедленно, но я правда не понимаю, при чем здесь демонстративно закрытые двери.